Друг

У маленького Ричарда Окделла с рождения был лишь один друг. Самый верный, самый лучший. Очаровательный щенок гончей. Пегий, с одним рыжим ухом, он родился с Диком в один год. Тогда в Надоре процветала охота. Была хорошая псарня, каждый год рождались отменные гончие. По старой надорской традиции собак называли в честь качеств, которыми должен обладать взрослый пёс. Щенка назвали просто — Бойкий. И действительно: он был резвее своих однопомётников, веселее и неугомоннее. Ричард не мог вспомнить, с каких пор зародилась ниточка дружбы между герцогским сыном и гончей. Может, в тот день, когда трёхлетний Дикон, каким-то непонятным образом ускользнувший от няни Нэн, натолкнулся на Бойкого у конюшен. Тогда пёс сшиб нетвёрдо стоящего на ногах мальчика и тут же, словно извиняясь, стал лизать своим розовым юрким языком лицо Ричарда, наступая передними лапами на грудь и безобразно пачкая белую рубашку. Конечно, поднялся крик, пса отогнали, а хохочущего наследника увели умываться. Может, именно тогда и зародилась эта дружба. Гончие радовались людям и юному Окделлу, однако Бойкий не считался ни с кем, кроме него. Даже отца он слушался с явной неохотой, а к маленькому Ричарду относился с преданным, истинно собачьим, обожанием. Только сыну Эгмонта пёс приносил брошенную палку, а порой, даже пойманных зайцев, не обращая внимания на окрики и визг прислуги. Приносил и клал добычу у ног своего маленького хозяина, счастливо виляя хвостом в ожидании похвалы. Когда впервые с Диком случился приступ надорской болезни — во дворе, у псарни, куда будущий герцог постоянно сбегал из-под родительской опеки, — именно Бойкий поднял тревогу. За несколько минут до того, как у Дикона потемнело в глазах и пятилетний мальчик стал задыхаться, гончая занервничала и стала тыкаться в лицо своего маленького хозяина, жалобно скуля. — Ты чего? — лепетал Ричард, обнимая за жилистую шею мечущегося пса. И когда накатил приступ Бойкий взвыл и его вой не был похож на сигнал гончей, напавшей на след. Поэтому привычные к звукам псарни надоровцы встревожились и метнулись к псарне вовремя. Бойкого отогнать от Дика смог только Эгмонт Окделл. Слуг, рискнувших оттащить пса от сына герцога, пёс покусал основательно. — Застрелить эту гончую надо. Она может покусать и Ричарда, — холодно процедила герцогиня Окделл. Отошедший от приступа Дик обнял пса за шею, позволяя тому лизать своё лицо. — Нет! Не надо… — и мальчик снова стал задыхаться. И пса было решено оставить.

***

Бойкий каким-то невообразимым образом выбрался из псарни и, низко пригнувшись всем туловищем к земле, пробрался мимо слуг в замок. Безошибочно нашёл комнату теперь уже герцога и настойчиво поскрёбся в дверь. Когда Дикон приоткрыл дверь, пёс не стал дожидаться, когда проём расширится и с громким цоконьем когтей о каменный пол, протиснулся в комнату. Выглянув за дверь и оглядевшись по сторонам — нет ли никого в коридоре? — Ричард стремительно захлопнул дверь сел бок о бок с разлёгшимся на ковре Бойким. — Ты действительно Бойкий. Сколько не запирай, а всё равно выбираешься и в наглую проходишь туда, куда хочешь. Может, стоило тебя назвать Наглым, а, как думаешь? — и тихо рассмеялся. Затем умолк, судорожно вцепившись пальцами в шерсть на загривке пегой гончей, пытаясь оттолкнуть, не дать лизнуть в лицо. Но Бойкий с всепоглощающим обожанием настойчиво рвался к лицу юного герцога. Ставшего теперь хозяином Надора. Но пегий пёс, дергая рыжим ухом, ничего такого не знал. Единственное, что собачья душа действительно знала, это то, что Дик — его хозяин. Прекрасный, обожаемый и тоскующий в эту минуту, наполненный отчаяньем и болью. Руки ослабли и больше не отталкивали, лишь всё также отчаянно цеплялись за загривок и притягивали к себе. Герцоги не плачут — твердила матушка. Конечно не плачут. И Ричард, герцог Окделл, не плачет. А если и плачет — то никто об этом не узнает. Кроме самого верного друга, что бойко слизывает с щёк своего мальчика солёные дорожки. Когда плохо, очень важно чувствовать под боком чей-то тёплый бок, слышать биение чужого сердца. Тогда не так больно, не так страшно в этом холодном и чужом замке.

***

Завтра будет долгая дорога, а затем — Лаик. Новая жизнь. Борьба со всем миром за право быть самим собой. На плечи давит ответственность за матушку и сестёр, за Надор. Что выкинет Судьба — неизвестно. Душа сжимается от пока неясных подозрений — слишком много несостыковок в разговорах матушки о Чести и Талигойи. Случайно оброненные слова, случайно услышанные фразы. Всё это заставляет задуматься. Всё решится в Лаик, считал Дик. Лаикская библиотека не чета надорской, разорённой и наполненной лишь старинными легендами. Дикон уже предвкушал, как зароется головой в книги в поисках ответов на вопросы, на которые никто не мог дать ему точный ответ. Но это потом. Сейчас герцог сидел на зелёной траве, у подножия Надорских скал и поглаживая поседевшего Бойкого, не утратившего, впрочем, ни резвости, ни наглости, и наблюдал как лучи заходящего солнца окрашивали тёплым светом замок. Гончая была полностью седой, только кончик уха так и остался рыжим. Происки Леворукого, не иначе, думал Дикон. — Дружище, ты всё хорошее, что во мне есть, воспитал только ты, — вслух произнёс юноша. Бойкий дёрнул ухом и заворчал, не понимая, зачем его мальчику потребовалось разрывать повисшую тишину. — Главное в жизни — это доброта и верность. Наверное. Я ещё, конечно, точно не знаю, но… — Дик задумчиво пожевал травинку и почесал за рыжим ухом четвероногого друга. Пёс довольно вздохнул, коротко взмахнув длинным хвостом. — Доброта и верность себе. Как думаешь? Бойкий на всякий случай согласно гавкнул.