Пишите письма, жгите мосты

Твирин, нет, Тифомей Иванович — Тимка? — прикрывает воспаленные веки и откидывается на спинку стула. В голове сразу же вспыхивают строчки: «…Пройдешь немного — десяти минут не убудет — и уже скрывается остов тюрьмы; остаются лишь травы. Мелким был, думал: степь желтая, вся в таком ужасном желтом, как солома старая после лошадей. Ошибался, дурачье. От цветов глаза рябит. Я тебе не ботаник, или как это ваше заумное слово, в цветах не мыслю — но каких тут только нет: белые и маленькие, к земле так и клонятся; розовые, пахнут как духи дамские, такие только у аристократок и видишь — нюхаешь; красно-синие, и такой странной формы, что я, человек, который видел столько непонятностей, все равно обомлел.» Или: «…Имена у этих смешные: Пошка, Канна, Хиза. Я так и лошадь не назвал бы. Про имена лошадей вообще смолчу — тамошние каждую новую лошадь кличут как старую, экая оказия. Вот куда нужно было ехать хэру Ройшу глупость человеческую искоренять. Его бы здесь старосты больше меня зауважали, мол, сто книжек прочитал, мудрец как есть. А то Хикеракли человек простой, книг столько не читал — только за костром сидеть и байки травить может. Так что нет, хэра не пущу, пусть и не просится.» Или: «…Солнце когда заходит, на несколько минут окрашивает все в рыжий. Небо, травы, земля, люди — больше ничего нет — рыжие! И когда минута остается до окончательного захода рыжий становится точь-в-точь как твиров бальзам — крепкий, со зверобоем. Или как твои волосы ужасные. Знаешь, как ослеплять будут твои волосы при таком солнце? Прям используй на благо армии — ослепишь противника, и поскакал, молодец. Рыжие тут вообще породием шельмы считаются, а если и зеленоглазые — то упаси леший. Тебя бы тут, Тимка, сразу же под замок посадили, чтоб умы не смущал…» Можно представить, как отправитель выговаривает шепотом: «о-ка-зия»; продолжая подражать мужицкому говору. Как неспеша складывает исписанный листок. И письма лежат в этаких иссохшихся желтоватых конвертах. Может, следы водки или того же бальзама обнаружить удастся. Пахнет от них, писем, степными травами — сладость с горечью, но мысли сразу же прочищаются, полезные ведь. Конвертики повязаны веревкой, даже бантик имеется, и аккуратной стопочкой возвышаются на столе, напротив тех йихинских витрин в квартире Хикеракли. Только вот квартиры с витринами больше нет — сдали кому-то другому. Кокетливой веревочки на конвертах тоже нет. Как и самих писем. Полковнику никто не пишет, точнее, Тимофею — какой же он полковник? Даже рядовым не был, а вы тут шутить изволите-с. Вот Твирину писали. Много. Письма с благодарностями, восхищениями, ненавистью, чужими слезами и горем. Даже письма, где бесстыдства предлагались разные, имелись. Но Твирин их не открывал; камертон, понимаете ли, штука не самая надежная. Чужие благодарности, восхищения, слезы и горе не выносит. Даже чужие бесстыдства. Застынет камертон на месте. И скажут ему, уже Тимофею: «Экая о-ка-зия, непорядок». И что делать? *** Когда Коленвал выдал ему первую зарплату, Тима растерялся. Где-то была тусклая радость — первые деньги! свои деньги! — но на самом дне. Так просто не вытащишь. — Присядь, — насуплено пробормотало начальство в лице Коленьки Валова. Ивин еще больше растерялся. Но присел. — Что не так? — Ты хороший работник, — в устах Коленвала это звучало как оскорбление. — Приходишь к нужному времени, задерживаешься допоздна, отчеты сдаешь вовремя. Начальство на секунду замолчало. А потом резко подняло указательный палец. — От тебя воняет каждое утро перегаром. — Мне духами брызгаться? —  Тимофей зачарованно смотрел на грозный перст. — Да нет же, дурень, — Коленвал раздраженно потер шею — уже жалел, что затеял это разговор. — Так нельзя. И тут только до Ивина дошло. Ему дают совет как жить. Нет, Коленвал всем дает — дай ему волю, он бы написал целое руководство, как прожить свою жизнь наиболее эффективно. И добился того, чтобы это вошло в обязательную программу всех росских школ. Может, в скором времени, и европейских. Но Тиму стороной обходил, шельма ведь с рыжим этим. — Стать алкоголиком — еще глупее, чем расстрел Тепловодищева. Не губите себя из-за ненужных страданий, — Коленвал еще немного помялся, а потом раздраженно махнул рукой, — а теперь пошли вон. Купите на эти деньги нормальные папиросы, я уже устал посылать за ними Анну. Тимофей заторможено кивнул. Грифончики приятно отягощали карман старого пальто. Первая мыслишка, конечно же, была: послать Коленвала к лешему и пропить все деньги! Но поспешно выйдя из здания, кивнув на прощание Анне, Сьюзанне и Марианне, Твирин только направился к знакомому пабу — как тут вляпался в лужу. На улице всё-таки конец марта, лужи уже везде есть, господин Ивин. Но на этой луже еще была мелкая наледь, радостно скрипнувшая под каблуками сапог. Твирин раздраженно подумал, что сапоги старые, а теперь окончательно расклеятся. А Тимка же расхохотался: столько-де метафор было о льде и лужах. А вот посмотрите — он сам вляпался прямо в метафору! Лед тронулся, господа. (Нет, но Твирин уже не звучит громким камертоном в голове.) *** Тимофей купил новые шторы и сапоги. Жил он в Людском, прямо над маленькой пекарней. Скопцов сначала хотел устроить его в Конторском — даже Усадьбы предлагал! — но Тиме решительно нечего было там делать. Может еще к Ивиным в Купеческий заявиться? Так и так, я жив, можете женить и сажать под замок писать бумажки. Шельма им. Квартиру же в Людском ему нашли чудесную. На вкус Скопцова слишком скромно и аскетично. Но сынков генералов тут никто не спрашивал. После общей комнаты у Ивиных, после казарм — квартирка с двумя комнатами была настоящим подарком. Подачкой. Костью, брошенной надоевшему псу, чтобы не сдох раньше времени. У Тимофея не было сил ни на бунт, ни на злость. Кость так кость; он уже смирившийся Самое главное — в Людском почти никогда не было тишины. Ночью город продолжал шуметь и жить в лице пьяниц, гогочущих рабочих и их лукавых девок; происходили поставки в кабаки; выходили торговцы таким товаром, что днем не сыщешь. Ивина это устраивало. Засыпал он по-прежнему плохо — алкоголь помогал, но не всегда. Но лучше, чем в казармах. Сны все чаще были смазанными и оставляли лишь дурное послевкусие, а не барахтающийся в горле крик ужаса. Но когда просыпался Тимка посреди ночи, то почти сразу же успокаивался. На улице кто-то матом орёт, а вон даже парниша под злые окрики соседей поёт серенады хозяйской дочери из кабака напротив. Тишины — этой холодной, промораживающей до костей тишины, где мертвецы ласково гладят тебя по голове: что ж ты так, Тим? — нет. Вот и замечательно. Проблема была только в окнах. Улицы в Людском нельзя назвать улицами — так, переулки. И все были у друг друга на ладонях. Посмотришь в окно — на небо хочется полюбоваться — а увидишь как Петюний Вратович совершает неприличные действия с госпожой Зосимовой, женой того самого хозяина кабака напротив. Шторы были необходимостью. Не — о — бхо — ди — мость — ю. Господин Ивин, ну хватит. Вы же себе разбиваете… …сердце? …душу? Что-то еще острое в груди? Надо срочно писать в Бюро Патентов, что бы запретили это что-то. А то непорядок, знаете-с. Господин Золотце — который должен был выстрелить; почему не выстрелил? — сказал бы, что у Тимофея романное мышление. Тимофей бы вздохнул и согласно кивнул. Вся его жизнь напоминает роман. Дамский. Бедная сирота становится героиней революции («Вы террорист»), вдохновляет солдат, а потом, поняв, что ее дело выполнено («Эпоха популярных решений подходит к концу»), сбегает к любимому человеку. У них происходит долгий и серьезный разговор, они признают свою любовь. На следующий день любимый человек, обуреваемый сложными мыслями, уезжает. И тут, по велению любовных романов, этот человек либо забирает героическую сироту с собой, либо героическая сирота героически садится в поезд и героически едет на край света за своей любовью. Конец. Они жили долго и счастливо, и умерли от чумы в один день. В дамских романах не будут расписывать грязь казарм, тихий стук камертона или крик ужаса на губах после ночного кошмара, который ты прячешь подальше и ходишь с ним целый день, и этот крик всё больше и больше растет в тебе, пока ужас окончательно не срастается с тобой. Взял бы кто героическую сироту на край света, так она бы прокричалась, проплакалась от души и зажила. Но, простите, вы ошиблись. Здесь нет героических сирот — только мертвые по документикам Тимофеи Иванычы. Даже любимых человек нет — есть только Хикеракли. Ну, был. Его же назвать любимым человеком нельзя? Разве то, что у них было — а что, в общем-то, было? — любовь? Любовь в дамских романах — чувство одновременно опошленное и одухотворенное донельзя. Гвоздь в кармане — в сердце — давайте не будем опускаться до таких пошлостей, — и это что-то, рвущее душу — любовь? Напряженные взгляды и одна ночь вместе, где ты дрожишь от холода и кошмаров, вцепляешься ему в рубашку, словно паршивый щенок, а он уезжает — любовь? Согласно дамским романам — нет. Согласно личному опыту — извините, у господина Ивина нет никакого опыта, кроме как дрожать от страха, что твое неумение просекут. Давайте дружно верить дамским романам. Не самые глупые люди же их пишут; не глупее же Тимофея Ивина, да, умер в восемнадцать, трагичная смерть — собаки растерзали — волки — и зачем его туда леший понес? кого теперь женить на той девке из магазинчика на Большом Скопническом? Шельма с ним, Падий Вратович, мальчишка дурной был, помните: помышлял будто за витражами есть настоящая жизнь? Не смейтесь так сильно, ошибки юности, у каждого бывают, только Тимке дорого обошлись… Так вот, Твирин — никаких Тимок — купил шторы. Шторы были темно-синие и очень плотные. Продавец настойчиво пытался всучить ему невесомые мягкие тюли или непрактичные занавески из шелка, но Ивин угрюмо отказывался, смотря только на эти мрачные и тяжелые шторы, чем-то напоминавшие занавеси в казармах. В итоге, он повесил их на все существующие в его маленькой квартирке окна и задернул. Потом присел в мягкое кресло и осмотрелся: свет почти не проникал свою толстую грубую ткань, и в квартире — несмотря на солнечный полдень — было темно так, что едва различались очертания предметов. Твирин глубоко вздохнул и едва заметно улыбнулся — хотя кто мог заметить?; и слегка покусывая пальцы, аккуратно достал из шкафа, доставшегося от предыдущих владельцев, стакан и бутылку. — Надо же отпраздновать покупку, — извиняющееся пробормотал он. Его слова казались слишком громкими и неестественными в этой темной комнате. Парень налил в стакан твирова бальзама и, сделав пару глотков, удовлетворенно выдохнул. Хорошее пойло медленно растекалось по всему телу, согревая после холодной улицы. Он не алкоголик, нет-нет. Вы что, Тимофей даже пить не умел — научили на свою голову. Просто ему.надо раслабиться — понимаете? Он и без алкоголя вполне может прожить. То, что он пьет каждый день — ерунда. Просто у мальчика тяжелая юность. Ошибки давят ярмом на шее, тяжело дышать. Алкоголь всё делает легче. Делает тебя приятно пустым. Тихим. В голове тихо, мертвецы не шепчут, не комментриуют каждый твой шаг. А на улице — за витражами — слышится жизнь. Чужая. Чу-жа-я. Твирин пьяно хихикает, и наливает себе еще. *** Письмо принёс мальчишка-оборванец. После Революции их стало будто бы больше. Предприимчивые владельцы почт, кабаков и прочих заведений, поняли, что нанимать таких голодранцев выгоднее, чем взрослых, которые будут требовать с тебя каждый грифон строго по бумажечке и еще добавки попросят. А этим дай пол грифончика и они уже счастливы, — целая половина грифона! — и работу даже лучше выполняют. Твирин неловко смотрит на грязную ручонку, протягивающую письмо. У мальчика смешная кепка, явно доставшаяся от кого-то другого, залатанная куртка и цепкие глаза. Он смотрит на Тиму внимательно, изучая, что-то прикидывая в уме. На конверте выведено лишь адрес конторы Коленвала и короткое «Тимке». Почерк резкий, слегка подрагивающий, но знакомый. — Я понес по адресу, а там дядька какой-то злой, зато девки красивые. — Мальчишка говорит медленно, проговаривая каждую букву. Он же при исполнении, надо говорить красиво, а не как обычно, когда собачишься с Кириллкой из пятого дома. — Они, девки, мне и дали твой, то есть, ваш, значит-с, адрес и приплатили. Хорошие они; какая из них ваша? Мальчик оскаливается в ухмылке, пытаясь казаться взрослее. Твирин сам выглядит как худой голодранец с улицы, так что мальчишка видит в нем равного, каким-то образом выбравшегося в «приличное, сука, общество». Но подождите, у нас теперь ра-вен-ство. Может и ему подфартит. — Никакая. Они все принадлежат тому дядьке, — разводит руками Тимофей, обнаруживая, что искренне улыбается малолетнему почтальону. — Эх, шельма, везёт же некоторым. — Везёт. — Так письмецо заберете? Не зря ж я бегал-то столько, — мальчик снова протягивает конверт, и ожидающе смотрит. Но уже с долей симпатии. Твирин внимательно берет конверт — на ощупь хрусткий и из такой бумаги, что пальцы режет — осматривает, а потом отдает обратно. — Ошибся ты, парень, не мне письмо. — Как это не тебе? — Мальчуган настолько возмущается, что забывает говорить «Вы». — Написано же: Т-и-м-к- чегой-то за буква? — «Е» это. Читать не умеешь? — Умею! Прочитал же почти всё. Мне-то много не надо, прочитают вслух адрес, а я город и так наизусть знаю. А читать хорошо — для неженек всяких.Так вы мне голову не морочьте, «Тимке» написано. — Я не Тимка, я Твирин, — усмехается Ивин и смотрит на мальчика. Тот лишь приподнимает брови и сплевывает: — Твирин, ага, каждый второй теперь Твирин. Может Вы и рыжий, как он, но тот в шинели ходит и красивее будет. Так что не загоняйте мне эту бурду. Васька Горолев говорил, что Твирин слюнтяй, раз нормально стрелять не смог, но я ему врезал — Твирин столько сделал, и имеет право на ошибки, побольше чем мы. Впору зааплодировать от такой защиты и разрыдаться от счастья — ура, послушай, парень думает, ты имеешь право ошибаться! — Я Тимофей Ивин, Тимками меня никто никогда не звал, и некому писать мне, так что видно, ошиблись, — только и отвечает Тима. — Тьфу, и что мне делать? Последнее письмо на сегодня, эх, — мальчишка зло стискивает письмо и заталкивает в сумку. — Держи, — Ивин лезет в карман и протягивает последние остатки зарплаты. Двадцать пять грифончиков. — За беспокойство. Почтальон пялится на них, как на настоящее богатство, и вороватым движением быстро забирает деньги. — Дурной, разбрасываешься такими деньжищами, — бормочет про себя. — Меня Пашкой, кстати, зовут. — Приятно познакомиться, Пашка, — уголками губ улыбается Ивин, слушая выговоры паренька насчет его легкомысленности. Пашка лишь качает головой, и поворачивается, чтобы уйти. Спустившись на пару ступеней вниз, он вдруг застывает и спрашивает, смотря себе под ноги: — Ты ж читать-считать можешь? — Могу. — А меня обучишь? — И дождавшись кивка, быстро уходит. Ярмо на шее Твирина становится в два раза легче. А несуществующие письма медленно тлеют в его голове. Он делает глубокий вдох.