***
Провонявшие гнилью и плесенью сырые подвалы, темные грязные подворотни с копошащимися в уголке крысенышами — такие места вызывали у него отвращение, но почему-то сейчас непреодолимо тянуло куда-то туда. Тьма и холод городских трущоб заключали его в свои объятия, и Аллен зарывался в них, как в пуховое одеяло, ведомый желанием хорошенько все переосмыслить. Мальчишка, давно забывший значение слова «безопасность», обрел ее не в просторных залах Европейского подразделения, а в забытом и Богом, и Дьяволом уголке. Он сидел в самом темной части подворотни, вслушиваясь в людские голоса. Все куда-то опаздывали, все куда-то спешили, и лишь он один застрял в каком-то тупиковом положении. Аллен не был завистливым, но сейчас он нутром ощущал, как это поганое чувство отравляет кровь похлеще крысиного яда. У этих людей было, куда и к кому идти, он же остался совершенно один. Но это, Аллен Уолкер, не беда. Просто скучающая девица-судьба в очередной раз проверяет тебя на прочность, а ты — ты живи, Аллен. В конце концов, кто еще способен остановить весь этот бардак?***
Память возвращалась к нему болезненно, и каждый потерянный кусочек складывался в причудливую мозайку. Аллену снился величественный особняк, поражающий своим роскошным убранством, и в снах своих он называл это место домом. По утрам здесь витал запах пирогов — мясных и яблочных, с лесными грибами и свежими ягодами, и было так здорово нестись на кухню на всех парах, наблюдать за суетой кухарок и ощущать, что твое детство все-таки счастливое. В тех нереальных, но таких замечательных сновидениях его волосы не тронула седина, они оставались такими же рыжими, и сам он был совсем еще мелким дитем. И как наяву Аллен помнил вечера, когда еще один мальчишка играл на пианино, сочиняя не по годам взрослые мелодии. Звали этого мальчика Неа. Тот самый Неа, который нашел его, семилетнего сироту с провалами в памяти, в пшеничном поле, тайком поселил на чердаке и защищал, когда их спалили. Тот самый Неа, который выкладывал все, что творилось у него на душе — и о болеющем Мане, и о творческих кризисах, и о несчастной любви. Тот самый, мать его, Неа — лучший друг, тело которому Аллен отдал добровольно.***
— Зачем ты пришел? Канда не спешил давать ответ, а Аллен его не то чтобы очень ждал. Они с Джонни ворвались в его трудные дни северным ветром перемен, разрушив вынужденное и такое болезненное одиночество. И непонятно, радоваться тому или нет. Аллен то хотел вцепиться в них и ощутить чужую поддержку, потому что устал от всего, что творится в последнее время, то искренне желал, чтобы они убрались отсюда подальше. Днем все было более-менее терпимо. Днем он шел в неведомое никуда, ступая по зыбучим пескам и извилистым тропам своего жизненного пути, и из-за проблем насущных было не до самоанализа. Зато по ночам… — Зря вы пришли, БаКанда. Все равно не сможете мне помочь. …зато по ночам наступал настоящий ад. Аллен пытался с этим бороться, при первых же деньгах купил себе успокоительное, опустошив флакон уже через пару дней — и все равно не мог ничего изменить. Страх перед будущим расплывался по телу бездонной чернотой, и лишь какая-то моральная живучесть не давала ему броситься с ближайшей крыши. Каждую чертову ночь Аллен Уолкер задыхался в объятиях собственной истерии. — Не будь таким эгоистом, Стручок, — Канда говорил так спокойно, что хотелось спросить — а он ли это вообще? После инцидента с Алмой все стало иным, непонятным, чужим, и единственный человек, к которому он испытывал эту пресловутую любовь, изменился тоже. Аллен хотел излить этому в-мыслях-давно-уже-Юу душу, но здравый смысл держал его в узде. Как объяснить БаКанде, что ему, оказывается, перевалило за пятьдесят, что он когда-то жил совсем другой жизнью, что чертов Ной — его бывший лучший друг? И самая страшная беда не в том, что Неа пробуждается, а в том, что Аллен заварил эту кашу, потому что знал, как потом разделиться и остаться в живых обоим? Почему сейчас, когда это особенно важно, память упорно подкидывает не то, что надо? — Считаешь меня эгоистом? — усмехнулся Аллен. — Считай. Мне на это наплевать. В глазах Канды промелькнула еле скрываемая горечь. Меняться ролями, на самом деле, забавно. Еще недавно Уолкер был готов пойти за ним на край света, а сейчас бежит, как от белой горячки, в то время как Канда ради него пошел на такой риск. «Время меняет людей, — думал Аллен, — и чувства со временем меняются тоже». На самом деле он мечтал упасть лицом на его колени и никогда-никогда от себя не отпускать, но позволить себе этого уже не мог.***
Живи, Аллен Уолкер, живи. Улыбайся сквозь слезы и боль, улыбайся во лжи и правде, даже если от самого себя уже тошнит. Минуту назад он во всю прыть драпал от Апокрифа по улицам одного городишки, и вот каким-то образом очутился в поле. Очередная шутка больного сознания, потому что в узких переулках пшеница не растет, и друзья-враги взглядом не прожигают. — Здравствуй, Аллен. Неа спокоен, как сто удавов, но глаза — холодные, разочарованные — выдавали истинные эмоции. Мало ему было Маны, еще и друг переметнулся к врагам. Аллену бы крикнуть: «Не так это, не так! Я не предавал тебя, я не…», но изуродованная Чистой Силой рука перечеркивала все его оправдания. Живи, Аллен Уолкер, живи. Ты сам себя загнал в это болото, изволь теперь отвечать за свои поступки. Какая, в конце концов, разница, помнишь ты что-либо или нет, если предательство уже свершилось? Вдоволь насмотревшись на лучшего друга, Неа подошел вплотную и, положив руку ему на плечо, прошептал: — Спасибо тебе. А теперь — прощай. И все вокруг задрожало, завертелось, и его шрамованная морда чуть не поздоровалась с землей, потому что в какой-то момент Аллен потерял равновесие и пал на колени. Неа исчез, пробуждаясь в его теле, встречаясь с Графом в реальном мире, а Уолкер хватался за голову, истошно вопя. Судьба имела его во все мыслимые и немыслимые места, но он стискивал зубы и пытался взять ситуацию в свои руки, потому что знал — если он позволит остальным натворить непоправимых ошибок, то никогда себя за это не простит. Живи, Аллен Уолкер, живи. Живи, запутавшийся ублюдок, потому что ты это должен.