Для него

Персиваль вошёл в комнату, залитую золотистым светом восходящего солнца, с чашкой дымящегося кофе в руке. Он подошёл к кровати и осторожно поставил чашку на тумбочку, рядом с галстуком, брошенным там накануне. Плавным движением палочки чуть раздвинул шторы, ровно настолько, чтобы впустить в комнату ещё несколько солнечных лучей. Присел на край кровати, на которой всё ещё безмятежно спал Криденс. Тот лежал на животе, и его профиль чётко обрисовывался на фоне подушки, а Персиваль любовался его длинными ресницами и изящно очерченными бровями. Губы Криденса напоминали ему самые красивые оттенки кармина, которые он видел несколько лет назад в Мексике, где был в командировке. Юноша дышал спокойно и размеренно, разметавшиеся чёрные волосы контрастировали с белизной подушки. Его щеки слегка порозовели, и Персиваль нашел это прекрасным. Он заметил, что Криденс сбросил одеяло во сне, пока Персиваль ходил готовить кофе, – и теперь мог окинуть взглядом белизну стройного тела, тонкую талию, сильные плечи. Имя мальчика со вздохом слетело с его губ: – Ох, Криденс… Криденс отозвался легким вздохом. Уже месяц они жили в маленькой уютной квартире в Сан-Франциско. Как можно дальше от Нью-Йорка, от МАКУСА, от воспоминаний о Мэри Лу Бэрбоун и Гриндевальде, от всего того кошмара, что уничтожил их прежнюю жизнь. Персиваль не жалел, что оставил работу в МАКУСА, несмотря на все почести, которыми его осыпали после того, как нашли полумёртвым в трубе для сброса промышленных отходов на старом заброшенном заводе в Белоруссии, – голого и связанного по рукам и ногам, не в состоянии вспомнить даже собственное имя; он не мог самостоятельно есть и заботиться о себе ещё около трёх недель. А Криденс… Он начал искать его, как только вспомнил о нём, как только к нему вернулось хоть немного сил. Его заверяли, что мальчик мёртв, уничтожен своей собственной магией. Когда он заявил о своем намерении найти Криденса, Серафина навестила его дома как частное лицо, Она твёрдо стояла на своем: юноша умер, развеялся, как дым – она видела это своими глазами. У него не было ни единого шанса выжить. Персивалю же требовалось полное восстановление, поскольку он был необходим Конгрессу. Персиваль не слушал её; он даже не соизволил сказать Серафине, что уходит в отставку. Две недели спустя он нашел Криденса – в склепе на кладбище, где похоронили Мэри Лу и Честити. Все это время тот скитался где попало, а когда почувствовал, что силы его на исходе – пришёл умирать подле своей отвратительной приёмной матери – она единственная всегда была честна по отношению к нему, как он считал. Персиваль погладил коротко стриженный затылок Криденса, и по телу мальчика пробежала лёгкая дрожь. Он перевернулся, на его лице появилась еле заметная улыбка. Его тело все еще было исхудавшим, а шрамы – и оставленные приёмной матерью, и те, что он нанёс себе сам, пытаясь таким образом наказать себя после бегства, – будут вечным напоминанием, видимым только им двоим. Персиваль предлагал удалить их с помощью магии, но Криденс отказался. Это нехорошо, это было бы ложью, сказал он. Персиваль почувствовал, как в нём поднимается волна ненависти к Мэри Лу Бэрбоун. Слеза скатилась по его щеке, но он даже не удосужился её стереть. Его пальцы нежно коснулись щеки Криденса; он наклонился, чтобы поцеловать его в лоб, и губы замерли там, пока он молился любому богу, готовому его выслушать, о том, чтобы мальчик никогда больше не испытывал страданий. Криденса расслабленно вздохнул, и Персиваль почувствовал, как он заворочался. Мальчик потянулся и легонько зевнул, и Персиваль улыбнулся, наблюдая, как большие черные глаза неохотно открываются. – Доброе утро, – прошептал он, снова наклонившись, чтобы насладиться его губами. – Добрутро, Мистргрейвз, – ответил Криденс, произнося имя Персиваля так, как он делал в Нью–Йорке, чтобы поддразнить его. Он откинул сбившиеся в комок в ногах простыни, чтобы скользнуть поближе к Персивалю, и положил голову ему на колени, а руку на его ногу и снова прикрыл глаза, чтобы подремать еще пару минут. Персиваль нежно погладил его по волосам и вновь залюбовался им, не уставая примечать каждую чёрточку того, кого считал потерянным безвозвратно. Он всё еще вспоминал то первое утро, когда проснулся рядом с Криденсом в их новой квартире. Его жизнь была подчинена работе, размерена требованиями Серафины – жизнь прямолинейная и строгая, как те костюмы, что он носил каждый день, словно вторую кожу. Никто никогда не упрекал его за холодность или суровость. Его ценили, его считали безупречным, справедливым, энергичным человеком. Но мало кто знал, что являясь таковым на работе в МАКУСА, Персиваль Грейвз оставался человеком глубоко одиноким и полным сомнений. Когда он увидел этого чудом спасшегося мальчика, спящего рядом с ним, впервые за много лет он заплакал и почувствовал себя возрождённым. Казалось: именно он, Криденс, даст ответы на все вопросы одним только фактом своего существования. Все эти годы служения своей стране, все награды и газетные вырезки, которые Персиваль хранил в ящике стола, сам не зная зачем, все светские мероприятия с участием сильных мира сего – всё показалось ему таким отвратительным и ничего не значащим по сравнению с Криденсом. Тощим забитым сиротой, у которого осталась лишь крупица магии – и Персиваль сомневался, сможет ли он когда-нибудь развить её. С того дня он перестал курить и бросил пить. У него было достаточно денег, чтобы позволить им обоим передышку на некоторое время – а его магия поможет им. Если будет необходимо, он найдёт работу – конечно, уже не такую престижную, как работа в Конгрессе, но Персиваль не считал, что жертвует собой. Единственное, что имело значение – обеспечить лучшую жизнь для Криденса. – О чем ты думаешь? – спросил Криденс, и Персиваль увидел, что тот смотрит на него снизу вверх своими большими нежными глазами. – Да так, ни о чем, – ответил он, улыбнувшись и откинув прядь волос со лба Криденса. – Хорошо спалось? – Угу, – подтвердил Криденс. – Я хотел бы столько всего сделать, но, кажется, моё тело хочет спать до будущего года, – добавил он, тоже улыбаясь. – У тебя масса времени и на то, и на другое. Теперь ты больше не должен беспокоиться ни о чем, кроме заботы о себе, – успокоил его Персиваль. Улыбка Криденса исчезла, и он мгновение внимательно смотрел на него, а потом выпрямился и обнял его, положив голову ему на плечо, а Персиваль прижал его к себе. – Спасибо, Персиваль, – услышал он его шёпот. – Спасибо за то, что спас меня. Рассеянно глядя в сияющее небо, заливавшее светом маленькую комнату, он вспомнил долгие, мучительные часы наедине с Гриндельвальдом. Все эти часы бессмысленных унижений, о которых всё еще не мог говорить; боли, не имеющей названия, крови и пролитых слёз, безумного желания умереть, которое невозможно было осуществить; бесконечные дни, когда единственным утешением ему служила мысль о Криденсе – мальчике, которого он едва знал, с которым лишь несколько раз говорил в холодных и темных переулках Нью-Йорка. – Нет, это тебе спасибо, Криденс.