Танцующий бог

      Петр Басманов ненавидел до зубного скрежета, до разрывающей звериной ярости рассказ о том, как отца его, царского опричника Федора Басманова, Иоанн Грозный заставил плясать при всем честном народе в цветастом летнике. Зубоскальные бояре, покрываемые Годуновым, не упускали случая припомнить это, смакуя каждую деталь с издевательским удовольствием, стараясь припомнить, сколько камений да звенящих цацек было на человеке, которого при жизни они боялись пуще адского пламени, от голоса чьего они покрывались мертвой испариной и спешили преклонить головы. Теперь же, когда страх их был вздыблен вместе с Басмановым, они веселились вовсю.       «Как иная девка не спляшет, отплясывал твой батюшка, Петр Федорович! Лицо разрумяненное, глаза бесовские, двигается так, что и смотреть стыдно! А государь всё глядит на него и улыбается довольно».       Мерзкая байка, но Петр Басманов не мог выкинуть её сейчас из хмельной головы. Ведь перед ним танцевал сын Иоанна Грозного.       Димитрий. Беспородно рыжий, с некрасивым, словно созданным природой наспех лицом, но недурно сложенным телом, он двигался как шальной бог из греческого мифа. Длинные рукава польского кафтана злато-белыми змеями кружили вокруг него, то опутывая, то отпуская его по единому велению гибких рук. Каждый шаг его ног, крепких, стройных, вплетался звонким эхом в лихую развеселую музыку, распаляя её басурманской дробью. Каждое движение его, плавное или внезапно изломанное, цепляло глаз, отнимало способность дышать ровно, всей грудью. И, забывшись, Басманов судорожно вдыхал, только когда легкие сжимались в острой подреберной нехватке воздуха. Это так сладко, Это так жестоко — Заключить вечность в одно мгновенье…       Но как танцевал этот странный коронованный мальчишка… Это не был вычурный, по-девичьи зачаровывающий танец, полный переливов и кокетливого коварства, не гордое молодецкое щегольство, надменное выпячивание ловкости, нет. Димитрий танцевал так, словно для него это было легче и естественнее, чем ходить. И Басманову несложно было в это поверить. Замечал он иной раз в обыденной жизни, как дрогнет государева нога, проскользнет упругое, задорное движение в четкой череде шагов, но тут же растворится, точно наваждение. В часы работы Димитрий не позволял себе веселья, запирал себя в кандалы величественного приличия, чтобы потом на празднествах, как сейчас, отпустить душу на волю и ожить с первыми аккордами музыки.       Он растворялся в звуках, беспечно забывался, всем существом отдаваясь счастью быть самим собой. Глаза его блистали, смеялись, сверкала лихая улыбка, и Басманову хотелось самому улыбаться. И умереть в раскаленном потоке, чтоб танцующий бог мог получить наслажденье       Пусть, пусть танцует и радуется! До холодного озноба Басманов боялся, что в глазах этих снова растечется та солоно-едкая боль, с какой Димитрий смотрел на пойманных у его покоев изменников-стрельцов. Танцующий бог был так удивлен, что выронил флейту от изумления…       В ту ночь лицо его, обеленное лунным светом, мраморно-застывшее, казалось уродливой гротескной маской трагедии с резкой изломанной линией рта и пустыми темными глазницами. Димитрий смотрел на этих людей, долго, давя всех тяжелым молчанием. А потом он заговорил…       Басманов тщетно вслушивался в гремящую радостью музыку, но злая память тяжело оглушала его горькими, невыносимо отчаянными словами.       «За что вы не любите меня? За что хотите погубить? Я жертвовал своей жизнью не для тщеславного возвышения, а чтобы спасти страну, впавшую в нищету из-за козней гнусных изменников! Меня призвал к этому Божий перст, он помог мне овладеть тем, что принадлежит мне по праву. Так говорите честно, говорите прямо: за что вы меня не любите?»       Басманов не помнил ответа изменников, да и зачем ему нужен лживый скулеж бешенных собак, которых праведная гневом толпа растерзала в следующий миг? Но помнил отчетливо до ужаса, как Димитрий шел прочь от него по темному коридору, и плечи его были сутуло опущены под тяжестью мономаховой доли. Он не гордый гневливый царь. Он просто мальчишка. Оскорбленный ненавистью, обожженный её ядовитой желчью мальчишка, который не мог понять, за что, за какие грехи ему подослали смерть. Объяснить, что царей убивают, исходя не из вопросов пользы государству, а из вопросов златой выгоды, Басманов не мог, язык не повиновался ему.        Димитрий не нуждался в нравоучениях. Ему нужно было понимание и бессловесная поддержка, стирающая боль как рука слезу. Басманов чувствовал, он должен был обнять его, как обнимал брата или сестер в минуты горя. Чувствовал, что Димитрий не оттолкнет его, не оскорбится, а примет теплую поддержку его с благодарностью. Басманов чувствовал это, но… Он не мог переступить черту чинов и обнять своего государя, пускай тот и был опечаленным мальчишкой, младше его почти на пятнадцать лет. И Димитрий ушел во мрак опустевшего дворца, одинокий в своем несчастии.       Страшный незабываемый образ. Даже спустя столько времени Басманов не мог простить себе того замешательства. Все, что осталось ему, упустившему миг, так это молиться Богу и наслаждаться, вновь наблюдая, как беспечно танцует молодой царь. Танцующий бог смеялся и плакал, — он забылся в экстазе от восхищения…       Но бояре вокруг презрительно кривили тонкие старчески сморщенные губы, хмурили пепельные брови, отчего взгляды их чернели до мрачной угрюмости стервятников.       «Позор! Царь, а пляшет как богомерзкий скоморох! Только дудки во рту не хватает. Разве видано это, чтобы знатный человек вот так беззастенчиво плясал? Дурная кровь у него, нечистая, не царская».       Их мысли оглушали сильнее слов. Не по нраву им, закостеневшим сварливым старикам повадки нового правителя, его вызывающая новизна и младой задор, с каким он и танцует, и вершит государственные дела. Их пугает его горячность, его деятельность и острый ум. Таким не повертишь, как тряпичной куклой, и в милость лестью не войдешь. Старые бояре пуще Божьего суда боялись, что Димитрий Иоаннович лишит их не жизни, но прибыльных должностей. Гнила измена в их полысевших головах, даже слепые видели это, а уж Басманов, верный пес государев, ощущал это всей душой и более всего на свете жаждал вымести этот смутный ссор поганой метлой.       Вот только Димитрий не собирал вокруг себя верных людей, как делал его грозный отец, и будто действительно не верил, что рядом с ним почти бесшумно, лишь на грани слуха скребя крысиными коготками, ходят новые изменники с лицемерно склоненными головами. И на каждое слово Петра о готовящемся заговоре молодой царь лишь досадливо отмахивался, хмурил светлые брови и говорил строго: «Петр, ты знаешь, я не терплю доносчиков. Много честных людей полегло в годы отца моего от лживых наговоров. Довольно, довольно крови. Я не хочу этого».       И без толку было убеждать царя, что он, Петр Басманов, самый преданный из его слуг, плевать хотел на дворцовые интриги и козни ушлых, одержимых златом бояр, а все, что беспокоило его — жизнь государя, слишком великодушного как к своим поданным, так и к своим врагам. Димитрий, такой не по летам умный, обладающий ясной головой великого мужа, становился наивнее ребенка, когда дело касалось заговоров, казней, ссылок. Он, сын Иоанна Грозного, известного всему свету своей жестокостью ко всякому, кто окажется ему не по нраву, за год правления своего ни разу не приговорил человека к смерти, даже этого проклятого Ваську Шуйского, признанного виновным судом всех сословий, единодушно сосланного на плаху, и того в последний момент помиловал. Беспечный наивный мальчишка. В пору молить Господа, чтобы очерствил Он сердце государево, покуда беды не сделалось. Это так сладко, это так жестоко — ощутить вечность в момент падения        И Петр Басманов молился, как не молился ни за упокой отца, ни за здравие живых сродников. Сбивал лоб о церковный пол, обжигал ладони медовым воском, но искренние молитвы, от которых потом ещё долго заплетался язык и болели колени, не помогали, и Басманову с каждым днем все сильнее хотелось взвыть по-собачьи от лютого отчаяния. Он стискивал зубы в зверином оскале и ночами сторожил царские покои, стараясь не слышать грязных слухов, витающих над ним, выклевывающих его душу по клочкам.       «Говаривают, что батенька твой не только плясал как срамная девка, но и ложе с государем делил. Правда ли это, воевода Басманов? Расскажи-ка. Может и ты к царю Димитрию через пляски пришел? Пляшущий медведь! Ха-ха! И в царевы любовники, небось, метишь, а, Петр Федорович? Дурную кровь ничем не вымоешь.»       Невыносимая поганая пошлость, и как хотелось бы стереть её с души, но именно она шипит в ушах, когда перед Петром Басмановым танцует сын Иоанна Грозного.       Его государь. Его бог на земле. Дивный нездешний человек. Что станется со страной, если танцы окончательно вскружат тебе голову, и проклятые изменники приставят нож к твоему беспечно обнаженному горлу…       Басманов знал, в миг рока он будет рядом, чтобы дворовым псом вгрызться в оскверненные руки, стать отчаянным в своей уязвимости живым щитом на пути к государю, выкрасть для него, беспечного бледного мальчишки, спасительные мгновения на побег. И умереть в раскаленном потоке Это все для тебя, танцующий бог…