Дауншифтер на час

      – Как его зовут? – с любопытством спрашивает Иван и Альфред отвечает, не задумываясь:       – Масло.       Наверное, не стоило вот так сразу, потому что Иван ещё брови задрать не успевает, а уже громко прыскает:       – Масло?.. Его зовут Масло? Ты хочешь сказать, что ездишь на Бутерброде?       – Сам ты бутерброд... – беззлобно огрызается Джонс. – А он – Масло, красавчик, каких поискать. Ты подтяни уже язык, Брагинский – ничего общего с бутербродами!       – Ага, – русский снова берёт фотографию и внимательно рассматривает, возможно, чтобы найти на ней основание хотя бы одному бутерброду.       – Масло – потому что жёлтый?       – Золотистый, – поправляет Альфред и неожиданно обижается. – Очень красивый, у тебя такого никогда не было и не будет!       Самый красивый в мире конь жуёт сахар вместе с карманом, как бы намекая, что уже задрался ждать лакомства. Альфред укоризненно шлёпает его по шее и, наконец, с ладони скармливает долгожданное подношение.       – Опять ты его разбалуешь, – говорит старик Кэмпбл, перекидывая повод на седло и ставя ногу в стремя.       – Сегодня он отлично себя показал и заслужил маленькую награду, – Джонс подносит довольной животине ещё один сладкий белый кусочек.       – Ты просто не слышал, как ругался Брэдли, когда обнаружил, во что превратился его жакет.       – И не видел! – пострадавший жестикулирует со всем пылом, на который способен скотовод, с чьего новенького жакета в поисках сахара вдруг взяли да отожрали слюняво два кармана.       – Зато теперь знает, – Кэмпбл невозмутим, хотя про себя, скорее всего, посмеивается.       – А вот воровать нехорошо, – обращается Альфред к Маслу, укоризненно нацелив палец на конский нос, – хочешь, чтобы я привлёк тебя к ответственности, как какую-нибудь глупую незаконопослушную кобылу?       – Иии!!!       – Я знаю, что ты мальчик, очень хороший мальчик, так что больше не давай повода в себе усомниться, – гладит Масло по уху и, наконец, почти без толчка тоже взлетает в седло.       – А это высказывание не отдаёт сексизмом? – неуверенно осведомляется Брэдли, у которого от излишней влюбчивости и искренней души сплошные с этим проблемы.       – Да наплевать, – Джонс ухмыляется, – кто здесь слышит?       Кэмпбл согласно кивает:       – Разве что моя старуха, – треплет Старушку Молли по холке, – но она девочка умная, разбирается, где комплимент, а где хлыстом по жопе... Н-ноо, милая!!       Ряженые пижоны всегда нарочито небриты, у них самые лучшие револьверы, звонкие шпоры и способность палить от бедра, отвешивая комплименты ушлым красоткам, метко сплёвывая в соседский стакан с виски.       Большинство из них, стекаясь на родео, не то, что одного перегона не осилят – коровье стадо в кучу не соберут. Поэтому настоящие скотоводы глядят на своих блестящих собратьев с умудрённой усмешкой. Примерно как Кэмпбл, когда морщинки у его глаз складываются в красноречивую сеточку, высказывая мысли бывалого ездока абсолютно беззвучно, но с красноречием, после которого в вестернах обычно следуют вызов и салунный мордобой.       Альфред не то, чтобы согласен или не согласен с другом, но одно лишь, что изнурительный день в седле Масла предпочитает восьми секундам на какой-нибудь горячей кляче, говорит само за себя.       Раскалённое светило в зените словно кипятком шпарит взмокшую спину, а сухой воздух рвал бы волосы, не сиди шляпа на ушах глубоко и надёжно. Джонс, крепко удерживая поводья, время от времени покрикивает, направляя своего разгулявшегося жеребца, что так и рвётся в лидеры – всё-то ему, игривому, забавы. Но на любом перегоне вожака ведёт лишь самый опытный и самый ловкий, и мало кто в этом умении сравнится со старым Кэмпблом. А место Альфреда – снова на фланге.       Иногда его ставят и вовсе в самый конец, но это ни черта не обидно – перегон между пастбищами дело отнюдь непростое, там все на равных. Каждый должен иметь твёрдую руку, буйволиную выносливость и ястребиную зоркость – не нарушен ли строй, не отбился ли кто?       А чтобы не останавливаться ни на миг, не задерживать передвижение, лошадь под собой ты меняешь прямо на ходу, перекидываясь на свежего скакуна с искусством, кому-то даже не снившимся. Время деньги, но здесь оно ценно само по себе.       Какие разборки «кто лучше», о чём вы?       ...А-а, вот и он – молодой шестилетка, распалившийся и ерепенистый. Грудью растолкал товарищей и, всхрапывая, вылетел из табуна, норовя идти сам по себе.       Дурачок, будто хищники ночью тебя пожалеют.       Альфред свистит и его место тут же занимает ближайший из пастухов.       Пригнуться, пришпорить Масло... Но умница уже и так летит вперёд подобно индейской стреле, отлично понимая, что от него требуется.       Верёвочная петля ходит хлёстко, со свистом, ласкает ухо пронзительным гудением воздуха. Этакий нестройный, но совершенно восхитительный нотный лад... Впрочем, не все оценят по достоинству.       Бросок! Рывок! Попался!       И, упирайся сколько угодно, брыкайся, от души негодуя, но – обратно, гулёна, обратно! На месте нарезвишься.       ... От грохота копыт закладывает уши, поднятая пыль стоит столбом и кожаные чапсы перепачканы её рыжиной по самое «не балуй».       Далёкое пение рожка оповещает, что на подходе очередной городок, чьё автомобильное движение уже перекрыто, а граждане собрались вдоль улиц поглазеть на редкостное зрелище – пышущий красотой и мощью разноцветный лошадиный поток.       Время – деньги, чем короче переход, тем лучше, а потому разовые столкновения с цивилизацией для перегонщиков неизбежность.       Альфред летит, вслушиваясь в победным маршем отражающийся от городских стен топот, и белозубо ухмыляется, безошибочно вычленяя из общего шума восторженные женские визги.       ...Как же это всё отличается от длинноковровых коридоров, гулких кабинетов и напряжения совершенно иного свойства – когда зубы хрустят не от усилия напряжённых мускулов, а от тонкой улыбочки напротив.       Или очередной кретинической выходки собственного начальства...       Всё же безостановочно не гонит никто, но тайм-аут они берут исключительно на ночёвку.       И вот уже разбиты палатки, взметнулись костры, закипела вода в котелках, а звёздную тьму прорезали хохот, гомон и залихватское пение, когда старик Кэмпбл, отставив миску и поудобнее сложив ноги кренделем, принимается мастерски терзать струны своей мандолины в истинно настоящем блюграссе.       – А дядя мой талантлив был,       Эх, знали б вы, как он любил...       ...И скольких он детей прижил,       Мой старый юркий дядя!       Альфред хохочет и подтягивает вместе со всеми, начинает строфу и коварно умолкает, предпочитая отпасовать соседу возможность проявить находчивость и чувство юмора.       И даже когда короткое веселье прекращается и всё вокруг засыпает, погружается в на самом деле полную звуков ночную тишину, он ещё долго валяется на спине, заложив руки за голову и похрустывая зажатым в зубах сухим стебельком, бездумно таращась ввысь и просто припоминая восхитительный минувший день.       Жаль, что это ненадолго...       Впрочем, потом. Всё потом.       После, но не сейчас.       Сейчас, верней, совсем скоро настанет утро. И снова звякнут стремена и могучий табун, трогаясь с места, сотрясёт землю сотнями копыт.       Быстрее...       Быстрее...       Ещё быстрее!       Дробный стук превратится в гулкий грохот, сольётся с ржанием лошадей, криками людей, лаем собак, которые сперва будут ехать на хозяйских сёдлах...       Оглушительная какофония, сминающая пространство.       Самая лучшая музыка, какую он когда-либо слышал.