когда-нибудь

Слэш
PG-13
Завершён
100
автор
Размер:
5 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
100 Нравится 10 Отзывы 7 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

who's gonna pick you up when you fall? who's gonna hang it up when you call?

      Рома любит себя гораздо меньше, чем стоило бы. Фоминок любит его гораздо больше, чем мог бы любить кто-либо ещё. И это походит на ложь.       Рома попросту не может поверить, что Резоль именно такой, каким его видят все. Он боится довериться кому-то снова и быть в сотый раз обманутым. В сущности, это всего лишь проекция его личного опыта. Злая шутка деструктивного сознания. Боль незаживающих ран. Отвергнутое однажды желание быть нужным. Нужно лишь перешагнуть через надуманные границы и открыться. Нужно загнать глубже внутрь параноидальную подозрительность. Но, чёрт, этому нет конца.       Рома не спит ночами, уставившись в монитор, и бредовые «а что, если…» множатся по элементарной формуле геометрической прогрессии. Он проходит все круги ада и все лабиринты коридоров для душевнобольных. У него болит спина от постоянного пребывания в одном и том же положении. Болят глаза. Но сон не накрывает даже тогда, когда он наконец-то выходит из игры и сворачивается, как котёнок, в постели. Бодрствование приравнивается к состоянию, при котором чувствуешь остро, но из всего этого осознаёшь чудовищно мало и потому испытываешь иррациональный страх перед абсурдностью такого существования на автопилоте. Всё в лучших традициях Кафки.       Так возникает забавное противоречие, разрешить которое не помогают ни долгие разговоры, ни самая искренняя нежность, ни даже припасённая для таких случаев бутылка крепкого коньяка. Мысли сначала прозрачны и чисты, как горные реки, но неизменно что-то отравляет сознание, и реки, чернея, начинают виться ядовитыми змеями, сплетаясь в тугой узел где-то под рёбрами, и Рома опять бежит прочь, к спасительному одиночеству и бессмысленной, такой ненадёжной интроспекции. Саморазрушение, как и созидание, требует времени. Иногда — слишком много времени.       Рома не знает, с чего всё началось, но каждый грёбаный раз ему хочется отвернуться и спрятать, спрятать, спрятать лицо в пахнущих сигаретным дымом ладонях. К сожалению, своих. Потому что от ладоней Резоля, лежащих на его плечах, пробивает мелкая дрожь, как при грёбаном вирусном заболевании, которое переносишь на ногах в промозглом сибирском апреле.       Ну, как? Как можно было зайти в мёртвый тупик? Как можно Резоля хотеть во всех смыслах, кроме одного, самого простого, — того самого, через который Кушнарёв проходил с другими. С тем же Лилом не было ни больно, ни стыдно. Было хорошо и, в сущности, безразлично, и первое — лишь благодаря второму.       Рома роняет голову на сложенные на столе руки. Он не находит причин происходящего. Одиночество — следствие чего-то такого, что умеет лишь ранить и потом ускользать. Боязнь — следствие одиночества. Агрессия и банальная сучья лживость — следствие боязни. Но что стоит в самом начале затянутой вокруг горла цепи?       О, ему никогда не быть целым.       Резоль не поймёт. И даже не потому, что он не хочет понять, а потому, что сам по себе он человек другого типа, быть может, более приспособленного к жизни, более выносливого. Чем не иллюстрация пресловутого естественного отбора?       Кушнарёву некого винить, некого поставить под удар, и это хуже всего. ***       У Резоля тёплые руки, самые надёжные и ласковые, но Рома не даёт им забраться под свою одежду. Он хочет позволить, но не может. Ему кажется, что всё будет как с Лилом, — Фоминок уйдёт раньше, чем Рома успеет поверить в реальность его присутствия, и напоследок не останется ничего, кроме ощущения заброшенности.        Резоль гладит Кушнарёва по плечам, дожидаясь, пока тот закончит игру, и каждый раз, когда его пальцы скользят за ворот футболки, Рома как будто ненамеренно ведёт плечами и делает какое-нибудь нелепое резкое движение. Неестественно. Ужасно.       Игра давно захерена. В тот самый момент, как Резоль вошёл в номер, о сосредоточенности не идёт речи, и Рома бездарно фидит, тем самым заставляя кого-то, удивительно похожего голосом на Алоху, истошно орать в голосовой чат. Он самозабвенно орал бы в ответ, поминая чью-то мать и вообще — всю семью до седьмого колена, если бы не Фоминок рядом. Резоль только смеётся, подначивает, и всё — с этими интимными нотками в голосе, от которого Кушнарёву уже откровенно плохо. Кажется, что если бы Фоминок мог, то он замурлыкал бы. И контраст интонаций с самим контекстом пробивает насквозь. Звучит так, словно они уже в одной постели.       — Если бы ты сейчас стримил, то люди подумали бы, что ты решил играть исключительно левой ногой, — бросает Резоль.       — И это было бы всё ещё лучше, чем на твоём рейтинге, — огрызается Рома с неожиданной для самого себя злостью. Его не выводят все эти шуточки. Его выводит сам Фоминок. Вернее, собственная неспособность сделать хоть что-нибудь, чтобы избавить себя от медленной пытки.       — Придурок. Закончишь — выясним, кто здесь не умеет играть.       И тишина. У Ромы на такие случаи заготовлено миллион подъёбов, а он молчит. Потому что, чёрт возьми, Резоль явно имел в виду совсем не то. Превосходный стимул затянуть игру до какой-нибудь девяностой минуты. Увы, с таким подавляющим преимуществом соперника ничего не выйдет. Более того — Фоминок ждать не собирается. Он наклоняется к Роме и шепчет на ухо:       — Кого ты обманываешь? Ясно же, что дело не в игре.       Кушнарёв рад бы игнорировать, но Резоль не тот, с кем такой трюк удался бы. Он гладит плечи, плавно спускается вниз, к животу, который Рамзес тут же втягивает, чтобы избежать прикосновения. Не работает. Паника так близко. Она ближе, чем Фоминок, хотя они шли к этому давно (если бы все эти шутки были только шутками), и его пальцы уже проходятся по линии ремня. Он прихватывает губами мочку уха. Он, наверное, просто хочет свести с ума и оставить одного, как делали все, кого Кушнарёв когда-либо знал.       — Ром, нахер эту карту. Она слита.       — Ром, нахер всех. Почему тебя волнует их мнение? Пойдём со мной, — хрипло произносит Лил. — И не говори, что не хочешь.       Рома и не думал говорить так. Он хочет. Он чертовски сильно хочет пойти с Лилом. Потому что он выглядит так, как будто для Кушнарёва у него припасено пусть и не большое, но всё же — место в сердце. Он ещё не понял, что в пустоте ни для кого нет места.       Рома ведёт себя как идиот. Он взрывается. Сбрасывает руки Резоля. Вскакивает со стула. Несёт какую-то чушь о том, как его заебало быть чьим-то хорошим мальчиком ровно до тех пор, пока на горизонте не замаячит кто-то более удобный для отношений. В горячке ложных обвинений он не замечает, как удивлённо смотрит на него Резоль, и как он готов просить прощения неизвестно за что, только бы не стать тысячной причиной Роминого разочарования.        — Ром, — Резоль собирается сказать что-то важное, но его никто не слушает, и всё, что ему остаётся, — уйти, не попросив прощения, но попросив позвонить «если вдруг что». Эта вспышка настолько нетипична для Ромы, что она обескураживает и лишает возможности хотя бы поговорить начистоту (Фоминок, наверное, не понимает, как высока цена честности, потому что сам он честен до конца).       Кушнарёву тошно от самого себя. Не в первый и не последний раз, но сейчас это особенно тяжело. Чёрт с ней, с игрой. Чёрт с Лилом, в котором Рома ошибся. Собрать бы себя по частям заново. Теперь — не забыв о той части, что отвечает за доверие, не потеряв её среди других бесполезных обломков. ***       От телефонных звонков и нелепых обсуждений Рома уклоняется мастерски. Именно так, как он всегда умел уклоняться от реальной жизни, от ответственности, от всего, что, правда, уже успело травмировать. В этом он как ребёнок. Вне игры не умеет оценивать риск. Лезет на рожон до тех пор, пока всё не станет донельзя плохо. Пока не обожжётся. И только после этого он твёрдо говорит себе, что подобного больше не случится. Он избегает аналогичных ситуаций, даже если аналогия притянута за уши. Что-то на уровне неверно выработанного условного рефлекса.       Так ему удаётся молчать до самого прощания с неоновым Сиэтлом. Уважительная причина есть. Поражение. Так что его отчуждённость никому не бросается в глаза. Все слишком заняты рефлексией и попытками не попадаться Артстайлу под горячую руку. Никто не видит, как на афтерпати Рома ещё в начале вечера напивается до состояния беспричинной радости, грозящей в любой момент перейти в упорное сопротивление самому существованию.       Кушнарёв толком и не понимает, с кем он глушит коктейли. Лица меняются быстро. Кто-то зовёт его по имени. Кто-то зовёт его своим мальчиком и грубо целует в шею. Последнее — на совести Лила. Если, конечно, допустить мысль о том, что совесть у него всё-таки есть.       Рома сдаётся так легко. Ему хреново, и ничто больше не имеет значения. Резоля нигде нет. Но его приходится вспоминать с каждым прикосновением. Он отравляет спутанное сознание. И относительное счастье заключается в том, что Лил на него совсем не похож, поэтому наваждение не может длиться долго.       Почему нельзя его ненавидеть? Было бы проще. Фоминок — свет на затянутом дымом горизонте. Брешь в каменной броне. Обещание любви. Именно потому с ним будет куда больнее, когда окажется, что всё идёт по уже знакомому сценарию.       Рома отвечает на поцелуи. Он знает, что Лил тоже пьян, и это изначально бессмысленно. Не на что надеяться. Нет надежды — нет крушения. И в то же время — нет будущего.       — Мне нужно выпить, — говорит Рома.       Лжёт, конечно. Всеми правдами и неправдами оттягивает момент, когда ему придётся признать, что он загнан в угол. Встаёт, цепляясь взглядом за кривую усмешку, и на нетвёрдых ногах идёт куда-то в сторону бара. Он даже не уверен, что бар именно там. Свет танцпола режет глаза, трансформируя человеческие фигуры в чёрные тени, находиться рядом с которыми страшно. Кушнарёв минует скопление людей, боясь задеть кого-нибудь. Ему кажется, что это будет иметь ужасные последствия. Воображение превращает реальность в ночной кошмар. Ему хочется уйти. Плевать на Лила. Плевать на новоприобретённую привычку не пропускать вечеринок и выжимать из них всё (потому что в итоге они выжимают его).       Он отправляет сообщение Резолю.       Забери меня отсюда.       И зачем-то вдогонку пишет жалкое «пожалуйста». То, что он может сделать только в состоянии, отчаянно близком к попытке сдаться. И дело не в одном алкоголе. Дело во всём. В том, как начинает мутить. В том, как грохочет музыка. В том, как падает свет. В том, как он любит Резоля, но не может отпустить прежние ошибки. Это не откровение. Простая истина. Очевидная. Но одно дело — признать, другое — жить с этим. О, если бы он был хоть сколько-нибудь смелым.       Рома плохо помнит, что с ним произошло. Он лишь помнит, что Фоминок нашёл его так быстро, как будто всё это время был где-то рядом и не сводил с него любящего и тревожного взгляда. Он помнит поездку в отель на заднем сидении такси. Он помнит свой страх в тот момент, когда Резоль тихо закрыл за ними дверь номера и подошёл вплотную. Он помнит своё облегчение, когда Резоль помог ему раздеться и лечь в постель. И он помнит чувство защищённости, когда Резоль лёг рядом, обнял и назвал своим мальчиком (совсем не так, как это делает Лил). И больше ничего. Потому что это — всё. ***       Кушнарёв видит его в зале ожидания прямо перед вылетом из Сиэтла. Им снова быть порознь, но это не пугает так, как могло бы пугать ещё вчера. То есть — до смерти. Покидать город не тяжело. Тяжелее оставлять здесь всё, что было, — и плохое, и хорошее, но Резоль улыбается в ответ, поймав на себе чужой взгляд. Улыбается светло и мягко. Самую малость — устало, хотя именно эта усталость наполняет мгновение пронзительной нежностью, от которой в груди тянет и болит.       Телефон вибрирует в кармане толстовки. Рома не спешит проверять сообщения. Он делает это, когда Фоминок и его команда теряются в толпе. Промедление допущено намеренно, чтобы не захотелось Рому окликнуть и позвать к себе. На это нет времени. Сегодня — нет.       Может быть, в другой раз. В другой раз. Когда Кушнарёв научится принимать себя и других. Когда он наконец-то повзрослеет и узнает, как любить, а не мучить себя напрасно.       Он ещё несколько секунд высматривает Резоля среди проходящих мимо людей. Затем взгляд намертво прикипает к стоящему у окна Лилу. Надменно вскинутый подбородок и темнота в прищуренных глазах. Он не тот, кому следовало однажды довериться, но это не значит, что его нужно возненавидеть (ненавидеть Рома способен только себя). Такой же потерянный и растративший себя зря на тех, кто того не стоил, потому — безразличный. Равнодушие как способ защиты, как единственный возможный метод дыхания.       Кушнарёв продолжает смотреть на него даже тогда, когда Илья вопросительно вскидывает брови.       — Ничего, — одними губами произносит Рома и качает головой. — Ничего.       И правда — ничего. Разве что таким, как Лил, он быть не желает. В основе их трансформации — внутреннее одиночество, давно переставшее зависеть от происходящего снаружи. Они идут по неверным дорогам, но каждый — в свою сторону, и кто знает, чей конечный пункт окажется наиболее похожим на ад.       Фоминок тоже идёт в свою сторону, и ему, в общем-то, не важно, что там впереди. Он привык верить в лучшее. Но даже если всё сгорит, он и ад сделает своим домом.       Кушнарёву хочется засмеяться. И пойти с Резолем. Опять же — когда-нибудь, когда он будет готов.       Рома наконец-то читает висящее в уведомлениях сообщение.       Жду тебя в гости. Не дождусь — прилечу сам.       Кушнарёв отправляет ответ.       Дождёшься. Только дай мне разобраться в себе.       Саморазрушение требует времени. Созидание требует всего. Рома надеется, что он справится.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.