Игра в "педиков".

Если он пытается еще и таким образом меня соблазнить – у него ничего не выйдет. Ненавижу сигаретный дым и сигареты. Ненавижу его и презираю. Фу блин, я вроде как целовался с парнем. Отвратительно. Осознание этого факта убивало всякое настроение. С утра он еще спал, когда я ушел –видно, опять заболел. Не знаю, когда он вернулся ночью, да и мне было плевать – я иступлено чистил зубы, пытаясь отделаться от привкуса табака. Куряга. Я заснул, надеясь, что он заблудится там в темноте и помрет где-нибудь. Но нет – с утра он все так же лежал в кровати, морщась от чего-то. Нет, я не разглядывал, просто он спал ну ОЧЕНЬ громко – постанывал, всхрапывал, ворочался, приоткрыв рот и чуть ли слюни не пуская. Отвратительно. Видел бы он себя. Вдобавок он забыл закрыть окно, и в комнате было ну очень холодно, а оттого он дрожал. Наверняка снова температура – вот только этого мне не хватало, не хочу снова сидеть с ним. Моя куртка лежала на краю моей кровати – наверняка просто скинул ее и бросил. Зачем вообще ее дал? Странный поступок для меня. Никогда бы не подумал, что буду вот так о каком-то парне заботиться. Он же даже не друг мне, сосед – не более. К тому же она вся пропахла сигаретами, как и комната. На уроках я не мог сосредоточиться – все мысли занимал факт этого проклятого поцелуя и то, что я будто бы все еще ощущал привкус сигарет. Противно, жутко противно. Этот придурок все еще дрых, когда я вернулся с его обедом. Не понимаю, почему именно я должен его носить? Это невыносимо. Но не ныть же об этом?.. Я поною внутри себя. Толкнув его кровать, я грохнул поднос на тумбочку – еще я буду тихо себя вести – с какой, спрашивается, радости? Васька приоткрыл глаза, зарывая нос в одеяло и ежась. Сонно зевнул, не обращая на меня внимания, сел на кровати, потягиваясь и кутаясь в одеяло, он подтянул к себе поднос, ставя его на колени и беря в руки ложку. Так как благодарности от него не дождешься в любом случае, я даже не стал ничего говорить, садясь за письменный стол и принимаясь за уроки. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь звоном Васиной ложки и скрипом моей ручки, что все не желала писать. Нам не о чем было разговаривать, у нас не было общих тем, интересов – мы абсолютно разные люди. Не понимаю, как мы вообще уживаемся? Я столкнул со стола какую-то его шмотку, что он кинул когда-то, да как всегда забыл убрать. Или забил. Не люблю беспорядки. Минут через пять я заметил, что звона ложки больше не раздается, но не оборачивался. Зачем? - Илья… - наконец заговорил он. Странно вот так разрушать тишину… - Чего тебе? – грубовато отозвался я, записывая очередной пример. Он промолчал, видно, поняв, что я не буду оборачиваться, а со спиной уже он не был намерен говорить. Тем беседа и завершилась. * * * Признаться, все же та ночь как-то изменила мои понятия – если раньше я смотрел на Ваську только с презрением, то теперь вообще шугался его, стараясь меньше находиться рядом – а вдруг набросится? Нет, ну мало ли? Меня не отпускали в город из-за этого козла, так что с Настей я не мог встретиться, потому что, мать его, выхаживал этого. Я несколько раз уже говорил врачу, что ему пора в больницу – болезнь Змеева только прогрессировала, а тому, кажется, было плевать. Вася ходил босиком по комнате, курил на подоконнике, не закрыв окно, а потом ночью мешал спать уже мне. Он отвратительно хрипел, голос временами пропадал, хотя и говорил он немного. А всем вокруг было плевать – это же интернат для сирот. Сироты никому не нужны, особенно такие бедные, как Змеев. Насколько я знаю, у него вообще никого не было, только дальние-дальние родственники – седьмая вода на киселе. - Илья, - прохрипел он спустя три дня, когда уже настолько ослаб, что вставал только в туалет, даже не курил, видно, горло дерет сильно. - Что тебе? – в том же тоне отозвался я. Надоело. Я не мать ему, чтобы ходить и слюни подтирать. - Воды дашь? – вопросительно поинтересовался он, словно знал, как мне не хочется всего этого делать. Почему «словно»? Точно знал. Я неохотно поднялся со своей кровати, наливая воды из графина в стакан и протягивая ее Ваське. Он даже как-то осунулся, я заметил, когда впервые подошел к нему так близко за последнее время. Еще бы – он и так худой, как щепка, а тут еще и ангина. Ну ничего, от нее не умирают. Парень принял стакан, благодарно что-то шепнув, словно постеснялся благодарить, а я стоял и ждал, пока он напьется, чтобы отнести стакан на место. - Спасибо, - хрипло прошептал он, отдавая стакан. У него жутко холодные пальцы, я только заметил. Еще бы – одеяла тонкие, а окна никогда не были утеплены, здание же старое, да и батареи сейчас, осенью, работали плохо. Сейчас, когда он свалился во второй раз, это уже не так беззаботно, как до этого. Могут быть осложнения, сказал мне доктор. Он может попасть в больницу, это может перерасти в нечто очень серьезное, повторял он. И я невольно волновался. Не знаю, отчего, но было чуть страшно, что он вот так возьмет и правда отбросит коньки. Только поэтому, из жалости, как говорил я себе, я сдернул со своей кровати плед, что привез из дома, накрывая этого придурка. Он, на его счастье, промолчал, кутаясь в него и еще два своих одеяла. Не знаю, что руководило мной, но стало чуть стыдно после, и я ушел из комнаты, проведя остаток вечера в общей гостиной. А когда вернулся, он уже похрапывал. Идиот. Завтра пойду к врачу – пусть везут в больницу.