«Давно убит мой последний друг, его прикончил мой первый враг. Я бы хотел, чтоб не стало нас двух, было бы проще, но вышло не так.»
Вы знаете, как я боюсь белого цвета? Его лицо было белым — таким белым, что, казалось, солнце, отразившись от него, ослепит меня. Он, еще вчера смешно морщивший нос, смеясь над моей очередной несмешной шуткой, лежит, закрыв глаза навсегда, в своей деревянной колыбели. Как будто спит. Спит. Мне хочется засмеяться — и я смеюсь. Смеюсь, глотая горькие слезы, застилающие глаза, давлюсь ими, застывающими комом прямо в моем горле. Мертвецы не спят, они наблюдают за всеми нами каждый день, они не спят никогда — и то же самое ждет меня. Я не сплю уже третий день под его пристальным взглядом, его огромными серыми глазами, укоряюще глядящими на меня третью ночь подряд. Он такой холодный (я чувствую это, даже не прикасаясь к нему), такой… мертвый? Мир вокруг плывет, я все еще смеюсь, стоя над его гробом. Колени подкашиваются, и я наконец делаю шаг назад — посмотреть еще минуту значит для меня кинуться следом за ним, улечься рядом в неаккуратно сбитый гроб, засыпать себя сверху землей — и уснуть. Ритуала я не дожидаюсь, позорно убегая с кладбища в нашу — общую, черт бы тебя побрал! общую! — квартиру. Глаза упорно застилают жгучие соленые капли, но стоит мне сомкнуть ресницы, прямо передо мной — снова — его тело, укрытое белой тканью, истерический смех в моей телефонной трубке: «Он спрыгнул! Из-за тебя, чтоб ты знал! Это твоя вина, как и все то, что происходит со мной!» Голос смеется, кашляет, будто вскрывая меня изнутри ржавым ножом, а потом заявляет: «Он улетел, как с балкона бычок — и погас вместе с окнами дома напротив». Я знаю, кто это сделал. С каждой такой выходкой мне кажется, что все, все! Вот это уже край, больше я не выдержу, захлебнусь, утону в своей собственной боли, сгрызающей мои внутренности своими кривыми зубами. Это — плата за мой грех. Лучше бы я умер. Я поплатился достаточно, но происходящее — моя вина. И я это знаю.«Он был обречен, Значит, вроде как, я ни при чем. Это ебучее «вроде». ***
Я рад бы забыть, но меня окружает слишком много напоминаний моей ошибки. И мне приходится вспоминать этот день. Мой первый враг любил шутить. Он шутил много. Чаще всего — по-черному. Мне никогда это не нравилось, но я молчал, потому что меня он тоже любил. Я его, кажется, тоже. Мне тогда много что казалось. Казалось, что «заметок про вашего мальчика нет, ваш мальчик потерян и не найден» в сторону моего телевизора, показывающего мультяшного Дядю Федора, — это смешно. Казалось, что целоваться до последнего вздоха, до потемнения в глазах — это здорово. Казалось, что я буду слушать его шутки, умирая от огромных крыльев за моей спиной, готовых нести меня куда угодно, вечно. А потом мне казалось, что он не обидится, когда я уйду. Так вышло, я сам виноват. Я знаю, знаю. Он не обиделся. В ответ он разрушил мою жизнь.***
«Давно ушла моя последняя весна, ее легко наебал мой первый враг. Если б только я знал, что за него она готова утонуть в чужих грязных руках.»
Весна была такой ароматной. Как ее волосы. Она пахла цветами и корицей, пахла медом, пряностями, свежей листвой. Она была как та весна. Такая же яркая, такая же красивая. Я редко называю кого-то красивым, но она посоветовала мне жить дальше, когда узнала про тот день. С него прошло уже несколько лет, но мне все было совестно, вино развязало мне язык, хотя ее присутствие делало меня куда более пьяным — ее крапчатые глаза заставляли меня хмелеть быстрее любого алкоголя. Я думал, она удивится, думал, что разозлится — но она лишь рассмеялась. Она каждый день учила меня жить, не заново, но дальше — и это было важно для меня. Это было красиво. Она вернула мне мои огромные крылья, и я улыбнулся ей. Душой улыбнулся, понимаешь? Она крала сникерсы в ближайшем минимаркете и весело смеялась, когда напихивала мне их в карманы. Она босиком бегала по весенним лужам, не боясь застудиться, ее острые колени будто сами собой разрезали эти дырки на джинсах. Я никогда не видел ее в целых кедах, они всегда расползались и расклеивались, рвались, пачкались — и у каждого пятнышка была своя история. У огромного пятна на моем только залечившемся сердце тоже есть своя сказка. Сказка в стиле Братьев Гримм, от которых дети в слезах просыпаются по ночам, умоляя злую мачеху больше никогда не рассказывать им таких историй. Она напомнила мне мой любимый шоколад, с мелкодроблеными орешками, молочный и сладкий. Она так же плавилась в его руках, сидя у него на коленях, которые когда-то были только моими. Я сам потерял это, я сам отказался. Я полюбил — и он отобрал у меня то, что когда-то у него украл я. Мне казалось, с ее губ потечет густая черная смола, когда он прикоснулся к ней, казалось, она станет подводить глаза черным углем и сменит старые кеды на платье с разрезом во всю спину — лишь он мог провести пальцем по ее просвечивающему позвоночнику. Я видел, как, целуя ее, он смотрел на меня, на мою реакцию на весь этот театр. Я стоял, словно парализованный, я знал, что это для меня. Тогда меня это злило. Я смеюсь, утирая соленые слезы, спиной подпирая угол теперь уже только моей квартиры. Тогда я на него злился. Теперь я устал.«И растаяла в них, как шоколад, пока я, сгнивая, плевал в потолок. Девчонка-плохиш меня предала за бочку дерьма, жаль, что я б так не смог.» ***
Он забрал мой первый поцелуй. Он стирал теплыми пальцами слезы с моих скул. Он специально наступал мне на ногу и хохотал, когда я чертыхался и оттирал белые кроссовки. Он перебирал мои короткие волосы и чмокал в макушку. Он помогал мне с физикой. Мой любимый свитер пришлось выбросить на помойку из-за его зажигалки. Туда же отправился мой любимый рюкзак. Мне пришлось оправдываться перед куратором за разбитые в общежитии окна из-за него. Мою любимую собаку переехала его старая машина. Глаза моей девушки горели только рядом с ним. Мой лучший друг вышел в окно из-за него. Моя жизнь рассыпалась и крошилась на мельчайшие осколки из-за него. Мой мир рушился и смеялся надо мной из-за него. Он забрал у меня все, что я любил. Я забрал у него только себя.***
«По кусочкам мою ненужную жизнь, чавкая, пожирает мой первый враг. Все, во что я верил — его миражи, и каждый лишь глубже погружает во мрак.»
Все вокруг такое же белое, как его лицо. Я боюсь белого цвета. Этого места я тоже боюсь. Мне обещают помочь, обещают вылечить, но я никому не верю. Я никому больше не верю. Больше всего я боюсь того, кто каждый день меня посещает. Мне говорят, что он приходил всего раз и даже не разговаривал со мной, но я не верю. Я слышу его смех каждый день, каждую минуту. Он стоит рядом со мной, любовно разглаживая складки моей рубашки, и смеется. Он смеется надо мной — и над собой он тоже смеется. Его смех всегда торжествующий. Я всегда плачу, когда он смеется, и он никогда не успокаивает меня.«Я очнусь в синтетическом нигде. Потерян и не найден. И в чем моя вина?..» ***
«Заметок про вашего мальчика нет. Ваш мальчик потерян и не найден. Оставьте на его стенке скорбный коммент. Ваш мальчик потерян и не найден.»