***
Когда он входит в штаб ВВС, расположенный в маленьком провинциальном городишке на окраине, его встречают осунувшиеся лица измученных сержантов и капралов. Некоторые смотрят, точно увидели призрака: сторонятся, под нос что-то шепчут. Другие же машут газетами и показывают на Коллинза пальцем, мол, смотрите, это его спасли на рыболовном судне. Он опускает глаза в пол и считает шаги. Молодой человек не оборачивается, даже когда огрубевшие ладони летчиков ложатся ему на плечи, хлопают, чуть сжимая, хвалят за что-то. Молодец, говорят ему, что вернулся. Коллинз хочет усмехнуться: не он вернулся, его вернули, но ком встает в горле, да и вряд ли сейчас можно и нужно о чем-то говорить. Он молчит до тех пор, пока не находит заветный кабинет, в который вообще-то просто так нельзя войти. Должно произойти что-то из ряда вон выходящее, что нельзя оставлять на потом и надеяться, что оно само разрешится, но сейчас идет война, Европа прогибается под гнетом нацистов, и Коллинз думает, что это достаточно веская причина. — А, капитан Коллинз, — начальник штаба — невысокий мужчина с почтенной сединой на висках — тушит толстую сигару о пепельницу, когда молодой человек ступает за порог. — Рад снова видеть в строю. В просторном кабинете, на стене которого с позолоченного флагштока свисает британский трехцветный флаг, сидит кто-то ещё, должно быть, какой-нибудь генерал или даже несколько — Коллинз не смотрит, но честь отдает — как и всегда в таких случаях. — Говорят, Дюнкерк из вас все соки выжал, не так ли? Коллинз кивает, неестественно прямо держа спину. — Так точно, сэр. Из троих вернулся я один. Начальник недоверчиво на него покосился. — Вы потеряли командира? — Нас атаковали сзади, — отрапортовал Коллинз. — Мы даже не видели, как падал самолет. Сидящие в кабинете генералы с замиранием слушали его. — А что же со вторым летчиком? — начальник выжидающе постукивал длинными пальцами по отполированному столу из красного дерева. — Капитан Фарриер, если не ошибаюсь? При упоминании его имени Коллинза пробила дрожь. — После того, как меня подбили, — издалека начал он, — капитан Фарриер героически в одиночку принял на себя оборону. Он спас тысячи жизней на суше и в воде, уничтожив не один немецкий истребитель. На какой-то момент в кабинете воцарилось молчание. Каждый, кто в нем находился, сделал свои выводы после пламенной речи Коллинза, который без запинки продолжал рассказывать о подвигах мужчины. Начальник что-то быстро пометил на лежащей рядом стопке бумаг. — От имени всего штаба благодарю за подробный доклад, Коллинз. Я обязательно прослежу за тем, чтобы капитану Фарриеру посмертно вручили награду. Коллинз подумал, что ослышался, но начальник уже был готов сопроводить того за дверь. — Простите, сэр? — Если у Вас есть еще какие-то пожелания, я бы попросил обратиться в бухгалтерию, — мужчина встал из-за стола, поправив форменный галстук на шее. — А сейчас позвольте мне продолжить собрание, которое Вы прервали. — Вы думаете, Фарриер погиб? — Коллинз почувствовал, как жжет глаза от надвигающихся слез. — У него ведь просто топливо могло кончиться, с чего Вы взяли, что… — Капитан Коллинз, — нарочито формально обратился к нему начальник. — Чего Вы добиваетесь? — Я хочу вернуться в Дюнкерк, — тут же выпалил молодой человек. — Мне нужно лишь разрешение. Я не прошу о чем-то еще. Мужчина на мгновение изменился в лице, но затем, поджав тонкие губы, произнес: — Исключено. В груди что-то больно защемило. — Разговор окончен. — Но, сэр! — Коллинз не унимался, глаза его блестели. — Фарриер Ваш лучший пилот, как Вы можете так говорить? — Фарриер мертв, — отрезал начальник штаба. — И повезло, если его застрелили на месте, а не потащили в плен, — он понизил голос, — в чем я сомневаюсь. То, что из плена не возвращаются, знают даже дети, но Фарриер.. Фарриера не так-то просто сломить. Вот только Коллинз выглядел потерянным и сбитым с толку. Он готовился к тому, что разговор будет не из легких, но в такие моменты рядом всегда был напарник, и вместе они каким-то образом добивались своего: Коллинз — нескончаемым оптимизмом, Фарриер — настойчивостью и хмурым выражением лица. Но Фарриера нет, как и шансов на то, что он прилетит обратно. — Это война, сынок, — зачем-то напоминает начальник, устало потирая переносицу. — Я теряю своих людей каждый день, если не каждый час. И я не стану жертвовать кем-то ещё, чтобы убедиться в том, что ясно, как день в Истборне. Коллинз сглотнул. Он хотел высказать начальнику все, о чем думал в тот момент. Задать вопрос: какого черта тот стряхивает пепел со своей дорогой сигары, пока там, в чужой стране, зажатые со всех сторон, еще не мужчины — мальчишки — живут надеждой вернуться домой, загребая руками песок, грязным ободком скапливающийся под ногтями, пока их обстреливают с неба. Ведь там все равно кто-то определенно еще есть, кроме французов, которые Британии не нужны, кто-то, кого не спасли, не возвратили на родину. — Там же остались люди, — говорит Коллинз, но его как будто не слышат, ведь, согласно официальному заявлению властей, в Дюнкерке больше нет ни одного живого англичанина. — По уставу тебе всё равно выдадут новый самолет, но нарушишь директиву — вылетишь из ВВС с треском, — мужчина обошел стол и склонился над самым ухом молодого человека. — И я не посмотрю на то, что ты капитан. — Так точно, сэр, — тихо, с поникшей головой ответил Коллинз. Пытаться вразумить человека старой закалки было все равно что говорить со стеной, но это было нужно, хотя бы попробовать, ведь Фарриер жив — он это точно знает — и за ним обязательно нужно вернуться. — Коллинз, — зовет его начальник, когда капитан, отдав честь, собирается уходить. Он оборачивается с надеждой, и сердце в этот момент, кажется, делает сальто назад. — В Дюнкерк тебе путь закрыт. Дверь хлопает громче, чем следовало бы.***
Новый самолет, как и нового летчика, назначают почти сразу(не без участия во всем этом процессе Коллинза). Он думает, что его напарник такой же зеленый, как и яблоки на городском рынке: ему всего девятнадцать! Но он многое знает о войне(непонятно только, откуда), часто болтает об авиации и в этом совсем не похож на молчаливого Фарриера. — Для меня честь лететь с Вами, капитан Коллинз, — заявляет вдруг паренек, когда они встречаются в ангаре. Коллинз что-то невнятно бормочет себе под нос про криворуких механиков и место, куда их с напарником отправляют на этот раз, и думает про себя, какого черта он называет напарником человека, которого знает всего пятнадцать минут, когда Фарриер в сотнях километрах от него, возможно, полуживой(хотелось бы верить), измученный нацистами гниет в какой-нибудь яме с заклеенным ртом и связанными руками. От картинок, которые рисовало ему воображение, у Коллинза спина покрылась мурашками. Паренек говорит почти все время, не закрывая рта ни на минуту. Коллинз не знает, что хуже: неловкое молчание или постоянная болтовня, но, в любом случае, невольно вслушиваясь в разговоры о чужом детстве, он меньше думает о Фарриере и том, что с ним могли сделать. — Мама всегда говорила, что из меня получится хороший пилот, — нахваливал себя юноша, залезая в кабину. Коллинз думает, что сейчас могла бы сказать его мать, зная, что он дослужился до очередной награды на своем мундире, но ничего из того, что обычно говорят сыновьям, которые возвращаются с фронта домой. Винт на носу истребителя начинает быстро вращаться, когда Коллинз фиксирует кислородную маску и проверяет связь, в голове подсчитывая, сколько километров разделяет их с Фарриером на этот раз. От Лондона до Ла-Манша их двести шестьдесят, а от их авиационной базы в лесу и того меньше. Так и до Дюнкерка дотянуть можно, если взять маленькую высоту и не расходовать топливо направо и налево. Их самолеты отправляют туда, где отродясь военных действий не вели, и Коллинз более чем уверен, что парнишка сможет и в одиночку патрулировать пустынную береговую линию. — Фортис-2, почему отклонился от курса? — беспокоится по радиосвязи сержант как-там-его, когда Коллинз летит чуть левее, в любой момент готовый ринуться на восток за своим Фарри. Он снижается к самой воде. — Фортис-2, прием, как слышишь? — не унимается летчик. Молчание служит ему ответом. Когда игнорировать безуспешные попытки паренька наладить коммуникации становится невыносимо, Коллинз отключает радиосвязь и поворачивает штурвал. Его цель — Дюнкерк.***
Сажать самолет на песок дико неудобно, и Коллинз искренне не понимает, как это удалось Фарриеру, если он не прыгнул с парашютом(что вряд ли, ведь он всегда предпочитал аварийную посадку, чем это). Шасси проваливались, кабину подбрасывало то вверх, то вниз. Коллинз бросил последний взгляд на дрожащую стрелку и убедился, что топлива как раз хватит на обратный путь. Над линией горизонта полыхал багрово-медный закат, когда самолет, проскочив кое-какие хлипкие сооружения, возведенные британскими солдатами, чтобы переждать приливы, резко начал тормозить. Коллинз был прав: люди здесь еще остались — французы да англичане — и их больше, чем себе могут представить старые вояки, сидящие в Лондоне или том же Париже. Знают ли они, что их правительство не собирается высылать за ними спасательные корабли? Вероятно, нет. Когда Коллинз глушит двигатели, он подмечает, что посадил самолет не близко, но и не далеко от немецкой территории. Её видно сразу: вдалеке горят огни, и без лишних слов понятно, что они вражеские. Спрыгивая из кабины, Коллинз вспоминает, что так и не придумал, что будет делать, когда найдет Фарриера(а он точно уверен, что найдет). Крошечный, по сравнению с другими истребителями, Спитфайр предназначен на одного человека, топлива, как известно, тоже хватит только в одну сторону. Остаться на Богом забытом Дюнкерке и ждать помощи? Так себе вариант, но все же лучше, чем не остаться вообще. Хотя, если верить словам старика, который вытащил Коллинза из тонущего самолета, мистер Доусет — Коллинз не помнит точно — как-то вскользь упомянул, что в ближайшее время снова отправится в плавание на своем суденышке. И счастье, если не он один. Либо же помощь придет от Франции, которая наконец-то решит побороться за своих сыновей. Коллинз чувствует, как в ботинки просачивается холодный песок с каждым сделанным шагом. Во всяком случае, сейчас главное — вытащить Фарриера, а о том, как возвращаться домой, он подумает потом.***
Фарриер не спит. Впервые он лежит с закрытыми глазами, но не может уснуть, и это продолжается уже несколько дней, изматывая, мучая взрослого и сильного мужчину — сколько, он уже не знает. Он помнит обрывками, вырванными воспоминаниями. Вот он поджигает самолет и смотрит, как ярко горит пламя. Вот его окружают люди, говорящие на чужом языке, автоматами в спину тычут, ведут куда-то. Вот его пытают. Стены в помещении из камня, и каждый вздох, каждый крик отражается эхом. Фриц бьет наотмашь — сначала рукой, затем прикладом пистолета. Он что-то требует на ломаном английском, но Фарриер молчит, словно ему отрезали язык, и тогда немец бесится, командует принести ему какой-то чемодан. Дальше Фарриер не видит. Он лишь чувствует. Он чувствует, как отслаивается кожа, когда острые иголки засовывают под ногти. Чувствует, как горит все тело, когда по нему, словно по дереву, вырезают остро заточенным ножом. У него связаны руки и крепко сжаты челюсти — так крепко, что кажется, будто вот-вот сломаются. Его снова бьют, но уже чем попало — палками или кочергой. Он воет от боли, которая разъедает изнутри, на части рвет. А потом вдруг все прекращается: и побои, и голоса, и даже очертания людей и места становятся размытыми. Фарриер ощущает, как проваливается в пустоту. Его бросают в какую-то наспех сооруженную деревянную постройку, где пахнет плесенью и разлагающимся человеческим телом. Пить не дают, есть тоже. Только солёная морская вода в грязной жестяной кружке да едкие насмешки по ту сторону двери, и Фарриер думает, что легче умереть от пули в лоб, чем так.***
Это раньше казалось, что пляжам Дюнкерка нет конца. Когда Коллинз в темноте замечает истлевший корпус британского истребителя, он думает, что понятий время и расстояние больше не существует. Дрожь в руках можно было бы легко списать на усталость, если бы не беспомощный взгляд, которым он осматривал покрытую копотью кабину. Он провел по ней кончиками пальцев и растер в руках сажу. Немцы не жгут чужие самолеты. Им это просто незачем. Пробраться в оккупированный городок стоило больших усилий. Часовых расставили почти на каждом углу, и Коллинз, крепко сжимая в руках заряженный пистолет, который все равно бы ему не помог, чуть было не попался на глаза смотрителю. В домиках горел свет и играла музыка — должно быть, там уже праздновали победу в едва начавшейся войне. Коллинз понятия не имел, где искать Фарри, поэтому быстро увязался за каким-то рядовым. В громкую немецкую речь вмешивались тихие французские молитвы, чаще — крики. Коллинз не слышал, чтобы хоть отдаленно звучал родной английский, но все ещё лелеял надежду. Рядовой сделал круг, прежде чем вышел на неосвещенную улицу. Было так темно, что едва можно было разглядеть свои ноги. Коллинз понял, что они почти приблизились к месту, где держали пленных, и дело было даже не в характерном запахе немытых тел и гнили. Его слух улавливал сбивчивые хлопки, тяжелое дыхание и приглушенные всхлипывания, как будто кому-то зажимали рукой рот. Отчетливо было ясно, что насиловали женщину, и Коллинз сделал над собой усилие, чтобы пройти мимо. Рядовой привел его прямо к Фарриеру. Пришлось свернуть немцу шею, но Коллинз сделал это без единого чувства вины. Сначала отыскать в кромешном мраке среди груды мертвых тел одного живого человека казалось невозможным. От них несло смрадом, и Коллинз как мог старался не дышать. Он склонился над каким-то солдатом, который, вероятно, умер еще несколько дней назад, и закрыл ему ладонью остекленелые глаза. Он хотел сказать «земля тебе пухом» или что-то в этом роде, что обычно говорят в таких случаях, но чей-то болезненный стон раздался из-за спины. — Фарри? — с надеждой произнес Коллинз. Стон повторился, и Коллинз подумал, что свихнулся, узнавая в нем своего напарника. — Фарри, это ты? — чуть тише спросил он, подходя к мужчине, который свернулся калачиком на грязном полу. — Фар.. Он протянул ладонь. Через щели между досками проникал лунный свет, и этого хватило, чтобы различить в темноте родное лицо, распухшее почти до неузнаваемости от синяков. — Фарри! Фарриер моргнул несколько раз, прежде чем изображение стало четким. Коллинз сидел на коленях напротив него в своей привычной темно-синей форме, светлые волосы его слегка растрепались, а на щеках застыли влажные дорожки. Он вдруг подумал, что никогда не видел его таким. — Коллинз? — прохрипел он, и молодой человек впервые за долгое время рассмеялся, смахивая слезы. Это вошло в привычку — называть друг друга по фамилии, как будто они все ещё там, в небе. — Да, Фарри, это я, — он аккуратно приобнял его за плечи, утыкаясь носом в шею. — Пора домой.***
Если проникнуть в рассадник немецких оккупантов было сложно одному человеку, то выбраться из него двум оказалось едва ли по силам. Когда они выходят из сарая, где держали пленных, Фарриер стонет, сгибаясь пополам, как будто у него сломаны кости. Коллинз не знает наверняка — может быть, и сломаны. Скорее всего, что сломаны, и он позволяет мужчине на него опереться, надеясь, что это хоть как-то облегчит его страдания. Лето наступило только по календарю, а на деле же холодный ветер разгуливал по улочкам Дюнкерка, к тому же морской. Фарриеру оставили одну майку да летные штаны, отобрав даже обувь. Он босиком ступает по мостовой, ежась и натыкаясь на торчащие столбы в темноте. Коллинз снимает с себя мундир и заставляет Фарриера его надеть или хотя бы накинуть, чтобы тот немного согрелся. — Справа, — подсказывает ему Фарриер, когда немецкий солдат поздно ночью осматривает окрестности. Коллинз прижимается к стене, Фарриер же слегка по ней съезжает. Он видит, как молодой человек взводит курок, и пальцы его замирают на спусковом крючке. Фарриер кладет ему руку на плечо. — На шум прибегут другие, — шепчет он, когда звук раздающихся шагов фюрера стихает за поворотом. Коллинз опускает пистолет. Того рядового лётчик спрятал в кустах рядом с сараем, рассчитывая, что, когда его обнаружат (если вообще обнаружат), они с Фарриером будут уже далеко отсюда. Однако на то, чтобы выйти из лабиринта одинаковых улочек, потребовалось время. Преследуя ничего не подозревающего солдата, Коллинз не запомнил дорогу. Все его мысли были заняты Фарриером и тем, что он в итоге обнаружит, как будет себя вести. На самом деле, он в его голове постоянно и даже сейчас, когда от одного неверного шага может зависеть жизнь обоих. Коллинз время от времени останавливается, давая Фарриеру отдохнуть, спрашивает, как тот себя чувствует. — Порядок, — коротко отвечает ему мужчина, и Коллинз кивает, снова подставляя тому свое плечо. Проходит довольно много времени, прежде чем они, взмыленные до предела, выходят на пустынный пляж. Где-то вдалеке на небе брезжит рассвет, и Фарриер задирает голову. Он прикрывает глаза и делает вдох. Морской ветер играет с его волосами. — Нужно идти, — напоминает Коллинз, встряхивая челкой и долгим взглядом обводя спокойное море, раскинувшееся на многие километры. Мимо подожженного истребителя они шагают молча и почти не глядя на то, что от него осталось: Коллинз не спрашивает, почему он это сделал, а Фарриер и не рассказывает. Ему становится хуже метров через тридцать, и тогда Коллинзу приходится его тащить на себе. Вон там вдали, если прищуриться, можно увидеть черные точки, которые чем-то напоминают людей. Рядом точка покрупнее — новый самолет Коллинза, но такими темпами до него придется ползти еще часа два, если не больше. Когда он останавливается, чтобы передохнуть, пуля со свистом проносится у него над головой. Трое или четверо немцев ведут за ними погоню, стремительно сокращая расстояние. Коллинз бросает испуганный взгляд на Фарриера, который едва держится на ногах, а затем, рывком подхватывая его под руки, переходит на бег — впервые за их недолгое путешествие из плена — и тащит товарища, спотыкаясь и падая, но ни на миг не останавливаясь. Время от времени он отстреливается, но постоянно мимо, а пистолет, в конце концов, роняет где-то по пути. Он чувствует, как песок скрипит на зубах, как поднявшаяся в воздух пыль забивается в нос и легкие. Фарриер просит, чтобы он его бросил. Точки впереди, кажется, становятся ближе, либо Коллинзу просто хочется в это верить. Его ранят в плечо, и растекающаяся в спине боль застилает все чувства. Кровь проступает сквозь рубашку. Он знает, что целились в сердце, но(почему-то) промахнулись. А еще то, что если он сейчас не встанет с колен и не поднимет с песка задыхающегося Фарриера, ради которого и было все это, погибнут оба. Погибнут, и никто о них не вспомнит. Все тело — от головы до кончиков пальцев — словно прожигает огнем, когда Коллинз, стиснув зубы, встает и идет, поддерживая Фарриера, бежит, и все отходит на второй план, когда вот уже, совсем близко и самолет, и сооружения, на которых пережидают прилив спящие солдаты. Коллинз вдруг начинает кричать во все горло, размахивать здоровой рукой, на помощь звать. Он даже вспоминает какие-то слова на французском, пока пули рыхлят песок под ногами, и кто-то — невероятно — откликается. Когда до заветных построек остается совсем чуть-чуть, Коллинз валится на песок, втягивая тугой воздух ноздрями. Солдаты в оборванной темно-зеленой форме бегут навстречу, прижимая к груди автоматы (их раза в два больше, чем немцев), и Коллинз поднимает вверх обессиленную ладонь, словно говорит: свои. Фарриер лежит рядом на спине и смотрит, как расцветает над головой небо. — Мы почти дома, Фарри, — говорит Коллинз, находя руку товарища и крепко переплетая пальцы. Стрельба не стихает до тех пор, пока немцы не уходят туда, откуда пришли. — Мы дома, брат.