«Цветы маленькой Иды»

      – Феликс, помни, что ты Венерина Мухоловка, а не Человек-паук!       – Но я ж, типа, должен его сцапать!       – Конечно. И для этого совсем необязательно прыгать на декорацию.       – Как я его поймаю, если не буду за ним гоняться?       – Ты – цветок, который сидит в горшке, и всё, на что способен – это приманивать насекомых собственным хищным обаянием.       – Как я могу сидеть в горшке, если всё время ношусь по сцене? – Лукашевич ехиден.       – Вот и вырази танцем, что на самом деле сидишь в горшке, а не носишься по сцене, – преподаватель невозмутим.       – Вы это как себе представляете?       Феликс закатывает глаза и под общий хохот, наконец, соскальзывает с тяжёлой шторы, на которой несколькими мгновениями назад картинно повис, преследуя «жертву».       Торис стоит тут же, уперев пальцы в бёдра, и неодобрительно покачивает головой, глядя на своё строптивое «растение».       – Уже рассказал не по разу, – Иван ещё более невозмутим, – и показал тоже. Феликс, у тебя одна из самых пластичных партий, что тебя не устраивает?       – То, что я в горшке!       – Как и прочие.       – В основном, в вазах!       Класс «грохает» в едином порыве. Хореограф (он же руководитель, он же автор либретто) улыбается:       – И даже из вазы Венерина Мухоловка выпрыгивать не станет. Она поманит издали, прикинется жеманницей, потом раскроется во всей красе, так что бедная муха не сможет устоять, в итоге сама устремится в плен... Короче, хватит разговоров, давайте заново.       Феликс вздыхает, тащится на место, бормоча на ходу:       – Идиотизм. Почему бы мне просто не станцевать паука?       – Потому что это бал цветов, а не фильм ужасов.       Вообще-то экспериментальным балетом давно никого не удивишь, но Иван умудрялся – любое классическое произведение он мог рассказать по-своему, будь то «Щелкунчик», «Жизель» или миниатюры по гоголевским рассказам. Да-да, тем самым, которые «Вий» или «Страшная месть». Критики на разные лады шумели, газеты изощрялись в рецензиях, зрители покидали зал то в полном восторге, то с чувством, что их где-то надули, но равнодушных не было.       Брагинский же только ухмылялся, выдавая в интервью очередную замысловатую и спорную сентецию о торжестве сплава классицизма с перфомансом.       Наташе было пофиг – ей здесь просто нравилось.       К тому же преподавание техники оказалось запредельным, о таком только мечтать.       Ну и плюс – перед выпускниками едва ли не по умолчанию распахивали двери известнейшие труппы планеты.       – Какое, к лешему, обаяние, когда я трижды – трижды, Карл! – промахиваюсь!       – Зато маленькой девочке весело – она смеётся, хлопает в ладоши и вообще начинает выглядеть намного счастливее.       – Да проще выпасть из горшка!       – Примитивизм дешёвой комедии. – Иван фыркает и даёт отмашку звукооператору. – Ещё раз с угла. Так!.. Так!.. Дальше!.. Поворот!.. Ещё!.. Феликс, ты можешь!.. Ещё!.. Руки!!.. Торис, не спи!       – Да просто замените мне Муху! Чего он – словно уже газетой прибили, помирать залетел!       Класс снова хохочет.       Торис краснеет и пихает Феликса под зад коленом. Лукашевич воинственно вздёргивает подбородок и, с места крутанув великолепное фуэте, возвращает пинок.       – Браво, – Иван кивает, – а теперь всё то же самое, только в горшке и дурманя.       Идея была проста – маленькая девочка медленно умирает от затяжной болезни. Её старший брат, чтобы как-то скрасить малышке дни, с разрешения врачей превращает детскую комнату в дивный сад, рассказывает о цветах легенды и сказки. А ночью его рассказы оживают в красочном детском сне.       Апофеозом задуманного являлся грандиозный цветочный бал, когда девочку выберут Королевой, торжественно усадят на трон вместе с Красавцем Принцем Шипов и цветы почтительно склонят перед ними свои головки.       Точно так же, как сделают это потом, украсив ложе так и не проснувшегося ребёнка.       – Юля... Юля, ну, что ты делаешь? Ты же Роза – надменный, гордый, но самый прекрасный из цветов!       Юльхен подбоченивается, сводит на переносье брови:       – А что не так?       – Это не величественная поступь, а гренадеры на марше!       – А я так понимаю величие!       – А я так понимаю, не можешь в образ – брысь со сцены! Технику подтягивать и хореографию муштровать! Или тебя с кем-нибудь поменять ролями?       – Со мной! – Лукашевич подпрыгивает от восторга, тянет руку. – Со мной, со мной! У вас будет Царица всех Роз! Да я вообще все партии уже наизусть выучил!       Байльшмидт прошивает его рубиновой молнией своих почти нечеловеческих очей:       – Сопли подбери, Мухоловка! Или что там у тебя? Выделения?       Они бы и сцепились, если бы Иван, вдруг разом став Грозным, так на них не рявкнул, что разметало по углам почти всех – даже невинные маргаритки, которые тихонечко шептались у рояля, обсуждая: костюмы им будут делать на заказ или опять из проката?       Дальше идёт лучше – Муха ловится, Роза шествует, Бегония охорашивается, Фиалки кружат хоровод, Левкои проходят торжественным строем, немного вальса, чуть-чуть мазурки, торжественный полонез...       – Наташа?.. Наташа, что с тобой?       В панике вынырнув из собственных дум, Наталья в ужасе от того, что её могли поймать за откровенным любованием Принцем Шипов, исполнившим последнюю из сольных партий, в финале которой он подаёт маленькой девочке свою руку.       Партия сложная, но Иван совсем не запыхался. Класс глядит на преподавателя едва ли не с благоговением.       Стремительно краснея, Арловская становится в нужную позицию, сбивчиво бормоча:       – Сложно танцевать радость, когда на самом деле ты умираешь.       Брагинский на удивление не сердится, улыбается мягко, кивает:       – Сложно, да. Но ты сумеешь.       И она старается.       О, господи, она старалась бы для него всю вечность, если бы могла!       Урок за уроком, репетиция за репетицией, напряжение растёт, но и дело движется легче. И вот ты уже не запоминаешь и повторяешь, а вспоминаешь и интерпретируешь. Образы складываются, получаются, прирастают будто вторая кожа.       Иван доволен.       Ольга, его старшая сестра – совладелица школы и партнёр по бизнесу – почему-то не очень. Приходит, чтобы разогнать допоздна задержавшихся артистов, шёпотом ругается с братом, из студии уводит чуть ли не за ухо...       Наташа её вообще не понимает.       Как можно останавливать порывы души, когда тело само несётся куда-то в вихре чарующих нот сквозь пространство и время? Когда всё выходит так складно, что даже рожа Феликса, строящего ей в зеркало зверские гримасы, не раздражает, а вызывает желание по-доброму усмехнуться и потрепать дурачка по темечку. Лукашевич подскакивает словно сбрызнутый водой кот, пытается осенить Наташу крёстным знамением:       – Кто ты и что сделал с Арловской?! Изыди!       – Смени пластинку, Фель.       Поджимает губы, делает скорбную рожу:       – Пам-пам-парам, пам-парам-парам-па-пам.       – Дурак. Если тебе не надо репетировать, хоть другим не мешай.       Лукашевич у них что-то вроде гения – танцует как дышит, любую партию способен «снять» с листа практически с первого раза.       Вальс... Кадриль... Полонез... Коронация... И вот – снова он. И эта щемящая сердце концовка, когда узкая холодная ладошка ложится в горячую твёрдую ладонь. И они делают круг. И другой, и ещё. И он снова поднимает её куда-то ввысь – над приветствующими, рукоплещущими цветами, что так любят свою маленькую девочку. А маленькая девочка любит их, но больше – его, Принца Шипов.       Сердце заходится как больное, щёки пылают, а губы горят...       На не по-весеннему морозном крыльце, когда Ольга своею властью вновь непреклонно разгоняет их по домам, Юльхен вдруг метнулась, как кошка, и с шипением изо всех сил рванула за волосы:       – Даже не вздумай, кобыла колченогая!       И тут же, сквернословя бывалым гвардейцам на зависть, слетела вниз по ступенькам и исчезла на обледенелой улице среди торопящихся в тепло прохожих.       Наташа оторопело смотрит ей вслед.       На следующий день она просто заедет Юльке в глаз.       Не из-за ревности, что вы! Просто нефиг.       Иван, рассвирепев, кричит на них обоих, кричит так, что тоненько и испуганно звенят студийные зеркала. Грозится отобрать партии, наплевать на стипендии, вообще выгнать к чёртовой матери! Потом машет рукой и выходит, оставляя обалдевший класс и двух зажимающих носы девчонок.       Зато приходит Ольга.       – Ну, что, семицветики, по станкам? Повторим азы.       Феликс, охая и картинно сползая вниз по лестничным перилам, угрюмо глядит на двух дуэлянток, каждая из которых уже испытывает смутное волнение от того, что на спектакле, кажется, появятся роли пары игрушечных панд, и искренне советует:       – В следующий раз просто возьмите по огнестрелу, ну! И нам легче сделаете и между собой всё решите, как настоящие мужики!       В кухне тепло и пахнет булочками с изюмом.       – Оль, ты мои цветочки только не очень сильно обижай, хорошо?       – Я бы метлой их по жопам, чертополохи эти!       Ольга по старинке аккуратно отламывает носик ампулы через ватку и наполняет шприц. Вздыхает:       – Выбрал бы уже какую из двух, Ванечка.       – Оль, ты в своём уме? Они мои ученицы.       – Ну, да, да... Только никому от этого хуже не будет, да и вполне обе взрослые.       Иван морщится, когда игла аккуратно входит в предплечье, потом покусывает губу:       – А если никакая, Оль?       – Феликс, что ли? – сестра всплёскивает руками. – Вот знала я, что тот твой школьный роман!..       – Оль, окстись, какой, в задницу, Феликс?!       – В ту самую!       – Ох, Оль...       Обеими руками прижимает к себе её голову, гладит растрёпанные пшеничные пряди, пока она отчаянно ревёт, вцепившись, обнимая брата.       «Цветы маленькой Иды» зал завершает овациями. Со сцены видно, что на первых рядах утирают слёзы, а за кулисами Ольгу уже осаждают антерпренёры.       Артисты стоят в ряд и кланяются, кланяются... В едином порыве склоняют головы, и вовсе не потому, что их вызывают на бис.       Наташа изо всех сил держит лицо, а её руку – крепко Феликс.       Новый Принц Шипов.