Эстетика безобразного

Тендо думает, что это просто эстетика. Ну, чисто художественно, как хорошая фотография или красивая рисовка в манге. Есть же куча айдолов, которых любят все – да и плевать, девушки или парни. Главное – красивые. И хотя сам Тендо в айдолах не разбирается, то это еще ничего не значит; вон, Ямагата может назвать с десяток мужских и еще штук тридцать женских имен, и все они гарантированно будут принадлежать красивым людям. Чисто художественно красивым. Просто эстетика. Тендо мысленно примеряет на Ойкаву роль айдола и думает: ну, все сходится. Ему бы блесток немного на кожу, глаза чуть подвести, микрофон за ухо зацепить, чтобы так чуть прижимался к щеке – вуаля. И если он будет только петь и улыбаться на интервью, то никто не узнает про жуткий характер. А что характер у Ойкавы премерзкий, Тендо знает наверняка: во-первых, у Ойкавы на лице написано, Тендо такое сразу видит; во-вторых, Вакатоши, конечно, безоценочно про него говорит, но Тендо делает свои выводы из предоставленных фактов; ну и в-третьих, Тендо хватило нескольких случайных столкновений в спорткомплексах, кафе и даже пару раз в метро Сендая. И вообще-то, если так подумать, то слово «несколько» не отражает – за три года старшей школы «несколько» перевалило за несколько десятков. В общем, Тендо не то чтобы считает себя экспертом по характеру Ойкавы, но совершенно точно знает: ничего там хорошего нет. Это вовсе не значит, что себя Тендо считает подарком, как раз наоборот. Особенно когда в очередной раз мысленно чуть подвигает в сторону все про характер и возвращается к лицу Ойкавы. Чисто эстетически, с художественной точки зрения красивому. Особенно когда он заплаканный, тянет носом, чтобы сопли не скатились над верхней губой. Ойкаве ужасно идет это – поражение, раздавленность, осознание беспомощности, падения вниз, хотя пьедестал только что был в одном шаге. Ойкаве идет быть так – эмоциями наружу, самыми горькими и обидными. Тендо тихонько надеется, что где-то среди них есть и отчаяние, но, кажется, ничего подобного – иначе с чего бы Ойкава так яростно вгрызался в команду Шираторизавы снова и снова? В любом случае, Шираторизава каждый раз стряхивает его и его Сейджо, и Ойкава снова становится таким красивым – с мокрым от слез лицом. Тендо смутно соображает, что не может быть ничего красивого в опухших глазах, слипшихся ресницах, в мокром красном носе, в неровных пятнах лихорадочного румянца на щеках. Но от вида такого Ойкавы у него сладко сосет под ложечкой и приятно покалывает кончики пальцев; ладони становятся немного влажными. Раз за разом после проигрышей Сейджо Тендо чуть жмурится, довольный, пьет этот разбитый вид Ойкавы, как сладость из сочного надкушенного яблока. Хочется подойти ближе, заставить Ойкаву смотреть снизу вверх, запрокинув голову, гладить по мокрым щекам, смотреть, как у него дрожат губы, как брови судорогой сводит домиком. В конце концов, думает Тендо, красота – тоже понятие относительное и очень субъективное. Есть же понятие эстетики безобразного, Тендо читал – там было и про отвратительное. Деформация и распад формы – это как раз то, что происходит с Ойкавой, когда он пропускает последний мяч; когда меняется в лице, кривится, еще пытаясь сдержать слезы; когда они все равно наполняют глаза, текут по щекам, смывая с лица все привычное – уверенность, сосредоточенность, обычную его красоту в духе айдолов. Тендо собирает воспоминания об этом, мысленно откладывает в особую шкатулочку. Это – его собственная эстетика безобразного. Сам он, наверное, тоже безобразный абсолютно, думает Тендо однажды, когда перебирает воспоминания и фантазии. Перед сном надо думать о приятном, чтобы спалось сладко. И Тендо думает, но в какой-то момент в фантазии все идет немного не так. Вот он привычно смотрит на заплаканного Ойкаву: лицо совсем близко, можно даже вообразить прерывистое горячее дыхание на всхлипах. А вот уже ведет по соленой щеке языком. Вверх, выше, до мокрых ресниц на нижнем веке. Ойкава из фантазии жмурит один глаз, стискивает зубы, но щеку подставляет; плачет горше и вцепляется Тендо в футболку. Тендо улыбается в подушку и засыпает, покачиваясь на теплой волне легкого возбуждения. Утром за завтраком он задумчиво сыплет соль на уже пустую тарелку, собирает пальцем и посасывает его. Семи напротив него чуть кривится. – Ты еще в чай насыпь. – А может и насыплю, – легко пожимает плечами Тендо и улыбается. – А ты пробовал чипсы с мороженым? Берешь «Принглс» с чесноком и солью или с васаби и майонезом, шоколадный пломбир… – Фу. – Для человека, который так одевается, ты слишком резко осуждаешь других за вкусы, Семи-Семи! Семи закатывает глаза, и Тендо смеется. Это немного отвлекает от мыслей и от соленого привкуса на языке. Вечером Тендо покупает «Принглс» и пломбир, но доедает только последний. Перед сном он смотрит на баночку чипсов на столе, высвеченную фонарем. Если закрыть глаза, под веками снова заплаканный Ойкава – это уже привычная предсонная картина, ничего особенного. Но теперь опять хочется потрогать, лизнуть, поцеловать влажное лицо. Тендо переворачивается на живот, утыкается в подушку. К черту «Принглс». Ойкава в его воображении – все еще проигравший, но плачет уже не из-за этого. Что, если он будет на коленях. Так даже лучше – он задирает голову. Что, если стирать ему слезы. Воображаемый Ойкава тянется за рукой, даже если вместо ласки схватить его за волосы на затылке и заставить запрокинуть голову сильнее. Красивые ровные брови выламывает домиком; слезы теперь текут по вискам. Тендо целует их, слушает, как Ойкава тихо ахает почти на самое ухо. Он цепляется за плечи, тянет к себе, прижимается. Такой красивый язык тела – «обними меня». Утром Тендо просыпается засветло. В комнате так тихо, что в ушах звенит. А может, это от возбуждения – вечерние фантазии плавно перетекли в сон, и теперь у Тендо большая влажная проблема в трусах – смазки натекло. Подниматься не хочется до ужаса, хочется просто качнуть бедрами и потереться о матрац немного – Тендо знает, ему хватит, – но на соседней кровати чутко спит Семи. Вряд ли бы он стал осуждать, но… вот чипсы с мороженым осудил. Нет ему теперь доверия. Тендо лениво тащится в конец коридора, к общему душу, чуть морщится, поправляя стоящий член в трусах. В душе он останавливается в дальней кабинке, совсем снимает спортивные штаны с трусами – эти все равно стирать, – штаны закидывает на плечо. Стоит закрыть глаза, и под веками снова Ойкава. Тендо сдвигает крайнюю плоть, сжимает головку в кольце пальцев, трет прямо под ней. Воображаемый Ойкава приоткрывает губы, и головка проталкивается между ними. Тендо улыбается, закусывает губу и срывается – быстро, сильно водит по члену кулаком; снова выступает смазка, еще больше – так еще легче представить, как он трахает Ойкаву в рот. И вот уже непонятно: слезы у него от проигрыша и обиды, или от того, как глубоко в горло он принимает член. Ойкава жмурится, по вискам катятся две крупные капли слез, и Тендо кончает. Поджимаются пальцы на ногах, низ живота сладко скручивает, по позвоночнику спускаются мурашки и дрожью рассыпаются по бедрам. Прежде чем открыть глаза, Тендо представляет, как надавливает Ойкаве на нижнюю губу, заставляет открыть рот; смотрит на белые потеки на его языке и ведет головкой члена по щеке. Тендо быстро обмывается, натягивает спортивные штаны на голое тело и быстро застирывает трусы – скорее даже споласкивает. Отстранено думает о том, что, наверное, после такого было бы отвратительно целоваться. Теоретически сама мысль о поцелуях с Ойкавой должна быть отвратительной, но – ох, ну что ж. Тендо снова сладко засыпает, и до будильника просматривает мутноватые сцены того, как сцеловывает с грязного лица Ойкавы свою сперму. Не то чтобы Тендо зацикливался, но на следующий день он мысленно возвращается… к этому. Чем бы это ни было. Стоит разобраться. Он думает, что это похоже на стокгольмский синдром, но только у Ойкавы. Он сам в этих фантазиях, очевидно, на другом конце провода. Хочется ломать Ойкаву, заставлять плакать, но и чтобы он после жался ближе и подставлял лицо под поцелуи – тоже хочется. Это… пугает. Тендо это нравится, и это пугает вдвойне. Он даже останавливается посреди улицы, вытягивает руку из-под зонта, подставляет под дождь, потом трет лицо мокрой ладонью. Встретить Ойкаву сейчас – определенно знак свыше, если бы только Тендо в них верил. Знак, кстати, вообще так себе. Тендо стоит у светофора, медленно вертит зонт, смотрит, как Ойкава идет к переходу на другой стороне улицы. Он говорит по телефону, даже отсюда Тендо слышны игривые интонации. Он закатывает глаза и усмехается, и чуть не пропускает момент, когда Ойкава вскрикивает и падает. Слышен грохот, кто-то охает и вскрикивает, рядом с Ойкавой люди сначала рассыпаются в стороны, потом смыкаются, причитают. Чуть дальше парень быстро поднимает свой велосипед и спешно крутит педали. Тендо срывается с места, едва улавливает зеленый. – Я помогу, я его старый друг, – он протискивается мимо прохожих и широко улыбается Ойкаве. Тот сначала недоуменно вскидывает голову, потом его лицо искажается – не то от боли, потому что он держится за ногу, не то от ярости, потому что, ну. У Ойкавы премерзкий характер, и Тендо сам далеко не подарок. – Чего тебе надо? – шипит Ойкава, когда прохожие начинают отворачиваться, а Тендо приседает на корточки рядом с ним. – Помогу, я же сказал, – Тендо пожимает плечами. Он протягивает руку так, чтобы зонт оказался и над головой Ойкавы тоже. Тот свой зонт выронил, когда его сбил велосипедист – вон, кажется, покатился по проезжей части. Ойкава успел вымокнуть, лицо у него совсем мокрое, с волос стекают струйки воды – ну очень похоже, как будто он весь заплаканный. Тендо ждет, что сейчас привычно сладко засосет под ложечкой, но этого не происходит. – Что, сильно болит? – он тянет руку дотронуться до ноги, которую баюкает Ойкава, но тот отшатывается в сторону. – Только дотронься, – звучит и правда угрожающе. Тендо примирительно поднимает руку ладонью вперед. – Мне придется, иначе ты не дойдешь до больницы. У Ойкавы жесткий стальной взгляд – совсем не такой, как у Тендо в фантазиях. Но такой – тоже классный. Ойкава молчит пару секунд, потом резко вскидывает руку. – Ладно, помоги подняться. Но это не значит, что я тебе доверился, – цедит он. Тендо охотно кивает, дергает Ойкаву на себя и подхватывает сразу же, как тот оказывается на ногах – выходит, обнимает за пояс. Пока Ойкава не сориентировался, Тендо быстро зажимает зонт между плечом и шеей, а освободившейся рукой стирает с лица Ойкавы дождевую воду, отводит набок вымокшую челку. Ойкава дергается назад, упирается ладонями в плечи, но лицо у него сейчас не злое – только удивленное. – Ну вот, теперь пойдем, – Тендо беззаботно улыбается. Поддерживая хромающего Ойкаву, он думает, что фантазии – это все-таки только фантазии. Это больше не пугает. Хотя вот от глубокого минета он бы не отказался, и слизать потом со щек Ойкавы слезы вперемешку со спермой – ох, ну что ж. Это тоже своего рода – отвратительная, грязная, возбуждающая – эстетика.