Яд

      Когда-то, ещё только появившись во дворце, я услыхала от служанки обидные слова… Матрёна смеялась над моим батюшкой-актёром. Она сказала, будто все итальянцы глупы и влюбчивы, и кроме влечений чувства ничего во всем свете не знают. Не верьте… не верь и Ты, любимый. Ты сказал бы, что это стереотип. Подслушала некогда такое трудное слово из Твоих уст и слышу теперь. Стереотип. Я, итальянка по крови, по горячей своей крови… я, Джемма Дженпилле… я знаю, что в мире существует власть более сокрушительная и страшная, нежели любовь. Я любила, но в чувстве моем не воцарялся ни на миг вихрь пустого безрассудства. И я смогла бы присягнуть чем угодно, что за жизнь свою я верна была только Тебе и отцу.       Ты говорил: «Подумай об отце». Велел не забывать о моем горемычном родителе, который умирает нынче по моей вине. Я помню, как Ты умолял принести ту страшную жертву во имя несчастного батюшки. Я запомнила те слова, как помнила всё, о чем, пусть и вскользь, упоминал при мне Ты. Но думала ли я об отце, о бедном отце? Нет. Сердце невозможно делить между двоими, и я отдала его Тебе. Я запямятовала все обещания, что дала отцу, отреклась от родительской бесценной любви ради любви мужчины-чужака, ради Тебя, любовь моя! Ни минуты я не щадила чувств папочки, прячущего седину под париком и следы слез на щеках — под толстым слоем пудры. Я позабыла о том, как горько он рыдал обо мне в душе, когда Цесаревич и его гости смеялись у сцены. А в минуту, когда стыд пред отцом охватывал меня и хлестал по щекам, милый образ Твой, возникнув из ниоткуда, снова и снова покорял меня, отдалял от всего, что прежде было мне дорого. И думала я лишь о себе… о нас с тобою.       Я знаю, что в любви все неделимо. Душа моя слилась с Твоей, чтобы повсюду следовать за Тобой, не оставляя ни на миг. Твои глубокие глаза глядели мне в самую душу, и я пленилась Тобой, полюбила отчаянно. Как любят в жизни раз. Любовь моя нежданно для меня самой оказалась сильна, и чиста, как слеза, и горяча, как кровь. В ней не было низости дворцовых романов, о которых говорили, прикрывая гадко исцелованные губы веерами. Паркетная тишина, бархат красных портьер, сбившийся шепот в тишине дальних комнат, агония спешных объятий на маленькой оттоманке в углу — все это стало моей привычкой, заменой тихому счастью. Ни разу не устыдилась я своих чувств, ибо они были сильны. О, обо всем я забывала, все отталкивала от себя, когда волшебные Твои уста прикасались к моим… О, как незнакомо обжигали непривыкшую тонкую кожу первые поцелуи! Как страшно ждать новой встречи, бояться желанных прикосновений, ненароком сталкиваться в бесчисленных коридорах судьбоносного дворца! И как, однако ж, сладостно читать записки, чувствуя сквозь знакомый почерк движения пальцев, скрип пера… Как радостно видеть, тревожиться… Как прекрасно ощущать в себе пробуждение всеобъемлющего чувства женщины. Женщины влиятельнейшего человека при дворе.       Имело ли это значение для меня? О нет, никогда! Ведь кем бы Ты ни был в той части жизни, что мне недоступна, чуть не каждую ночь неведомая сила приводила Тебя снова в мои одинокие покои. Ты возвращался ко мне, даже после того, как властная императрица посылала тебя в постели к другим. В те краткие мгновения, когда Ты снова был рядом, я думала — Ты в самом деле мой. А я — Твоя. И что может быть важнее?       Ты ласкал меня: «Моя девочка». Умоляя, целуя, бесстыдно, безумно шепча. О та прощальная минута, последний раз, безудержная сладострастная мука! Как не похожа была она на времена терпкого жара, когда два тела — горячее воска, скапывающего с догорающей свечи в темноте спальни. Более ты не прикасался ко мне и, верно, забыл свои мольбы о помощи, те прикосновения, рыдания, неповторимо безумное сплетение душ, тел, страданий. Но я все помню, дорогой, и мне не позабыть даже в тот миг, когда пробьет мой смертный час. Можно ли забыть, будто всего этого не было, истерику на смену блаженству, забыть те дикие поцелуи? Ты целовал мои ресницы, дрожавшие и мокрые от горьких слез; тонкую синюю жилочку на шее; сотрясающиеся в нескончаемых рыданиях обнаженные плечи. Ты впервые говорил о том, чего не знал: о любви. А я уже знала все, и все равно трепетала, тянулась к Тебе — телом и душой. Я все еще хотела все отдать Тебе…       Но я уже знала. Сон не мог длиться вечно. А пока час пробуждения не настал, я кружилась в счастье коротких теплых ночей с медовыми росами. Пробуждение было страшно, но пока я спала, и каждый сон мой был лишь о Тебе. Как легко казалось в минуты, когда я хмелела от наслаждения, представить, что и Ты любишь меня! Я беззастенчиво мечтала, ибо это мне никто запретить не был в силах! Как я жаждала милого уединения в пышных садах Неаполя, как грезила о соленом дыхании морского ветра на моих щеках, о Твоем ребенке под сердцем… Я любила слепо. А Ты не любил, не уважал и, конечно, не смог бы полюбить меня — до того глубокая пролегла между нами пропасть, на дне которой шипели черные ядовитые змеи заговоров, предательства, алчности… Но я хранила Тебе безответную верность, и горда была тем, что любовь моя — горячее любого пламени. Но эта глубокая горькая любовь, не в пример, огню, пылала в моем сердце и без пищи, а искры ее слепили…       Ты использовал меня, с самого начала зная, что будет так… как нынче. Так что же? Ты из всех избрал меня, зная наверное, что я пойду на любую низость, шагну в любую бездну, если только буду знать, что это важно для тебя. Твой взгляд выцепил меня из круговорота кринолинов, париков и топота женских ножек. Быть может, сама судьба послала меня Тебе. И, пожалуй, играя нашими жизнями, то сплетая их, то разбрасывая, она сделала правильный выбор. Французский граф Лесток и итальянская служанка Джемма Дженпилле. Эти имена не зазвучат одновременно на устах известных господ России, но где-то в вечности неизменно будут рядом…       Я вечно была от Тебя далека. Как отчаянно жаль, что я не решилась назвать Твое имя. Ваша светлость… Царский советник, приближенный к Императрице, главный лекарь при дворе… Ты знал так много, а мне было никогда не понять, как много значит один росчерк пера на бумаге, как важен порою оказывается звон одной монеты, упавшей на стол. Мой разум, тем более, когда его затмило обожание к Тебе, не способен был оценить премудрость дворцовых интриг, опутавших Тебя липкой паутиной. Я видела впервые беспомощность в Твоих глазах, когда Ты умолял меня помочь… с Фредерикой. Видела словно зависимость, от которой Ты чуть не шалел. Обрывки фраз: сговор, государство, Шетарди, перехваченная переписка… Ты ненавидел, как и я, эту чужую страну. Ты принял сторону Франции. Шаг по краю острейшего лезвия… Кровь… Несчастная моя любовь!       Я все ищу тебе оправдания. Кто ищет, тот всегда найдет… Звучит так каменно, как если бы эти слова произнес Шувалов. О, я боялась этого человека. Нет, в нем никогда не было дурного, от него не веяло холодом скользкой гадины… Но всем нутром своим я не любила его. Уж не за то ли, что он подозревал, всегда в чем-то подозревал Тебя? Я помню этот пронизывающий взгляд, полный душного недоверия! Он искал, он проверял… — он нашел и убедился.       Я не проверяла. Я верила. Я отдалась вся, до дна, без возврата — Тебе, Тебе, бездушная любовь! И мой шаг — наряду с Твоим — тоже по самому краю, над глубочайшим обрывом… Верно, нужно слишком жертвенно любить, Иоганн Герман Лесток, чтобы доказывать это столь низким, столь страшным способом, каким я… Небесные глаза Ее светлости принцессы Фредерики, взметнувшийся простодушно-смелый взгляд откуда-то из глубины души. Солнце; его желтоватый колеблющийся отсвет в просвете меж портьер. Зимнее солнце, жгуче ненавидимое моим отцом, такое яркое и холодное. Стыд, кошмарный ужас. И Ты. Ты просил. А я все для Тебя… все в мире могу сделать. Ты лишь попроси, лишь не покидай одну, не оставляй на задворках своей жизни. Я отдам за Тебя свою, но только бы Ты не отрекся от меня в последний миг! Ведь это так жутко — оказаться на дне. Протяни руку. Я приму ее с пылким поцелуем беззвучной благодарности.       Я безмерно обожала Твои руки, я боготворила их, словно неземной дар, ниспосланный мне неведомыми силами. Ведь я уж говорила сегодня, что люблю все, что так или иначе связано с Тобой? Если говорила, то прости мне эту глупую забывчивость. Это мысли мои тому виной — они стали вдруг без Тебя так туманны и глупы, и я сбиваюсь всякий раз, как пытаюсь начать. О нет, светлый мой! Не смей беспокоиться обо мне, ибо со всеми моими слабостями я еще сильна — сильна Тобою, и я могу пока существовать. Правда, сердце мое вот-вот разорвется на части, а все остальное — почти так же, как прежде.       Так вот, я даже слишком отчетливо помню твои руки. Как теперь, вижу пред собой каждую линию жизни на Твоей широкой ладони; помню и каждое движение кисти в белых оборках камзольных манжетов, и крупные пальцы с выпирающими костяшками и закругленными мягкими подушечками. Мимолетное прикосновение, лишенное теплоты искренного чувства — непроизвольное, безотчетное касание — Ты заправлял выбившийся локон мне за ухо, чтобы открыть вид на мою шею, на висок, на блеск граней рубиновых серег в ушах, подаренных Тобою. Ты любил мои волосы — рассеянно играл ими, целуя, поглаживая после новой безумной ночи. Твое безмятежно-усталое лицо в те минуты успокоения после утоления жажды — оно отпечаталось в памяти моей навсегда. И я часто вспоминаю его, когда я сгибаюсь ниже и ниже под бременем моей боли — ее-то ничем не утолишь! Я помню твое безмятежно-усталое лицо в эти кратчайшие минуты.       Господи, как я люблю! Я помню все. Можно ли отречься от этой любви, искоренить ее из сердца, испугаться ее после всего? Ведь вовсе не страшна одностороняя любовь. Куда страшнее разлука, неведение, угроза остаться одной… Вот когда я испугалась так сильно — когда увидела Тебя иного, Тебя чужого, из заледенелого окна кареты, увозящей меня и отца. Кривая опустевшая дорога, комья снега, бьющиеся в стекло, размытое блистание огней факелов у черного входа дворца… Осталась одна, заплатила сполна за свою грешную любовь! И вдруг страх отступил, улетучился. Я стала гладить оконное стекло ладонью и опять перебирать в памяти те мгновения, что отныне и навеки связаны были с Тобой. Стекло, холодное, как и Ты был в последнюю нашу встречу… Твой голос бывал подчас таким же отстраненным, далеким, сумрачным, как качающиеся поодаль призрачные тени. Но уста Твои и Твое дыхание всегда было теплым. Мне никогда уж не отогреться в плену Твоей небрежной… Как ты задыхался со мной рядом. Всегда спешно, всегда рвано, всегда горячо… всегда нежно… До разрыва сердца. А я… а я ведь только хотела сказать, какой Ты для меня — милый и единственный.       Но теперь все отступило, смылось, все уходит, как уходит моя жизнь. Одно осталось: Ты. Где Ты? Что с Тобою? Неужто и для Тебя, милый, это конец? Ни желаний, ни стремлений — только страх: что будет? Только бы не пытки… Только не казнь, нет! Только не из-за меня! Я ведь теперь ничегошеньки не знаю о Тебе. Много бы дала, чтобы узнать, но нет. О милый, я не смею просить. Я заклинаю: сознайся им во всем! Мне нет мысли больнее, чем та, что на Твоем высоком лбу, с которого я заботливо убирала посеребренные сединой волосы, остался след каленого железа. Я услышу Твой крик, кажется, на расстоянии десяти земель. Нет, нельзя, не могу допустить! Хоть бы не следы мук в крепости на Твоем теле!       Да что же я, право? Бесконечно сентиментально, глупо, отчаянно! Не будет этого, никогда не будет. Тебя не казнят, ми амор. Ты же был другом Елизаветы Петровны; она смилуется, она простит. Ведь о ней ходит слава доброй и мудрой женщины… Я каждый миг молю Бога о том, чтобы кара вершительницы наших судеб не была жестока! Я молюсь горячо, сквозь слезы. И Ты помолись, хоть прежде этого, кажется, никогда не делал. Нет, не обо мне — обо мне уж не надо. Но о себе. Спаси себя, спаси свою душу. Видишь, как сильна стала в горе моя вера, к которой я не прибегла ни разу, будучи счастливой…       И… И что ж еще имею я сказать теперь, когда все сказано? Быть может, последнее изнуренное «Люблю…» Не могу и не желаю жить без Тебя. Во всем моя вина, и я искупаю ее вновь и вновь. Я бросилась в безумие, я ради Тебя сотворила слишком много. Виновата. Навеки. Для меня заперта дверь в жизнь, в любовь, в счастие. Чувствуешь ли эту горечь? Я отравила нашу жизнь.       А Ты начнешь все снова, когда я, быть может, уже не буду жива. Пусть Тебя лишат всего: титула, богатства, чести, покровительства великой враждебной России… Но любовь моя будет еще с Тобой, живая и осязаемая. И — если Ты захочешь успеть — Ты найдешь меня где-то в сырых стенах бедного прокуренного трактира. Ты увезешь меня в мой родной, мой чудный, мой солнечный Неаполь. Мы воссоеденимся, и уж никогда не покинем друг друга. Тс-ссс… Прошу, молчи. Знаю — не будет. Не о нас. Не суждено. Просто не мешай мне мечтать. Ну, пожалуйста.       Если я хоть что-то для тебя значила, не лишай меня надежды. Это самое большее, что ты можешь для меня теперь сделать. Это самое светлое, что ты способен мне оставить. Ты такой же, как все, но всех Ты для меня дороже. Ты вытер о меня ноги, но я бы расцеловала их без сомнения. Я люблю тебя так сильно. Прости мне мою любовь, алой нитью яда прошедшую чрез наши сердца… наши судьбы… О прости мне, прошу, прости…