За перевалом

Лес начинался сразу за стадионом. Стадион зарос высокой травой и пушистыми одуванчиками – он давно уже не использовался по прямому назначению. На пыльных бетонных трибунах иногда пили пиво компании молодежи, и все ступени были засыпаны стеклом разбитых бутылок. Узкая асфальтовая дорожка по периметру местами выкрошилась, но редкие энтузиасты-спортсмены не давали ей затянуться пыреем и одуванчиками, нарезая свой утренний километраж. Еще здесь бывали собачники и мальчишки. Собаководы нетерпеливо дожидались, когда пёсик сделает свои делишки, и быстро сматывались. Мальчишки же могли играть часами, пренебрегая строгим запретом родителей. Кто из двенадцатилетних слушается предков? Я помню себя в двенадцать лет. Мать постоянно говорила мне держаться подальше от этого места. Но оно притягивало нас, мальчишек, как магнит. Мы с приятелями частенько бывали на стадионе: пинали мячик в хоккейной коробке, лазили на дощатые крыши трибун, бывало, дрались. И на спор ходили в лес – как в фильмах дети залазят в дом с привидениями, или идут ночью на кладбище. Только ночью в лес не решались ходить даже самые отчаянные. Да и днем мы побывали там всего пару раз. Вроде бы ничего особенного, лес как лес. По правую сторону – брошенная стройка. Когда-то решили в нашем Поселке выстроить спортивный комплекс с несколькими залами и бассейном. Возвели первый уровень и перекрытия второго, а потом – то ли финансирование прекратилось, то ли поняли, что подобное сооружение ни к чему у нас. Но с тех порт стоит эта нелепая громадина и потихоньку разрушается. Бетонные блоки местами уже выкрошились, отовсюду торчат ржавые прутья арматуры. По левую руку – сады. Тоже давно заброшены. По той стороне, что граничит со стадионом, проросла малина и смородина. А по той, что с лесом, не растет ничего, только щерится сгнившими досками обветшавший забор. Между забором и стройкой вверх, в гору, уходит хорошо утоптанная тропинка. Странно, откуда здесь быть тропинке – ведь в лес никто не ходит? Даже резвые бабки, собирающие на продажу ягоды в уж вовсе невероятных кущах, обходят его стороной. Хотя клубника там растет отменная, даже от стадиона видно спелые розовые бока ягод, в изобилии усыпавших лесную опушку. Да только не за клубникой мы тогда пошли туда, а просто «на слабо». Выпендривались друг перед дружкой. Ляпнул кто-то, что если есть тут настоящие пацаны, а не ботаны-заучки, то не постремаются в лес пойти. Желающих при всех признать себя ботаном не нашлось, и мы пошли. Было нас тогда человек шесть или семь, не страшно вроде бы толпой. Мы обошли колючие заросли малины, и вся компания двинула налево, вдоль забора… а меня как что-то потянуло на тропинку. Даже не потянуло, а как будто кто-то взял за руку и повел, повел… кто-то такой, кого ослушаться нельзя, и руку не вырвать, остается лишь покорно идти. Очнулся только от крика: «Санёк, стой!». Это пацаны заметили, что несет меня куда-то не туда, пойти за мной побоялись, стояли внизу и кричали. Говорят, я только раз на пятый откликнулся, а до того шёл вверх по тропке, как лунатик, ни на что не реагируя. А их окрики, правда, будто из сна вернули, отпустило меня, и я с горки к ним скатился. Смотрю, а глаза у них у всех перепуганные. Больше не стали мы проверять, кто из нас тут пацан круче всех, а так толпой и ломанулись – через малинные колючки, через стадион, не замечая путающие ноги длинные стебли травы, через выщербленные ступени трибун – и по домам… Вроде тогда все обошлось, даже мама не узнала, что я играл на стадионе. В лес я больше не совался. Мои приятели пару раз делали вылазки за забор, но я с ними не ходил. А они и не звали, видать, помнили, сколько страха натерпелись, когда я чуть в гору не ушел… Теперь лес стал мне сниться. Будто я так же, как в детстве, иду по утоптанной тропке. Под ногами шуршат сосновые иголки; потрепанные кеды иногда оскальзываются на голых валунах, кое-где проглядывающих из-под тонкого слоя лесного дерна. А лес кругом странный, как неживой. Жарко, и сосны растут, но нет того удивительного запаха нагретой на солнце смолы. И запаха летнего разнотравья тоже нет. Воздух тяжелый и стерильный, будто дышишь сквозь толстый слой медицинской ваты. Живности никакой– ни бабочек, ни стрекоз, ни даже, на худой конец, комаров. Птиц не слышно… Дорожка уходит прямо вверх, круто в гору, но я быстро и легко оказываюсь на вершине, даже не запыхавшись. Со стадиона видно вершину этой горы, но я боюсь обернуться, потому что знаю, что не увижу там своего родного Поселка. Я чувствую, что нахожусь гораздо дальше, чем должен быть. Что, поднимаясь вверх, я преодолел не только некое расстояние, но и что-то иное. Время? Пространство? Не знаю… И каждый раз, поднявшись в своем сне по тропинке, я попадаю в какое-то новое, странное место. Однажды это был маленький городок, или поселок, похожий на наш. Что-то в нём было такое… неправильное… Неуловимо и необъяснимо неправильное… Заваленные снегом улицы. Пробуксовывающий в снежных заносах старенький москвич. Редкие прохожие с трудом пробираются по узеньким дорожкам, протоптанным в высоких сугробах. И все смотрят на меня. Женщина, с трудом толкающая по снегу коляску с ребенком, останавливается, глядит на меня в упор и долго провожает взглядом. Бабка с авоськой, бомжеватого вида мужик, девчонка с портфелем на спине, даже какая-то задрипанная собачонка – смотрят на меня. Взгляды непонятные и тяжелые, почти осязаемые. Я ныряю от них в подвернувшийся полуподвальный магазинчик. Магазин тоже странный, какой-то совковый: скудный ассортимент в виде значков с олимпийскими мишками, носками цвета застиранного белья, еще какой-то ерунды. Режущий глаз свет люминисцентных ламп, мертвенный, как в прозекторской. Несколько покупателей разглядывающие витрины – было бы что смотреть – и единственная продавщица в продуктовом отделе. Я подхожу к ней. У продавщицы выжженные пергидролем и химией волосы, унылое лицо замученной жизнью сорокалетней тетки и необычные, очень светлые голубые глаза в неряшливой черной обводке. Я достаю из кармана монетку, по размеру как пять рублей, но из гораздо более светлого металла и с неизвестной маркировкой, кидаю её на блюдце для мелочи и говорю: «Дайте, пожалуйста, пакет молока». Продавщица поднимает на меня свои диковинные глаза, и тут я понимаю, что было неправильно: тишина. В этом городе не было никаких звуков, пока я не бросил звенящую монету и не произнес свою просьбу. Не в силах больше выдерживать жуткие взгляды обитателей немого города, я проснулся… Или в другой раз вдруг оказываюсь в бункере, похожем на заброшенную военную базу. Я вхожу туда и долго плутаю по лабиринту коридоров. Кругом искореженное оборудование, разбитая мебель, пробитые стены. Я заглядываю в одну из пробоин, и мне становится не по себе: какой мощью нужно обладать, чтобы проломить стену такой толщины? А впрочем, судя по нетронутому ровному слою пыли на всех поверхностях, база давно заброшена. С чего бы этому чудовищу-разрушителю вернуться сюда именно сейчас? И я продолжаю обход, нахожу какие-то чертежи, просматриваю их, читаю документы с грифом «секретно». Хотя в жизни меня не интересуют военные тайны, и я ничего не понимаю в чертежах, во сне мне все это кажется очень увлекательным. Я ухожу все дальше и дальше от входа, и вдруг в какой-то момент понимаю, что заблудился. Клаустрофобия накатывает удушающей волной, и тут же, как нарочно, раздаются звуки, напоминающие размеренные шаги какого-то невообразимого гиганта вдалеке. Пока вдалеке, но шаги эти приближаются. Паника сжирает остатки моего здравого смысла, я мечусь по коридорам, завывая от страха и бессилия… просыпаюсь мокрый, как мышь, руки у меня отчетливо дрожат. Помню еще один сон. Какой-то дачный участок, на нём домик с мансардой. На участке копаются две женщины: пропалывают что-то, а может, окучивают, я ничего в садоводстве не понимаю. На меня они внимания не обращают, и ведут себя так, будто меня здесь нет. Впрочем, эти тётки меня совсем не интересуют. Домишко вот занятный. В его тени нет буйной дачной зелени, затянувшей всё прочее пространство. Там, в тени, все жухлое, сухое, неживое. И дачницы – как бы ни передвигались по участку, отбрасываемую дачкой тень обходят. Вроде не специально, но в тень они не зашли ни разу, даже близко не подошли. А меня только туда и тянет. Я подхожу к домику, толкаю рассохшуюся дверь. На первом этаже небольшая кухонька – стол, электрическая плитка, разнокалиберная щербатая посуда. Стоит покосившийся диванчик, тумбочка, на окнах даже занавески есть из обрезков допотопного тюля. И видно, что этим всем хозяйством давно никто не пользуется. На мебели в беспорядке набросаны доски, рейки, жестяные банки, развалившиеся стопки газет. На полу, загромождая проход, лежат лопаты, грабли, мётлы и прочий инвентарь, который в этих завалах даже толком разглядеть нельзя. Здесь мне ничего не нужно, и я пробираюсь к лестнице в мансарду, поднимаюсь туда. В мансарде тоже очень запущенно, даже солнечный свет, с трудом проникающий сюда сквозь маленькое, невероятно грязное оконце, кажется тусклым и размытым. Но в отличии от первого этажа, мебели здесь совсем немного: в углу стоит кровать, на ней кто-то лежит. Прекрасно осознавая, что лучше бы мне не подходить туда, я все же не могу остановиться, подхожу к кровати. На ней – труп мужчины. Он лежит на спине, вытянув руки вдоль туловища, до груди укрыт серым казенным одеялом. Видимо, покойник лежит здесь уже давно, он даже не синего цвета, а мутного болотно-зеленого. И распух так, что кажется – одно прикосновение, и он лопнет, истончившийся слой кожи разлезется, и его нутро, уже ставшее консистенции слизи, полезет наружу, отвратительно воняя. Я протягиваю к мертвецу руку, но не успеваю дотронуться до него – просыпаюсь… стремительно скатываюсь с кровати и бегу в туалет, зажимая рот обеими руками… К счастью, не все сны я помню так отчетливо, иначе можно было бы сойти с ума, переживая их ночью и прокручивая раз за разом в голове днем. Но то, что случилось вчера, не было сном. Я уверен, что все произошло на самом деле! В дверь позвонили, и я пошел открывать. Не имея привычки спрашивать «кто там?», я сразу распахнул дверь; за ней стояла женщина. Лампочка у нас на этаже горит тускло, поэтому я не сразу узнал ее, тем более что она была в сером плаще, а не в фартуке, как в прошлый раз, когда я её видел. Женщина слегка кивнула головой, и я разглядел светлые, густо подведенные глаза. Она, видимо, поняла, что я узнал её, еще раз молча кивнула, развернулась и пропала в сумраке лестничной клетки… Сейчас я стою и смотрю на тропинку, круто уходящую в гору. Мои руки и лицо изодраны о кусты малины, сквозь которые я пробирался. На ногах старенькие заношенные кеды. Под ногами – сосновые иголки. Воздух ничем не пахнет, и дышится с трудом. Тишина действует на нервы, здесь не слышно даже звуков машин с недалекой трассы. Еще не поздно пойти налево, вдоль забора, выйти с другой стороны садов, прибежать домой, собрать вещи и уехать - куда глаза глядят. Но я этого не сделаю. Я пойду вверх по тропинке. Не уверен, что это будет так же быстро и легко, как во снах. Но я буду карабкаться, оскальзываясь на предательских камнях, цепляясь за кусты и деревца, задыхаясь ватным воздухом, сходя с ума от разрывающей уши тишины… Я хочу, наконец, узнать, что там – за перевалом.