Серое небо

     Небо серое. Будто бы в насмешку надо мной, серое — как твои глаза.      Я не знаю, когда все это началось. С трудом могу вспомнить момент, когда понял, наконец, что именно не давало спать, грезилось наяву и в дрёме, сводило с ума своей несбыточностью и мешало, надравшись до чертей в глазах, снять очередную портовую шлюху и весело провести час, два, а то и всю ночь.      Бесы тебя подери, как я ненавидел. Ненавидел в тебе все, до дрожи, до трясущихся рук и полубезумного смеха. Твои волосы — смоляно-черные, вьющиеся, одуряюще сладко пахнущие медом и гвоздикой; руки — холеные, изящные, не привыкшие к грубой работе и даже не знающие её, едва ли державшие хоть что-нибудь тяжелее веера или полупрозрачной кружевной шали, в которой увидел тебя впервые.      Тогда с моря дул холодный северный ветер, солнце совсем не грело, почти скрывшись за линией горизонта, а ты зябко куталась в шаль, морщила тонкий породистый нос и рассеянно отвечала на вопросы щёголя, крутившегося рядом, всем своим видом давала понять, что раздражена, но с причала не уходила. Ждала, видимо, кого-то. Как оказалось много позже — своего жениха, адмирала местного флота, не самого маленького среди прочих, по правде говоря.      Хотелось бы солгать — небрежно бросить, что, мол, увидел тебя на берегу, среди челяди и черни, в простом с заплатками платье, с огрубевшими загорелыми руками, убранными под платок прядями и загнанным взглядом. Что я — именно я и никто иной, — обрядил тебя в бархат, шелка и парчу, шею обвил рядами жемчуга и возвел на тот пьедестал, перед которым теперь склонялись все.      Но кожа твоя — белоснежная, без единой родинки или пятнышка, — была нежна даже на вид, и поспорить могла с мягчайшим шелком; глаза смотрели спокойно, скучающе (издалека не разглядел ни туманной серости, ни огонька на самом дне угольных зрачков), а ладони обхватывала плотно ткань коричневых перчаток в цвет корсета, стягивающего стан. И легкого наклона головы бы хватило, чтоб из-за прекраснейшей сцепились двое, трое — да сколько угодно!..      Господи, как же я ненавидел тебя и презирал себя в тот момент, стоя на палубе старого корабля, покачивавшегося в такт волнам.      Все наши встречи мог пересчитать по пальцам. Демоны ада, да их и было-то всего три! Три, включая первую. О боги, я проклинаю, проклинаю тот день, когда тебя увидал, но не смог поймать взгляда серых глаз.      Потом, встретив во второй раз, разглядел, перехватил и отныне был обречен.      Я тебя ненавидел. Не знаю, звалось ли это Судьбой, Роком или же злая Удача так игралась с нами, но твой взор — пронзительный, острый, колкий! — навсегда запал в память. Взгляд... Ты знаешь, именно тогда я понял, как сильно ошибался. Мне нечасто доводилось бывать в высоком обществе, но виденного хватило сполна: скорее соглашусь распить бутылку с самим Дьяволом, чем сунусь туда еще раз! Ошибался, ошибался, бесы раздери! А ты словно не из их мира: смеялась громко, говорила уверенно, а смотрела так, что... Что.      Тогда я пропал, заплутал и потерял покой. Ты же от меня не отставала.      Вторая стала самой долгой. Не стану вспоминать, с каким восхищением смотрел на росчерк клинка в девичьих руках — ты, черт побери, впервые схватилась за оружие, защищала служанку, когда ваш корабль взяли на абордаж, и, пусть и не умела ничего, сберегла хотя бы себя.      Потом рыдала, колотила кулаками по всему, что только попадалось под руки — в основном это был я, — и сквозь всхлипы и слезы жаловалась, мол, ладони в кровь стерла. «Глупая девчонка», — говорил я тебе, гладил по судорожной дрожью сотрясаемым плечам и целовал холеные руки, щеки, виски и скулы. Глупая, глупая аристократка — на кой же ляд сунулась в драку, не осталась в каюте, дурья башка? Я еле-еле успел оттащить тебя в сторону от падающей мачты, оттолкнуть за спину, а потом времени уже не осталось. И служанка умерла, так что зря ты всё это. Зря, бесы ада!      ...Год. Наша вторая встреча затянулась на целый год. Ты научилась управляться с клинком и пить ром из горла, а я — правильно и витиевато говорить, подавать даме руку. Кто бы знал, что из тебя — аристократки до мозга костей, гордячки какой еще поискать, надменной и себялюбивой, выйдет толк? Скажи мне люди, что какая-то девчонка, рыдающая из-за смерти горничной, будет допущена к штурвалу, я бы у виска только пальцем и покрутил...      Черт его знает, как же все это случилось и почему. Почему ночи, проведенные с тобой под звездным небом на палубе, цену имели большую, нежели в мягкой постели или хотя б на каютной койке. Почему я, на дух не переносящий женские слезы, гладил тебя по спине, целовал смоляные пряди и даже не морщился, когда ткань рубахи на плече промокала насквозь. Почему... почему ненавидел тебя.      Потом, после того, как ты исчезла, ничего не сказав и никого не предупредив, не оставив даже записки, я вновь потерял только что обретенный покой. Не могу сосчитать, сколько закатов и рассветов встретил и проводил, стоя на палубе и будто бы ожидая чуда: светлой улыбки, худых рук, обвивающих шею, тонких уст, касающихся щеки с трехдневной щетиной, и лукавого взгляда из-под густых ресниц.      Взгляд. Именно он запомнился, словно впечатался в мозг, в кровь, в сердце. Серый с тысячью и одним полутоном: туманная дымка, дождливое марево, не знающий сомнений свинец и холодный льдистый росчерк стали, прибитая дождем к дороге пыль... о Небеса, каждый раз я находил новый оттенок и новый смысл: ты никогда не повторялась. Никогда.      За этот взгляд многие дрались, предавали друзей и, отчаявшись, опускали руки. Я не опустил.      А под конец у нас была всего одна ночь. Она и стала последней встречей. После нее я не скрещиваю пальцы и в молитвах не поминаю тебя — не дело оскорблять грешнику Небеса, взывая к ним.      Ночь.      Тогда бы я мог с уверенностью сказать, когда все изменилось. Когда сжигающее изнутри и непонятное мне чувство перестало быть ненавистью, обернулось другим. Я тебе никогда не говорил этого, глупая девчонка, не сказал и тогда. Ни ночью, ни в бою, когда стояли спиной к спине, скалились в ответ на ухмылки недругов, а перед началом переплели на секунду пальцы. Перед началом Конца мы взялись за руки.      Ты прости, что я так и не сказал и не скажу сейчас: голос сел, лишь непонятный сип вперемешку с хрипом остался, пока проклинал и Небеса, и Преисподнюю, и Чистилище.      Сейчас твоя рука холодная, немногим теплее земли, на которой мы лежим. Впервые за долгое время я оказался на суше. Будь она проклята.      И небо серое, словно в насмешку надо мной. Серое, как твои отныне закрытые глаза.