Вышло из срока годности

      Вечер тридцатого октября не был приветливым.       Осунувшиеся, голодные, люди вновь сидели в совещательном кругу.       — Последний раненый умер сегодня утром. А у нас самих больше ничего нет, — почёсываясь, опустив глаза, в полголоса сказал Николас, с большими чёрными кругами под глазами. Кожа его покраснела, покрылась волдырями, местами была разодрана до крови — особенно на шее и руках, — где-то наспех перевязана тряпьём от порванных комбинезонов.       Гаррет Хоу сохранял необычное для него молчание, лихорадочно блестя глазами и ёжась в шерстяном свитере на краю койки. Иветта, тоже вконец притихшая, кутала супруга в свою шаль и сидела рядом с ним, иногда рассеянно глядя по сторонам на таких же призраков убежища «114». Стас, с растрёпанными тёмными кудрями, теперь занял свободную кровать по центру, задумчиво вертя оторвавшуюся заклёпку в форме клевера и раскладывая помятые карты на тумбе, которую он пододвинул к себе.       В комнате тянуло со всех сторон. Сквозняк гулял по коридору, разрастался из вентиляции ядовитым плющом, так что некоторые с сумками и рюкзаками, в частности семейка О’Мэлли, обматывались в лёгкие тряпки; Дженнифер с особой бережностью свила кокон для своей Эллен, пока насупившегося Роберта заставили надеть на голову его скаутскую «дурацкую» меховую шапку.       Радио откашливалось помехами. Повторявшиеся сообщения о помощи у склада NH&M с каждым днём всё больше казались насмешкой. Однако Остин продолжал сидеть с радиоприёмником, заботливо покручивать рычажок, пытаясь поймать новый сигнал.       — На воде мы можем протянуть ещё какое-то время, — положив на лоб Хлои свою холодную руку, сказала Оливия. Нос её заметно шелушился, а грязный конский хвост на затылке висел паклями — никто не мылся неделю. От запаха пота одновременно и воротило, и, с другой стороны, к нему уже начинали привыкать, как к чему-то само собой разумеющемуся. — Но это при условии, что все мы с вами абсолютно здоровы, без учёта нашего нынешнего состояния. Вы и без меня понимаете, что здесь есть люди... — она помолчала, бросив молниеносный взгляд в сторону эпилептика, пожилой пары, которые заметнее страдали от одышки, на Гаррета Хоу и Иветту, на госпожу Ламорье, слёгшую на третий день, и, наконец, на Майки, который в последнее время, бледный как призрак, всё же пытался как-то выкарабкаться, — с особыми требованиями в плане здоровья.       — Хочешь сказать, многие из нас уже стучатся в дверь к смерти, — Стас не усмехался. — Например, как твоя дочь или тот эпилептик?       — Моя дочь выживет.       — Ну да, вполне возможно. Я видел, как ты тайком брала порции побольше, чем у большинства.       — Вам бы глаза протереть, Станислав, — улыбнулась Оливия, полуобернувшись.       — Стас, спокойно, я ручаюсь, что ничего подобного не было, — отозвался Николас. — И не приплетайте Оливии того, чего она не совершала: ей и так тяжело.       Стас, наконец, вернул свою вялую усмешку и кивнул, как бы соглашаясь, но по его выражению лица было ясно: этот инцидент он ещё обязательно припомнит.       — Ладно, хорошо, — шумно выдохнул Николас. — Вернёмся к нашему обсуждению. У нас все запасы, кроме воды, закончились. Мы отрезаны от поверхности, и свободного выхода в ближайшее время... — он взглянул на Саймона, который снова, сцепив руки за спиной, кивнул, — не предвидится.       — А как же лифт? — сонный Лерой медленно спустился с прикроватной лестницы. — Вы про него забыли?       — Малец, думаешь, ты умнее целой оравы взрослых? Помолчи, пока мы решаем вопрос.       — Рафаэль, не бурчи. Устами младенца глаголет истина, как говорится, — Саймон обратился к парнишке, высясь над ним горой. — Так что ты хотел посоветовать?       — Ну, — Лерой замялся под внимательными взглядами. — Там внизу лифт есть. Если раскрыть его шахту, можно было бы вверх по ней и подняться.       — Это было бы возможно, конечно, если бы сам лифт сверху не висел, парниш. А подняться, да ещё и вскрыть дно его — у нас просто нет нужных инструментов. Но ничего, может, придумаем что-нибудь ещё.       — Значит, пока будем на воде, — подытожил беседу Николас и отошёл в сторону, приблизившись к Оливии. Патрик что-то себе под нос фыркнул, но продолжил стоять рядом. Как, в принципе, и Коул. Правда, Коул просто не знал, куда себя деть на тот момент. Череп его будто сдавливали, как как-то сказал Майки, чёртовы щелкунчики.       — Не знаешь, чем заняться? — резко обернулся к нему Патрик, с перекошенной рожей, который до этого молча слушал, о чём перешёптывались Оливия и Николас.       — Да вот, наблюдаю. Законом не запрещено.       — Скоро будет, — выпятив грудь колесом, ответил Патрик — явно пытался казаться выше и солиднее, чем являлся на самом деле. — Не суй свой нос не в своё дело.       «Петух», — подумал про себя Коул, а на деле только сказал, пожав плечами:       — И не собирался.       — Тогда вали отсюда по-хорошему.       — А то что?       — А то тебе станет очень-очень больно.       Коул снова пожал плечами, краем уха успев выхватить шепоток:       «Отряд снабжения? Сейчас? Это на границе безумия».       Коул вышел в коридор, быстро пробежал атриум, взобрался по лестнице и, вновь оказавшись окутанным аварийным освещением, с опаской подобрался к обрыву. Из-за повышенного внимания к верху, откуда могла в любой момент упасть ещё одна накренившаяся труба, он временами спотыкался даже о слишком откровенно лежавшие камни снизу. Штыри, к счастью, замечать не составляло труда.       Зловоние, витавшее над стройкой, заставило его дышать через рот.       Наконец, Коул добрался. Стена земли, прошитая более мелкими трубками, с скрипнувшими от сквозняка перилами, высилась над ним.       Всё началось оттуда.       Вывернутая под весом труб и камней платформа висела уродливым, перевёрнутым несколько раз рыбьим позвоночником. Рядом с тем местом, где резко вздымалась земля, стоял мёртвый подъёмник, нос которого был опущен.       — Твою мать, — прошептал про себя Коул и, дотронувшись до влажноватой земли ладонью, отошёл в сторону, примеряясь.       Подъём хоть и был крутым, но до половины вскарабкаться по ней вполне возможно: по трубам и небрежным выступам. Если бы только рёбра так чертовски не заходились.       Коул осмотрелся ещё раз, припомнив лестницу. Примерился ещё раз.       Да. С лестницей да подъёмником могло бы всё получиться.       — Куда-то собрался?       Он вздрогнул.       — Нет, — соврал Коул.       — Тогда что ты здесь делаешь? — Ксавьер вышел из тени, бросив задумчивый взгляд на подъёмник.       — Осматриваюсь, — тут он неосторожно вдохнул носом и едва сдержал рвотный позыв. Тухнущая человечина — видимо, дегустационные предпочтения поляка настолько же широки, как и его любовь к живописи. Как он тогда сказал? Айвазовский?       — Многое успел осмотреть? — глаза Ксавьера особенно ярко сверкнули, когда оранжевый луч скользнул по его грубому лицу.       — Только эту чёртову стену.       — Плохо присматривался, значит, — казалось, что Ксавьер вот-вот усмехнётся, но этого не произошло. — Если поставить ту лестницу на подъёмник сверху, то можно кое-как наверх взобраться. Правда, конструкция будет так себе: того и гляди соскользнёт. Лезть должны двое. Один — придерживать, второй — ползти, а потом наоборот.       Коул нахмурился:       — А как же люди снизу?       — А что люди снизу?       — Насколько я понял, ты оставаться тут не собираешься тоже?       — Верно.       — Значит, некому поставить лестницу обратно.       — Можно договориться с кем-то надёжным, если ты об этом. В обмен на то, что мы принесём им что-нибудь с поверхности.       — Например?       — Например, с Оливией.       — Почему с ней?       — Потому что Николас не сможет держать язык за зубами.       Коул сел на землю, выудив из кармана свой дневник и, щёлкнув ручкой, вывел ровными буквами: «Оливия, мы знаем, как попасть наверх, хоть путь и небезопасный. Большинство не сможет выбраться, так что я и Ксавьер отправимся наверх. Но до того, как мы уйдём, кто-то должен поставить лестницу обратно. В обмен на это, я могу принести то, что необходимо тебе и твоим детям».       Ксавьер скрылся за большой трубой, сверкнув сталью и бросив ему вслед: «Буду ждать здесь», и Коул вновь отправился в общую комнату.       — Ричард умер, — отозвался Николас, склонившись над грудью старика, и Саймон тут же подозвал своих людей, чтобы они унесли труп в пустую комнату напротив и закрыли дверь. — Во сне умер.       Коул отодвинулся, давая пройти строителям с трупом на импровизированных носилках, и глянул в лицо покойника — того самого молившегося над трупом своей жены, видимо.       Бог ему не помог.       Никто по нём не плакал.       Разве что беспокойно расхаживал туда-сюда Гаррет и снова переговаривалась о чём-то старая супружеская пара.       Коул медленно, пытаясь идти по-обычному, подобрался к нужной койке и как бы случайно оставил рядом сложенную в форме самолётика записку. Оливия удивлённо на него посмотрела, а затем, развернув аккуратно сложенную бумажную фигурку, кивая, прочитала всё содержимое — лицо её тронула лёгкая улыбка, будто она сделала глоток ледяной ядер-колы в жаркий летний день.       Достав свой сточенный почти до основания карандаш, окинув помещение взглядом, чтобы удостовериться, что ничьё внимание они не привлекают (Патрик сидел рядом с Лероем, пытаясь показывать фокусы с позаимствованными картами), Оливия начала писать. Затем Коул заметил протянутую ему пустую бутылку. Сделано это было так, будто его просили налить воды ещё из фонтанчика в атриуме, но на самом деле ловким движением ему вложили в несколько раз сложенную записку-ответ.       — Заранее спасибо, — одними губами произнесла Оливия, и Коул почувствовал себя студентом перед профессором, который видел его насквозь.       Она знала, что он вернётся.       Или, во всяком случае, ей хотелось в это верить.       Коул кивнул и снова — на верхний этаж.       Стены, стены, лестница. Насмешливое «Волт-Тек» повсюду.       Кровь шумела в ушах, сердце билось, пропуская удар-второй-третий. Они ведь всё делают верно, не так ли?       Оливия последовала за ним с задержкой, пока Ксавьер точил свой кинжал с вырезанным тюленем на рукоятке.       — Пора?       — Пора, — Оливия, убрав завиток алых при рыжем свете волос со лба, отдала два комбинезона под вопросительный взгляд Коула и частично удивлённый — Ксавьера, который, всё же не мешкая, взял свой, пока Коул уточнял, как это поможет ему снаружи.       — Тепло, — коротко ответил ему поляк, уже эхом прогремев из комнаты с лестницей.       — Хоть их у нас в достатке, — говорила быстро Оливия, посматривая в сторону входа в убежище, — это не говорит о том, что они плохого качества. Наоборот, Коул, они довольно практичные. Ты привыкнешь к нему, как только разносишь.       Ксавьер нёс лестницу, с виду не прилагая особых усилий.       — Вот и наш билет на поверхность.       Коул должен был бы радоваться, но ему вдруг до невозможности захотелось смотреть и смотреть на измождённое лицо Оливии. И что-то дёрнуло его вдруг захватить её руку своими. Быть может, сначала она этого не заметила, а может, не захотела замечать, однако после мгновения — не более — её рука выскользнула из его рук, и Коул заглянул в её нечитаемые, непроницаемые, демонически-огненные глаза. Сердце забилось вразнобой, застучалось о рёбра — и застыло. Теперь застыло и рухнуло.       «Я что-то сделал не так?»       «Я определённо сделал что-то не так».       «Дурак».       Оливия повернулась к Ксавьеру, который теперь взобрался на подъёмник и выжидал, свесив ноги с кабины.       — Вы закончили? — поинтересовался он.       Коул откашлялся и направился к лестнице, которая неприятно шершавила руки, полуобернулся, чтобы посмотреть, наблюдала ли за ним Оливия, но та, подойдя ближе к подъёмнику, о чём-то заговорила с Ксавьером. О чём — Коул не слышал, так как был слишком занят лестницей.       «... за ним...» — расслышал он под конец.       — Лови, — лестница одним рывком поднялась и неприятно скользнула по ладоням, точно наждачка.       — Поймал.       Ксавьер ровно перехватил ступень и, еле слышно пыхтя, начал пристраивать её на кабину подъёмника так, чтобы другой конец лежал на том месте, где обрывалась платформа и начиналась земля, прохладная и неаккуратно обтёсанная.       Коул вскарабкался, морщась — рёбра хрустели, — на кабину, и тогда Ксавьер, блестя тёмными из-за полумрака глазами, начал переползать с одного конца на другой, пока Коул старался уверено удерживать край лестницы.       Один раз он думал, что вот-вот упустит всё, и поляк упадёт вниз, может быть, даже на штыри, которые вразброс продолжали торчать по всей стройке.       — Не отвлекайся, — окликнул его Ксавьер, застывший на середине импровизированного перехода. — Если не хочешь, чтобы я упал, конечно.       Слова холодным хлыстом дали по спине.       Коул крепче схватился за стальные опорные балки, придавив ступени коленями, и теперь держался за неё так крепко, как каменная статуя минитмена у Сэнкчуари Хиллз — за мушкет.       — Я на другой стороне.       Эта фраза заставила поднять взгляд на того, кто привстал, отряхнулся и снова сел, уверенно зафиксировав лестницу.       Коул вздохнул и, подползя, сделал первый «шаг». Ступенька скрипнула, и он сделал шаг назад, обернувшись на Оливию, которая продолжала молча наблюдать за переправой. Интересно, для отчётности или из-за того, что беспокоилась? Скорее первое. Коул не обнадёживал себя второй мыслью.       Он встряхнул головой и снова пополз, чувствуя запах мертвечины, который снизу приносил сквозняк наверх, и представлял, что, как только выберется отсюда, заглянет в школу. Может, Галина, Кейра или София что-то оставили после себя. А потом — по своему старому адресу. Или по своему нынешнему: припасы, как никак, лишними не будут. А ещё аддиктол. Чёрт возьми, как же ему нужен был аддиктол. И бинты. И еда...       Лестница практически не шаталась: Ксавьер крепко вцепился в неё, придавив и не позволяя ей под собой особо елозить. Только вот с другой стороны никого не было.       Оставалось сделать каких-то два шага, но опорная балка, а потом и вся переправа поехала с кабины поъёмника вниз.       Сердце Коула ёкнуло. Ксавьер. Оливия. Жизнь. Штыри.       Он застыл на месте, пока не увидел чужую руку перед носом.       — Хватайся!       И Коул ухватился.       Как раз вовремя — лестница рухнула с грохотом на землю. Судя по звону — задев штыри.       Коул подтянулся и сел, восстанавливая дыхание, даже позабыв о боли в рёбрах на мгновение.       — Мы вернёмся со всем необходимым через день, — хрипло отдышавшись, сообщил он Оливии, и она кивнула (а может, Коулу это показалось в полумраке), осмотревшись, взяла лестницу и потащила туда, где та была раньше.       — Мне нужно забрать некоторые мои припасы, — сказал Ксавьер, терпеливо ожидая, пока Коул немного отойдёт от шока. — Пойдём сразу туда.       — Как насчёт места возле склада NH&M? Оно как раз в моём районе.       — Нет.       Коул вдруг чертыхнулся, вспомнив о девятимиллиметровом пистолете в кабуре, которую он так и оставил на табурете или вовсе — на кухонной тумбе.       — У меня пистолет с патронами есть по старому адресу и немного еды.       — Тогда мы зайдём туда позже. А в место возле склада лучше не соваться. Не сейчас.       — Почему?       — Сам увидишь.       — Тогда зайдём по пути в школу — она недалеко отсюда. К слову, куда мы идём сначала?       — В «Харбормастер». Это отель.       — Слышал. Он как раз северо-восточнее Политехнической школы*.       — Лучше сначала зайдём в отель, — настоял Ксавьер. — Это вам здесь повезло: люди, как ни крути, цивилизованные, а там... — он приостановился, глянув в потолок, — там уже люди не люди. Лучше не ходить безоружными, иначе твоя вылазка в школу ничем хорошим не обернётся.       Коул отстранённо кивнул, как бы соглашаясь, и оба замолчали.       Ксавьер, включив одолженный фонарик, встал с места. Свет снова окрашивал цветами серый, обтянутые проводами и пластинами коридор, и снова повсюду — жёлтая надпись «Волт-Тек».       Коул отряхнулся — резь снова с хрустом — в грудине, — сцепив зубы, и шёл рядом, шаг в шаг, следуя взглядом за светлым конусом, глядя на красно-бело-синие ящики, скорее всего, с облицовочными материалами или ещё чем-нибудь.       — Колода карт, — сообщил Ксавьер, поднимая одну карту — красная шестёрка червей. —Никогда в них не разбирался.       Он бросил её снова на пол и грязным сапогом впечатал в грязь. Сверху, над матрацами строителей и их вскрытых пустых банок из-под тушёнки, протекла труба. Капли без единого звука падали, падали вниз.       Шаг за шагом становилось прохладнее. Коул ёжился, Ксавьер тоже — но изредка, так, как отвыкший от холода северянин.       — Что там по списку?       — Там... — Коул развернул записку, руки его до сих пор мелко дрожали. — Не меньше десяти стимуляторов, штук двадцать бинтов, мед-х, еда, сколько поместится в наплечный мешок, пару аддиктолов (про себя Коул улыбнулся: неужели она вызнала о его ломке), жаропонижающих, несколько пакетов крови, если таковая найдётся, таблетки для сердечников, а дальше — если встретится, но особо подчёркнуты — фильтры для воды, хотя бы туристические. А ещё одежда, тёплая.       — Многовато.       — Что есть, то есть.       — Но да ладно, — Ксавьер обошёл откуда-то взявшуюся бордовую корвегу, которую бросили почти у самого вагона. — В моём тайнике есть пара вещей.       Они прошли тёмные трубы тоннелей с иногда попадавшимися вагонами, которые застыли, быть может, навечно.       Коробки, коробки, цветные ящики — практически ничего здесь не изменилось.       Затем была лестница с грязными следами от сапог и ботинок, направленных внутрь метро.       Поворот.       — Чёрт возьми, — Коул прикрыл своё лицо. — Чем так несёт.       — Вскоре мы это узнаем.       За раскрытой кассой и перегородкой-сеткой на полу лежала женщина. Гниющая, отвратительная, позеленевшая. Рядом с ней валялись таблетки и раскрытая упаковка. Видимо, она свалилась вместе со стулом навзничь, собираясь принять таблетки, но не успела этого сделать. Сухой ком скопился в глотке.       Да, эта кассирша наверняка не была ангелом, но видеть её так, расползающимся шматом мяса на полу — не доставляло удовольствия, мягко говоря.       — Её пристрелили, — Ксавьер раскрыл с щелчком кассу. — За деньги.       И действительно: когда Коул переборол своё отвращение, он заметил дыру вместо её левого глаза, в которой шевелились черви.       Убить человека за деньги? Тем более того, кто вряд ли мог бы сопротивляться? Как же мерзко.       — Я соберу таблетки, а ты держи ухо востро.       Коул кивнул, но Ксавьер этого не заметил, так как согнулся, собирая рассыпанные белые продолговатые таблетки, ощупал карманы одежды трупа, вытащил со звоном ключи, отпер ими ящики рабочего стола. Правда, там не оказалось ничего интересного: только документы и ещё одна коробка лекарств.       Коул же обратил внимание на почти пустой автомат ядер-колы. С идиотской улыбкой он раскрыл его, но внутри ничего не оказалось. Наверно, те, кто пристрелил кассиршу-взяточницу, не побрезговали забрать и газированные, прохладные, шипучие... напитки вместе с деньгами. Правда, зачем им сейчас деньги, другой вопрос. Почему-то представилось, как в кругу сидят молодые подростки и бросают в костёр купюры, наплевав на всё: и на то, что купюры были чьим-то трудом, и на то, что кто-то получил эту купюру за свой труд. Иногда мятые, иногда совершенно новые, с собственной особенной историей. Ну, подумал Коул, или они их не жгли, а ими подтирались. Возможно, это более рациональная растрата денег при нынешнем раскладе дел.       — Можем идти, — помедлив, Ксавьер взял из рук Коула фонарик снова.       Запах гари.       Насторожившись, словно сторожевой пёс, Ксавьер пригнулся — Коул повторил за ним, и вместе они раскрыли незапертые двери метрополитена.       — Да-а-а, — вырвалось шёпотом у Ксавьера, но он вовремя сдержал себя.       — Да-а-а.       В ночном полумраке, освещённые полной луной, порушанные небоскрёбы высились гнилыми кольями, тянулись к небу; кровавое зарево огня обвивало собой жилые дома (глаза Коула невыносимо заслезились). А дальше — сползшие стены, погнутые ограды, только искусственные лебеди на пруду плавали по-прежнему.       Звенящая тишина в Бостоне — это что-то новое. Разве что иногда из радио в брошенных на дороге корвегах с разбитыми стёклами тихо перешёптывались просьбы о помощи, военные сигналы, сообщение о том, что возле склада «NH&M» выдают продовольствие и медикаменты.       — Пригнись, — шикнул Ксавьер, когда послышался тихий шум двигателей и какое-то механическое ворчание, и Коул лёг на живот тут же, скрытый дверью белой корвеги.