Пряжка

      Рай стоит около дома Герхардтов и нервно курит: через полчаса ему везти сумку с деньгами на ферму своим братьям, а ни сумки, ни денег у него нет, — всё, что он насобирал в процессе рейда по своему кусочку владений Герхардтов, он просадил на вчерашней оргии у Большого Бо. Так что везти было нечего, и опять приходилось придумывать вариант выкручивания из ситуации, вешая братьям лапшу на уши, — впрочем, как и всегда, ничего нового, это же Рай, клоун-Рай, пустышка и тупица, негласный позор семьи Отто Герхардта.       Слышится стук каблуков, и Рай оборачивается: с заднего крыльца, стуча черными сапогами, спускается блондинка с дерзким и вместе с тем несколько испуганным личиком, — его племянница Симона, еще один негласный позор семьи.       — Дядя, привет! — и блондинка прыгает ему на шею, повисая на Рае. — Почему ты еще не уехал? Оу, что это, травка? А еще есть?       Рай едва успевает спасти сигарету от цепких коготков юркой Симоны.       — Нет, малышка, это просто сигарета, — травки у меня пока нет, и денег, чтобы ее добыть, тоже… И да, тебе нет двадцати одного года. Тебе девятнадцать, Симона, и мне надоело вечно цапаться с твоим отцом по этому поводу.       Девушка слегка надувает пухлые губки:       — Ну, дядя, чего ты такой хмурый сегодня? Опять с твоим секретным делом — с этими, как их… машинками, не ладится? Ну, что ты, все пройдет — и деньги будут, и поставщик нормальный, и деловые партнеры образуются. А пока что дай мне твою сигарету.       Она все-таки выхватывает сигарету у Рая и кладет ему голову на плечо. Тот приобнимает ее за талию.       — У тебя же есть свои, — говорит Рай. — Зачем ты хватаешь мою?       — А, может, мне так нравится, — последние слова девушка шепчет, приближая свои губы к губам Герхардта, выдыхает в них колечко дыма, Рай в каком-то одурении, завороженный, тянется к ней, почти касается ее губами — а затем девчонка отшатывается и звонко смеется.       — Какой ты забавный, честное слово, дядя! Так, значит, как травки мне добыть, — мне нельзя, я еще маленькая, а как целоваться — так мы уже взрослые, да?       — Извини, — Рай трет себе лоб, устало растирая виски большими пальцами. — Я всю ночь не спал, и мне нужно отдать твоему отцу и дяде деньги, а у меня их нет, — вот я и веду себя странно… Не придавай значения. И да, я помню, что тебе нет двадцати одного, — поэтому никакой наркоты. От меня — точно никакой.       Симона странно смотрит на Рая своими огромными светло-голубыми глазами — смотрит долго, не мигая, так что Герхартду становится почти жутко.       — Знаешь, — говорит племянница, — в ту ночь тебя это не остановило… ни мой возраст, ни мой отец. Остановил тебя мой пистолет, стыренный у отца, которым я ткнула в твои яйца, похотливая ты свинья!. И теперь ты делаешь вид, что ничего не было — а сам сторонишься меня, избегаешь, втайне мечтая закончить начатое, не так ли? Я ведь лучше всех твоих шлюх — всех, что были и будут, дядя, и я это знаю, — я ведь тоже Герхардт. А еще я знаю, как сильно ты меня хочешь, Рай. И да, я вышла к тебе лишь потому, что увидела у тебя сигарету и решила, что там есть травка. Только поэтому.       Она разворачивается и уходит в дом, а ошарашенный Рай все еще стоит, потирая виски. Нужно ехать к братьям и придумывать историю, которую он вольет им в уши, а мозги совсем не соображают.       Он прекрасно помнил, о какой ночи говорила Симона: месяц назад, на дне рождения Чарли, сына медведя, Рай дико напился и перепутал комнаты шлюх, — вместо рыжей пошел к блондинке. Тот факт, что блондинка почему-то начала отбиваться, его не смутил, — мало ли какие у них нравы, но пистолет, воткнутый ему в пах, заставил отрезветь и внимательно рассмотреть девушку, — ей оказалась его племянница Симона, которая так надралась, что обессиленно заснула на диване, не найдя свою комнату. Пистолет она стащила у отца на спор с тем же Раем еще до дня рождения Чарли.       — Урод! Скотина! — орала Симона. — Извращенец гребаный! Свалил отсюда нахер, пока я Додда не позвала!       Рай нашел в себе силы выйти из комнаты, дополз до ванной и отрубился там до утра. Но с тех пор образ белокурой Симоны, с широко открытыми голубыми глазами и беспорядочно распавшимися по подушке волосами, не выходил у него из головы, — это стало его эротическим кошмаром. Ну, и желанием, наваждением, чего уж скрывать.       И вот уже месяц они избегают друг друга: Симона — вроде бы злится, хотя Рай почему-то убежден, что она врет, Рай — сгорает от желания и страха, боясь сделать неверный шаг и попасться отцу Симоны с поличным.       Надо сказать, Симона была единственным человеком в семье Герхардтов, с которым у самого младшего Герхардта сложилось более-менее нормальное общение. Суровые и малоразговорчивые, Герхардты, долгое время ведомые железной рукой Отто, не терпели лишнего веселья, все, что они делали, было для семьи в общем и целом, а не для каждого ее члена. Поэтому раздолбайка Симона, любящая секс, наркотики, музло и компании, была отдушиной для труса Рая, который больше всего на свете любил безделье.       Они часто болтали на семейной кухне: Симона — сидя на столе и болтая ногами, Рай — стоя у окна с сигаретой. Болтали ни о чем и обо всем на свете: о США, о Картере, о Джоне Ленноне, о том, почему шестидесятые больше не воскресить, о том, что вся свобода осталась у хиппи, а конформизм — им, новому поколению; о том, наконец, сколько любовников было у Флойд, бабушки Симоны, и куда они потом девались; о том, наконец, почему цветные кожаные куртки прикольнее черных; о том, нужен ли на пряжке ремня лев или орел…       Им было легко вместе, тем более, что оба считались позором семьи и изгоями. Своеобразные парии, они притянулись друг к другу, — и было вполне естественно, что часто Рай жалел о том, что Симона — его племянница, а не просто знакомая, что у них десятилетняя разница в возрасте, что у нее уже есть взрослый любовник, что всё, в общем и целом, не так, как надо: единственный человек, с которым тебе легко и просто, оказывается тоже Герхардтом, у которого, к тому же, много своих опасных тайн.       Рай подозревал, что Симона путается с Майком Миллиганом, членом канзасской мафии и правой рукой Джона Було, — на это указывали и частые отлучки Симоны из города, и ее телефонные разговоры с отелем «Перл», но Рай предпочитал не вмешиваться: в самом деле, не Додду же сдавать дочурку, которая хоть и легкомысленная, но неглупая и изворотливая девица, — пока ее сдадут, она уже успеть придумать тысячу отмазок.       И, если честно, Рай попросту трусил: самый неловкий и безнадежный (по мнению Додда) из братьев Герхардт, он постоянно ввязывался в неприятности, огребая за себя и за других. И Рай не знал, как предупредить мать и брата о том, что их дочка и внучка связалась с врагом семьи Герхардт, не навлекая на себя семейного гнева, — во всем окажется виноват он сам: и что вовремя не остановил Симону («Пришил бы суку!» — как сказал бы Додд), и что вовремя не предупредил Отто и Флойд. Поэтому — к черту такое счастье — оказаться стукачом и виноватым в одном лице, нахер-нахер.       Но месяц ссоры тяжело прошелся по нервам Рая: не было отдушины, не было человека, которому он раньше изливал душу. Теперь Симона при его появлении на кухне сразу же уходила к себе, а по вечерам стала чаще уезжать на своей машине. Ее отец бесился, но бабушка остужала его пыл:       — Дай ей нагуляться, — говорила суровая Флойд. — Пусть лучше сейчас перебесится, чем позже, когда повзрослеет, начнет фортели выкидывать.       Их общению с Симоной мало кто в семье придавал значение: ну, болтают два клоуна — и пусть себе болтают, лишь бы в дела семьи не лезли. Хмурился лишь Додд, но и то больше из-за того, что Симона с ним, родным отцом, почти не общалась, а вот с дядей-раздолбаем — охотно и с удовольствием.       — Вечно ты тратишь время на ерунду. Он же тебе не отец, он о тебе не заботился, — иногда бросал Додд Симоне, проходя по вечерам мимо кухни. Та делала вид, что не слышала, но между бровей залегала опасная морщинка: девушка все запоминала, и, как подозревал Рай, в один прекрасный день припомнила бы все отцу.       Впрочем, Рай и Симона часто ездили в город вместе, гуляли там, шатались по кафе, магазинам, кино, ходили на вечеринки, пили, кайфовали в машине от кокаина и травки, — в общем, вели себя как нечто среднее между друзьями и отцом с дочерью.       А вот теперь про это можно было забыть: Симона поставила стену между ними — и младший Герхардт подозревал, что не из-за той ночи, а из-за того, что он хотел, но не доделал, выбрал не тот момент…       Если хочешь — бери и делай, а не жди, пока партнер окажется в удобном положении, — таков был один из принципов Симоны. Тут же они оба были пьяны, и Рай вел себя как пьяная, побитая собака: полез и испугался.       Рай еще раз потер виски и направился к машине: Симона Симоной, а братья тоже не ждут. Денек намечался непростой.       ***       Вернувшись вечером, Рай первым делом пошел в ванную, — после беседы с братьями его тошнило. Он впервые осознал, что роль вечного клоуна семьи Герхардт — это его роль навсегда, и что бы он ни делал, — никто не даст ему, Раю, серьезного дела, он вечно будет мальчиком на побегушках.       В кухне раздался крик: «Да иди ты к черту!», затем в стену полетела телефонная трубка, затем послышался удаляющийся топот каблуков, и в конце коридора хлопнула дверь.       «Симона», — подумал Рай, спуская воду и залезая под душ. — «Наверное, опять поругалась с Майком».       Он вышел из душа и пошел к себе. Проходя мимо комнаты племянницы, он услышал тихие всхлипы.       Рай остановился, но дверь открыл не сразу, — он сомневался, стоит ли ему сейчас разговаривать с Симоной. Но все же открыл, — та оказалась не заперта.       «Сильно расстроена, — подумал Рай, — обычно она запирается, если вечером дома. От нас отгораживается».       Симона сидела на кровати, обнимая подушку и стискивая в кулаке рукоятку пистолета. По ее лицу текла тушь и пудра, — девушка боролась со слезами, но, видно, нервы были на пределе, и слезы текли сами по себе.       — Привет, — Рай потоптался у порога, — что случилось? Я слышал, ты плачешь…       — Убирайся! — зашипела Симона, швырнув в него подушкой. — Как вы мне все надоели! Почему вы все видите во мне только тело?! Если я распоряжаюсь им, как хочу, — это не значит, что я… Просто я… свободная женщина… я могу распоряжаться собой… как … захочу…       Рыдания душили Симону, и Рай подошел к кровати, попытался обнять племянницу — но та вырвалась, отпрянув на другой конец постели:       — Кто тебя обидел? Отец?       — Ты ведь тоже считаешь меня… шлюхой, не так ли?! Не так ли, дядя?!       — Да с чего ты взяла?!       — Иначе бы ты не перепутал тогда комнаты и девушек — в ту ночь, когда попытался меня трахнуть, решив, что это шлюха! Ты принял меня за шлюху, заказанную тобой. Понимаешь?! Так ошибиться невозможно! Значит, ты — как они, ты тоже считаешь меня шлюхой, я для тебя — просто кусок мяса!       — Симона, — голос Рая прозвучал неожиданно мягко, — я уже извинился перед тобой тогда, извиняюсь и сейчас: я был слишком пьян в ту ночь, в комнате было темно, и я бы никогда тебя не изнасиловал, ты это знаешь. А сейчас расскажи — что случилось сегодня?       — Меня дважды назвали шлюхой — отец и Майк… ну, тот парень из Канзас-Сити. Отец попытался прочесть мне лекцию о жизни шлюхи, а Майк сказал, что я должна быть серьезным человеком, а не просто бедрами перед ним сверкать… в общем, делать что-то еще, кроме развлечений. Какой он скучный, какие вы все скучные… А третий раз, он же первый, когда меня посчитали шлюхой, был именно в той комнате, дядя, — и это бы ты, перепутавший меня с девочкой по вызову! Так что все, три раза уже было — значит, я шлюха!       Последние слова она выкрикнула — а Рай, обойдя кровать, все-таки обнял девушку, прижав ее к себе.       — Симона, послушай, — ты не шлюха: твой отец — идиот, твой парень — просто кусок дерьма, а я — вечный неудачник, который даже своего друга умудрился от себя оттолкнуть. Ты же просто живешь, как тебе нравится, — и это прекрасно: в нашей семье ты — единственная, кто еще помнит значение фразы «свобода личности».       Симона внимательно посмотрела на Рая:       — Друга? — переспросила она. — О ком ты?       — О тебе, дорогая. Мне с тобой легко, у нас есть взаимопонимание и связь. И мне тяжело без общения с тобой — дурацкий, скучный месяц пустоты.       Симона порывисто обняла дядю:       — Прости меня, — всхлипнула она. — Я была неправа тогда — но я слишком злилась на тебя.       — Ничего страшного, я понимаю, — улыбнулся Рай. — Мир?       — Мир, дядя.       Рай сел с Симоной рядом и обнял ее еще крепче.       — Знаешь, — начал он, — из всей нашей семьи ты для меня — самый близкий человек. Мне с тобой легко и просто, ты не вешаешь на меня ярлыков и не пытаешься меня перевоспитать, — ты разговариваешь со мной, как с человеком, а не с машиной по производству семейного бизнеса. У нас с тобой схожие вкусы, устремления, интересы и взгляды на жизнь. И да, я тоже жалею, что не родился в шестидесятые. А еще мне жаль, что …       Он замолкает. Симона слушает его, не прерывая.       — Дядя, — говорит она, — открой глаза: у нас же давно не семья. Мы — просто кучка одиноких людей, спаянных общим бизнесом и призрачной, давно прогнившей идеи о семье Герхардтов. У каждого из нас — свои цели и желания, и лишь вопрос времени, когда мы все разойдемся по уголкам мира или сдохнем. Даже моя бабушка и дедушка не были той самой семьей, о которой они так часто нам рассказывают: они безумно любили и любят друг друга, — это видно и по их фотографиям, и в старых письмах друг к другу, — но они были, как бы это сказать, параллельными, делали все по-своему. Попарная параллельность, понимаешь: когда оба идут рядом, но разными дорогами.       — Это вроде как «союзом сильных личностей» называется, нет?       — Не совсем, дядя: в данном случае Отто и Флойд придумали сказку о семье Герхардтов и кормили ей своих детей, племянников, внуков и прочую родню. Но время семейного бизнеса подходит к концу — именно потому, что сейчас семьи, которые по сути своей семьи, а не только по названию, исчезают, остаются лишь партнеры, скованные придуманными семейными узами. Грядут новые времена, — а наша родня держится за прошлое. Это не выход, дядя: если что-то случается с главой семейства, под угрозу ставится и семейный бизнес — как вышло у нас после инсульта дедушки. В корпоративном же бизнесе всегда есть несколько взаимозаменяемых помощников главы бизнеса, которым неплохо платят и которые секут в деле. А у нас что? Додд тупой и злой, дядя Беар — ему пофиг на бизнес, он о Чарли беспокоится больше всего на свете, тебя просто не берут в расчет, да, сдается мне, ты и сам не особо рвешься на пост главы Герхардтов — только на словах рвешься, а втихую свои личные бизнес-делишки проворачиваешь… Но я не лезу, — меня это не касается, дядя.       Рай усмехнулся.       — Симона, я вижу, что ты умная и развитая девочка, — но ты ведь тоже не хочешь быть главой нашего бизнеса?       — Нет: что хорошего в фермах и овцах? Я хочу блеска и рок-н-ролла без конца, я хочу в город, я хочу стрелять, грабить банки и толстопузых миллионеров, я хочу яркой жизни, а не всей это цыплячьей херни! Я больше не хочу тут оставаться, понимаешь?       Рай печально нахмуривается.       — Я понимаю тебя, моя дорогая, но я не договорил. Мне жаль не только шестидесятых, — мне жаль еще и того, что ты — моя племянница, а не просто знакомая, не состоящая со мной в родстве. По иронии судьбы, самый близкий мне человек — тоже Герхардт. Мне хочется, чтоб ты называла меня просто Раем, а не «дядей»…       Симона недоуменно смотрит на него:       — Знаешь, что несправедливо? — резко начинает она. — Ты можешь называть меня как Симоной, так и племянницей, а я могу звать тебя только «дядя», — просто по имени «Рай» будет, типа, неуважительно, да и подозрительно. Вот она, настоящая ирония… И мне тоже жаль, что ты мне родня: ты был бы классным парнем…       — Знаешь, чего я хочу? — шепчет Рай, наклонившись к ней. — Свое дело. Не семейное, не Герхардтов, а именно свое. И у меня есть товар и партнер, только нет денег, — но я их достану.       — И что же это за дело?       — Печатные машинки — не только для женщин…       — А я хочу, — усмехнувшись, говорит Симона, — стать модельером. Ну, или моделью: шагать по подиуму, вся такая крутая, чтобы меня снимали фотографы, а девушки подражали моему стилю. Я хочу блеска, шика, красоты и свободы — без привязки к Герхардтам.       Они некоторое время смотрят друг на друга, потом Симона притягивает Рая к себе, шепчет:       — Иди ко мне…       Рай тянется к ней, не в силах, да и не желая сопротивляться.       Они целуются — тихо, чтобы не перебудить тех, кто сегодня остался дома, и Рай запоздало благодарит старый аккумулятор машины Додда: тот сдох на полдороге, и Додд остался в городе.       Рай расстегивает топик племянницы, целует ее плечи, ласкает нежную большую грудь, — Симона не носит лифчик, и это возбуждает еще сильнее. Девушка же стягивает с него рубашку, глубоко целует шею, ключицы, оставляя засосы, а потом тянется к орлу на пряжке ремня — той самой пряжке, которую она и помогла выбрать Раю в одну из их вылазок в город.       На какую-то минуту к Герхардту возвращается разум.       — Не надо… — шепчет Рай, нежно отводя руки Симоны. — То, что мы делаем — неправильно. Ты — моя племянница, я — твой дядя, и я не должен… мы не должны…       Глаза Симоны мерцают странным, дразнящим блеском, она облизывает губы — и у Рая темнеет взор, зрачки расширяются.       — Чего мы не должны, Рай? — спрашивает она. — Я тебя позвала, я так решила, я тебя хочу, я хозяйка себе и своему телу. И я не расскажу ни отцу, ни Ханзи, так что можешь не опасаться за свою задницу. Я все это начала, если уж на то пошло, — потому, что я так захотела. Ты тоже хочешь, я знаю, — так зачем оставлять дело незавершенным? Иди ко мне… пожалуйста, Рай…       Пряжка, а вместе с ней и ремень, падают на пол.       ***       Утро. Волосы на подушке и куча окурков в пепельнице. Симона спит, а Рай думает, вспоминая прошлую ночь.       Он и не знал, что может быть таким нежным, что он может любить, а не трахать, что он может получить удовольствие не только от грубого секса. Он и не думал, что Симона может быть такой скромной и развратной одновременно, нежной и жесткой, властной и покорной.       Пальцы, стискивающие стенку кровати — и шепот:       — Я люблю тебя, наверное, Рай…       — А я — тебя. И не наверное…       И плевать, что будет дальше, — Рай ни о чем не жалел.       Ни о том, что не сказал Симоне о том, что собирается похитить большую часть семейных денег для выкупа своего собственного будущего предприятия — печатных машинок.       Ни о том, что он накопит денег и на машинках и уедет, не взяв с собой Симону, — просто исчезнет в любом большом городе.       Но Рай не знал, что и Симона ему много чего не сказала: ни того, что собирается сделать аборт от Майка, ни того, что она будет сливать информацию о планах семьи Герхардтов Майку, ни о том, что она собирается сбежать в Нью-Йорк, если с Майком не выгорит.       Впрочем, это было в их духе, в духе Герхардтов: умолчать о части важного, держать за спиной нож или кольт, а в рукаве — туза.       Любовь любовью, но своя жизнь — важнее. На семью надейся, но сам не плошай.       ***       Симона просыпается и смотрит на Рая:       — Привет, — говорит она.       — Привет, — улыбается он.       — Знаешь, я тут вспомнила кое-что вчера ночью... Про твое имя.       — И?       — Однажды я была на одной вечеринке, а там было много иностранцев, и несколько русских — или греков,я уж не помню. В общем, когда один из них кончал, он все время орал:"О,бля, я в раю!". Я спросила, что это значит, мне сказали — "небеса", "рай". Так что по-русски ты у нас "небеса" — такой же "не от мира сего".       — Хм, мило.. А еще что-нибудь ты усвоила из той многоязычной ночи?       — Да: Додд хорошо рифмуется со словом "удод" — "тупица" по-русски.       Они оба смеются, и Раю становится легко: как бы там дальше ни было, сейчас рядом с ним Симона — его личная "девочка-рок-н-ролл".       ***       Кладбище. Флойд молча обнимает гроб с телом мужа и отходит назад, на ее лице застыла непроницаемая маска скорби. Тело Отто Герхардта опускают в могилу.       Симона подходит ко второй яме, около которой надгробие — «Рай Герхардт», вертя в руках ту самую пряжку с орлом. Она смотрит на нее, а потом кидает в яму. Ей вспоминается Рай — в своей нелепой светло-коричневой куртке, ремнем с пряжкой и казаках, нервно чешущий затылок, весь с претензией на модный вид, какой-то словно потерянный в этом скучном для него мире. Пряжка блестит слишком ярко, а казаки явно жмут ему.       Эту пряжку Симона и выбрала ему в качестве подарка после возвращения из тюрьмы.       — Слушай, а почему орел, а не лев, почему такая гравировка?       — Ой, — отмахнулась племянница, — разве тебя не тошнит от вечного львятника? Флойд только и твердит, что мы — дети льва, дети Отто Герхардта, его память и сила, — а я вот хочу быть просто человеком, понимаешь? Не потомком, не наследником, а человеком.       — А я вот всегда птиц любил, — усмехается Рай. — Они могут улететь, когда захотят, не то, что мы... И, если честно, я хочу быть орлом, а не львом, — парить в небе, а не страдать убогой фигней на ферме.       Пряжка — единственное, что осталось от Рая Герхардта.