золото

"Золото может темнеть от невзгод. Не засиять тебе, как не стараешься. Был позолочен, коснулись, и вот - Ты осыпаешься."

Коллинз хмурится, глядя на небо. Оно затянуто тонкими, как бинты облаками, холодное и затягивающее в себя, как в омут. Синева слишком болезненная, чтобы вызывать восхищение, но он любит небо именно таким, по крайней мере, раньше любил, пока небо и немцы не отняли у него друга. Коллинз думает о Фарриере, как о неотъемлемой части своей жизни, которую с особой жестокостью, без анестезии и тупым ножом, вырезали из него и выбросили, не дав возможности пришить обратно. Они же команда, так ведь? Коллинз же переживает только за своего товарища - Фарриера, а не за что-то другое? Он мотает светлой головой, волосы на которой будто впитывают болотное небо сверху и бледнеют, и гаснут, и перестают золотится, как ровное поле ржи после ливневого дождя. Фарриер, Фарриер, мать твою, Фарриер, почему же ты не выпрыгнул из самолёта, живой ты, или нет? Коллинз опять сдувает челку с глаз и смотрит на небо, как будто оно может вдруг пойти трещинами, разверзнуться, осыпаться, да что угодно, и дать ответ. Небо не слышит. На дворе сорок первый год и Коллинз отчаялся. Потому что столько в плену не живут, даже такие, как Фарри. Особенно, такие, как он - смелые, яркие, идеальные. А какие живут, спрашивает он себя. Видно, никакие. Это же война. Мерзкая, грязная война, которая перемалывает в своих жерновах, на своих гнилых зубьях всех, всех, будь они хоть сто раз прекрасными и светлыми людьми. А Фарриер такой и есть. Он и красивый, такой своей особенной красотой, которую хочется запечатлеть не на пленку, а на холст, акварелью, поймать улыбку, которая отражается в глазах. Коллинз боится, что забудет его. Его глаза, в которых вечно царит какой-то загадочный полумрак от приспущенных ресниц, которые серебрятся, стоит пошире распахнуть их от удивления, его хриплый голос, соленый от моря, рядом с которым Фарриер жил раньше, таким голосом только и приказы отдавать, но не на войне, а когда местный мальчишка перебрасывает на твою лодку рыболовецкие снасти и путается в ногах. Он каждый свободный миг оживляет в памяти это лицо, каждую черточку которого отлично помнит. На дворе сорок первый год и Фарриер тонет в своих кошмарах, валяясь на грязном и тощем матрасе в немецком плену. Он плохо запоминает сны, он вообще сейчас плохо помнит - его лихорадит и ему кажется, что скоро он рухнет в яму. В кошмарах Фарриер видит кого-то из прошлого, и этот кто-то уходит от него дальше и дальше. Он просыпается со слезами и долго не может отдышаться. Коллинз летает до зимы сорок третьего, когда его сбивают и он чудом добирается до своих с перебитой ногой. Его демобилизуют, и он, после лечения в госпитале, возвращается в Лондон, к сестре. Она улыбается чуть смущенно, встречая его на перроне. Лотти ведет его, хромающего, по Лондону. Коллинз щурится на солнце и разглядывает разрушения на улицах. Их дом стоит на месте, слегка покоцаный войной. Лотти замолкает, перестает щебетать про свою работу в больнице и прикладывает палец к губам. Коллинз непонимающе смотрит на нее, но заходит тихо почти не скрипя. На вытертом диване спит Фарриер, тощий и бледный, но живой. Коллинз падает на колени и, не веря своим глазам, хватает того за руку. Фарриер просыпается, морщится и выдавливает из себя болезненную улыбку. - Живой, - выдыхает Коллинз и вырывается носом в лохматую макушку бывшего напарника.