Вечность

Куруму никогда не верила в вечность и вряд ли когда-нибудь в нее еще поверит. Вечность — понятие, как говорится, растяжимое, и смысл в это слово вкладывается глубокий, философский, с ноткой сентиментальности и романтики, но в какой толковый словарь не глянь, все одно и тоже читаешь: вечность — это бесконечность. Но вот если подумать… Эта вечность-бесконечность всегда когда-то кончается, прерывается, останавливается… А значит, ничего не бывает вечным. Когда Куруму говорят что-то о вечности, она всегда недоверчиво улыбается в ответ или же, когда настроение хуже некуда, и его можно сравнить с тоскливым, пасмурным небом, ядовито усмехается, горько вздыхает и снова повторяет про себя давно заевшуюся в голове фразу, ставшую практически девизом по жизни: Ничто не вечно… Укрепилось недоверие к вечности, когда исчезла нелепая детская сказка с счастливым концом о вечной любви с Цукуне, и не будь этой надоедливой привязанности юноши к Моке, липучке-вампирше, Куруму может быть еще не так скептически относилась к этому слову. Но, как и ожидалось, чувства, испытываемые друг к другу, ясны как Божий день, выбор сделан, а от многоженства Цукуне категорически отказывается. Жаль. В классе, где обычно собирается кружок юных журналистов, опять стоит непривычная уху тишина. Куруму выводит карандашом последнюю линию, заштриховывает области теней и, откинувшись на спинку стула, любуется на получившуюся работу. Вообще-то, это должна была быть иллюстрация к новому выпуску школьной газеты, но Куруму-вредина, затаив в сердце обиду на друзей, решительно отказалась работать в одиночку — будет она еще одна за всех отдуваться! Поэтому на листочке небрежные линии складывались в одного человека, который тоже, кстати, предал и кинул. Но его Куруму простит, а другие пусть прощения на коленях просят. Если говорить о вечности, воображение торопливо рисует величественные горы, грозно красующиеся на берегу моря. И вот смотришь на пронзающие небо острые вершины и захлебываешься от исходящей от них могучей уверенностью, что простоят они тут еще не одну вечность. Куруму лишь только пожимает плечами. Ветер крошит острые пики гор, вода пробивается сквозь камень, полирует его, чтобы гладеньким был, придумывает в горах пещеры, от которых потом у людей в жилах кровь стынет. Вечности не пройдет, как они изменятся, притупятся, по-своему постареют, и будут отчетливее белеть вдали белоснежная седина этих гор. Короткие волосы на рисунке по-смешному топорщатся в разные стороны, словно ледяные острые иглы торчат, но на самом деле прядки мягкие, нежные и пахнут тоже по вкусному — кажется, морозной вишней. А глаза у этого существа, в свою очередь, не такие, как у других — они темно-голубые, похожие на опал, но камни на солнце сверкают, а ее глаза — нет. Сама радужка будто из высококачественного зеркала сделана — смотришь ей в глаза, а на деле свое отражение видишь. Руки у нее всегда холодные, отпугивающие других, но не Куруму. Куроно нравится обжигать себя льдом, а Снежная Дева любит тешится с теплом, переплетая пальцы друг друга. Вечность найдет свой конец. Обязательно. Люди, встречающие своих старых приятелей, обнимаются, счастливо улыбаются и говорят друг другу: «Целую вечность тебя не видел, брат!» Но ведь эта самая вечность… только что прекратила называться таковой, разве нет? Они стоят друг против друга, глядят в знакомые глаза и слышат голоса, которые столько времени искажались в телефонных аппаратах. То ли Куруму запуталась, то ли сошла с ума, но в вечность верить отказывается. Мизори вся из себя холодная и жестокая, делает вид существа не то что бы одинокого… скорее независимого от всех и вся, мол, хлопот от друзей невообразимо много. А сама ходит около компании Цукуне, вертится поблизости и наблюдает за ними из своих многочисленных укромных мест. И ей этого достаточно. Но вот когда совсем грустно становится, и одиночество грызет и царапает Шираюки изнутри, Мизори бесшумно появляется в комнате Куруму и приносит с собой вечернюю свежесть через открытое окно. Занавески царственно раздуваются по маленькой, но невообразимо уютной комнатке, и Куроно, ежась от уличной прохлады, недовольно ворчит, закрывая форточку, через которую фантастическим образом появилось это снежное чудо. Куруму со вздохом валится на кровать, а Мизори пристраивается калачиком рядышком, доверительно утыкается суккубу в плечо и жалобно поскуливает на чертову жизнь. Если начать говорить о вечности, Куруму либо недоверчиво улыбается, либо тяжело вздыхает, либо совсем уходит из класса во избежание бессмысленной дискуссии, которая ни к чему не приведет. Но держать Мизори за ледяные пальчики, смотреть в ее отстраненные от всего мира глаза и слушать дрожащий и полный слез голос Снежной Девы Куруму не устанет н и к о г д а.