Кот из "Грешников"

— Перестань пялиться, — пробурчал Шань. — Как ты узнал? — удивился Тянь и приблизился к лицу Рыжего, рассматривая не открыты ли глаза. Тёплое дыхание опалило щеки Шаня, и парень зарылся лицом в подушку, утаивая красные пятна смущения на лице. — Уши все равно румяные, не поможет. Шань чертыхнулся в салатовую наволочку. Рябь поцелуев покрыла веснушчатые плечи, и Мо вздрогнул. — Все ещё боишься меня? — спросил брюнет. Ледяные пальцы купались в рыжине волос. Тянь смотрел, съедал Гуань взглядом и не мог насытиться. Скоро, скоро кормиться будет нечем. — Иди сюда. — Не лапай меня, — по-тёплому ощетинился Рыжий, потому что колючки наточить совершенно не получалось. — Ну, иди ты сюда, — Тянь притянул к себе театрально сопротивляющегося Мо и обнял. Бережно, словно самую ценную — так оно и есть — радость на свете. — Рыжик, — нежно обратился Хэ, — я не знаю, что будет дальше. Шань промычал что-то невнятное брюнету в шею и, отстранившись, заглянул в глаза Тяня. Скорбь. Вот, что он там прочитал. Ебаная скорбь. — А что должно быть дальше? — нахуй Мо сдалось это гребенное раскаяние. Не Тянь ли вчера говорил, что любит его? Опять. По новой. Раз за разом. Рыжий верит, а потом еле поднимается с колен. Тишина. Она кусалась, потрошила внутренности и обводила белым мелом умершую душу Шаня. Мо опустил глаза. Опустил руки, которые лежали на его широких плечах. Шершавые пальцы соскользнули по телу брюнета, словно хватаясь за что-то, что должно было, сука, быть. Ведь Тянь, мать твою, говорил. И когда Рыжий готов был запереться в себе, потому что боль в груди разрастались, точно паразит, холодные, к которым он привык — родные — ладони обхватили его сжатые кулаки. — Дальше должны быть «мы», Рыжик, — как же Хэ его достал: достал в последний момент выкручиваться, все скрашивать, так, что, черт побери, злиться не хотелось. — Сам-то слышишь, что говоришь? — поинтересовался Рыжий; брюнет поднёс руки Мо к губам и, поцеловав оба запястья, переместил ладони вновь на свои плечи. Блядское тепло засело в кадыке Мо. — Слышу, — почти мурча, сказал Хэ. И как ему удавалось сохранять мудачество? Рыжий был точно рыба, которая попала на крючок и которой рыбак не давал сорваться, все время подсекая. Тянь, как оказалось, был, сука, искусным рыбаком. — Хочу, чтобы ты сыграл мне. — Не много ли… — Пожалуйста, — добавил Хэ. Рыжий сощурился и помотал головой. — Я выполню любое твоё желание. — Даже уйдёшь, если я попрошу? — Не шути так, Рыжий, — и это «Рыжий» хлестануло по спине, будто розгами. — Даже уйдёшь, если… — Хэ наклонился и стер с губ Мо последние, такие колючие для брюнета, слова, до крови прикусив нижнюю губу Гуань, чтобы Шань знал, о чем просит. О невозможном. — За такое желание, я не только не уйду, а заодно и отлуплю тебя, — Тянь переместил ладонь на задницу Рыжего и сжал, добавив: — Так, что сидеть не сможешь. Щеки Мо залились румянцем, и он как-то неуверенно и скованно процедил: — Только, сука, попробуй, — Шаню показалось, что он — ебанный извращенец, потому что после сказанной Тянем угрозы жар прикатил к низу живота. — А я чувствую своим бедром, что ты вовсе не прочь быть отшлепанным, Рыжик, — Тянь мягко рассмеялся и хитро облизнулся. Из крайности в крайность. У Мо от такого, от тяневского онемели губы. — Что ты решил? Хэ погладил шею Шаня и поцеловал его в висок, будто по-привычному, по-семейному. Тянь касался его бархатистой кожи и чувствовал, как приятно нагреваются подушечки пальцев. Рыжий стал потрошителем души, надзирателем демонов, спасителем брюнета. Рыжий стал для него всем. И быть зависимым от него, от его малыша Мо, больше не казалось чём-то неприемлемым, напротив, до одурения правильным. Хэ знал, что Шань уловил то, что обычно не замечали другие: растерянность, потому что не умели, как его малыш Мо, смотреть сквозь восковую маску надменной улыбки. А этому, его малышу Мо, удалось когда-то не только увидеть, что скрывает настоящий Тянь, но и заодно содрать её к чертям — ненавистную ехидную ухмылку. И брюнет до сих пор не мог поверить, что это не сон, ведь, узнав его, познакомившись с (дрянной, опасной) сущностью Тяня, Шань, его малыш Мо, не сбежал. Он, черт возьми, остался с ним, он, мать вашу, принял сердце (или то, что от него осталось) Хэ. Принял его любовь. И, блять, невероятное, что ещё больше не укладывалось в голове Тяня: Рыжик, его малыш Мо, разделил с ним любовь, ответил, как-такое-сука-возможно, искренней взаимностью. — Ладно… — тихо отозвался Мо, — я сыграю. Хэ прижал его к себе ещё сильнее — была б его воля обнимал бы до сломанных рёбер. Мо держал руки все там же, на плечах брюнета, не реагируя на кольцо рук вокруг своего тела, которое ощущалось таким превосходно-охуительно-облачным. Он только иногда щетинился недовольными ворчанием и кряхтением. — Надо найти гитару, — задумчиво сказал Тянь, поцеловав Рыжего в макушку. — Или скрипку, — добавил Шань, и Хэ мягко отстранил его от себя, заглянув в хищные, карамельные глаза. — Скрипку?.. — удивленно повторил Тянь; Шань кивнул и потупился в пестрый пододеяльник, потому что ранее никому, кроме семьи Лайне, об этом не рассказывал. — Да ты полон сюрпризов, Рыжик. Утро было таким, каким Мо запомнит его навсегда: солнечным. Не только за окном блестели яркие лучи, но и у Рыжего в сердце. Пока он готовил завтрак, Тянь украдкой целовал его. Мо сопротивлялся, уворачивался, и поцелуи теряли свою траекторию, приземляясь то на шею, то на лопатки, то на виски Рыжего. Тепло. Обжигающее тепло будоражило веснушки. Такой Тянь, не нагоняющий ужас и панику, ощущался слишком метко: прямо в сердце. Мо разглядывал его (втихаря) и пытался найти изъяны, чтобы наконец сказать: «Не такой уж ты и идеальный». Однако не нашёл ничего, даже синяя паутина вен казалась прекрасной, а высокие скулы восхищали своей остротой. Одно сплошное идеальное недоразумение. — Расскажи мне о своём детстве, Рыжик, — во время завтрака поинтересовался Тянь. И Мо забыл, как надо дышать: а чего рассказывать-то? — Нахрен тебе? — Хэ усмехнулся, потому что ничего другого, от его малыша Мо, не ожидал. — Просто, — Шань проследил, как кадык брюнета дернулся от глотка чая, и сам сглотнул, — интересно. Рыжий нахмурился, недоверчиво гуляя взглядом по лицу Тяня, точно спрашивая: куда же ты хочешь залезть? В душу? Ещё глубже? Хотя, куда ещё-то, думал Мо. — У тебя три вопроса, — выставил Шань условия, потому что обнажать прошлое вовсе не хотелось — оно было поганым, слегка дерьмовым и таким, какое следовало бы забыть. — Расскажи, про отца, — произнёс Тянь, а затем, увидев вздернутую бровь Мо, перефразировал: — Расскажешь про своего отца? — Ладно… он в тюрьме. Следующий вопрос. — Ты немногословен… — начал Хэ и был перебит Рыжим: — Ты, бля, слишком любопытный, избалованный мажор, который обязательно сунет нос в это дело, — Тянь должен был, наверное, разозлиться, что его только что опустили, но на деле лицо вспыхнуло стыдом. Оказалось, Шань и правда видит его насквозь. — Это что румянец? Нихрена себе… — почти с восторгом произнёс Мо и тыкнул пальцем в порозовевшую кожу. — Завали, — смущённо проговорил Хэ и использовал второй вопрос (с чертовым предвкушением) — Я ведь у тебя первый? — Ты реально конченный, — зачем только Мо предложил эти дурацкие три вопроса, знал же, что этот опять что-то да выкинет. Шань отлепил руки от лица и стало ещё более неловко — брюнет выглядел охренеть каким довольным, в добавок игриво улыбаясь, по-блядскому, чеширскому. — Да… — пробормотал Рыжий и отвёл взгляд — угораздило же его вляпаться в одну большую ходячую проблему. — Я не расслышал. Что ты сказал? — Мо подумал, что такое уже ни в какие рамки не лезет, и решил немного вразумить парня: — Иди нахуй, — а потом догадался, что можно забрать у Хэ «конфетку» и заодно избежать третьего ответа. — Я сказал… — Тянь нахмурился, а затем сжал руку в кулак, осознав, что утратил последний вопрос. Блядство. Его малыш Мо довольно хитер,— «да», — продолжил Шань. — Засранец, — усмехнулся Хэ и потрепал Рыжего по голове. — Ну, раз уж у нас все взаимно, то у тебя тоже три вопроса. Мо фыркнул — все взаимно, ага, конечно… — Ты опять выкрутишься, — констатировал факт Шань. — Не отрицаю, но постараюсь ответить честно, — сдалось Рыжему это «постараюсь», подумал Мо, однако соблазн получить ответы был чересчур велик. — Когда ты узнал про это… ну… — Гуань подбирал нужное слово, чтобы описать своё проклятье. И какого же было его удивление, когда Тянь произнёс: — Дар? — Рыжий истерично хихикнул — надо же, для кого-то, умение копаться в чужом дерьме «дар». Шань кивнул. — Год, может, два назад. Разозлился как-то на вечеринке и случайно, не помню как, глюки пареньку устроил, — Мо недоверчиво покосился на брюнета; в его взгляде читалось: «В какой же ситуации вы были, раз ты разозлился?» — Ничего такого, он облил мою тачку пивом. — Да мне плевать, — отозвался Рыжий. Ревнивец, его малыш Мо. Шань поковырялся в лапше и спросил то, что его давно волновало: — Почему ты используешь его? В смысле, зачем? — Да эт… весело, — Гуань нахмурился, пытаясь распробовать и пощупать это «весело». Весело? Нет, он не понимал, как это завязано на веселье. — Можно манипулировать людьми: выведать их страхи, создать галлюцинацию и наблюдать. — Пиздец, стремняк, — отозвался Мо, потому что он никогда не пробовал границы своей способности. Пару раз залез Тяню в башку, угадал число, которое загадал старший брат Лайне, сделал голограмму себя, когда драл когти от шестёрок Белладонны, проучил Ли… Хотя нет, достаточно Шань экспериментировал, причём начал-то с появлением Хэ в своей жизни, черт бы его побрал. — Да ты, судя по реакции — святоша, — улыбнулся Тянь. — У тебя последний вопрос. — Что в клинике «Лайер»? — вопрос Рыжего выбил брюнета из колеи, срезав, точно скальпелем, недавнее — счастливое — выражение лица. — Можешь не отвечать, — уточнил Мо, потому что сам не понял: из-за чего так сильно разволновался, увидев печаль в бездонных глазах. Пусть лучше Тянь останется засранцем и мудаком, так Шаню привычнее. Так, он знает, как себя вести и чего ожидать. — Нет, думаю, тебе стоит узнать, — неуверенно начал Тянь. — Там лежит моя мать, в психиатрической больнице. — Я понял, прости, не следовало это спрашивать, — Хэ всмотрелся в любимые карамельные глаза и не поверил-не поверил, что в них не отражалась жалость. Внутри душу Тяня расперло от чертового счастья. Ему захотелось подойти, положить ладони на веснушки и расцеловать каждый миллиметр — на лице Рыжего было написано понимание. — Все в порядке… точнее, нихуя не в порядке, но пока мы, я и Чэн, бессильны, — Шань сложил руки в замок и упёрся на локти. — Наш отец упек нашу мать туда, чтоб не мешалась. У Мо по спине побежали мурашки, и он запустил пятерню в волосы, сказав короткое: — Пиздец. — Да, семейка не ахти, — от этих слов на языке Шаня стало горько. Мо заметил, как Хэ улетел куда-то в свои мысли и помрачнел. Черт бы побрал этого Тяня. Рыжий продолжал юлить, отнекиваясь от щекочущего чувства в груди, от гребенного беспокойства. И когда брюнет встал из-за стола, как-то безжизненно и не по-тяневски поблагодарив за завтрак, Рыжий не успел подумать, как с языка слетело: — Ты не твоя семья. Хэ замер. Каждый последующий вдох Мо дался с трудом, словно естество брюнета поглотило имевшийся кислород. А потом стало до безумия тесно и жарко, точно Тянь охватил и проник во все: в старые стены, скрипучий пол, лампочку торшера, даже в тайник дивана. Всюду. Наверное, надо было дать деру, потому что такое не предвещало ничего хорошего. Да, наверное, надо было… но жутко не хотелось — казалось неправильным. Шань стиснул зубы — ляпнул же, идиот, не подумав, и исподлобья посмотрел на широкую спину, мол: давай уже, сделай что-нибудь. Он сделал. Это «что-нибудь» херануло по голове (по рвущемуся наружу сердцу) похлеще, чем по колоколу тяжелённый язык, снеся все ранние представления Шань о черт-бы-его-побрал-Тяне. Потому что единственное, что сделал Хэ, — прошептал куда-то в коридор: — Я тебя не достоин, Рыжик: такого, сука, замечательного тебя, — голос его не таил в себе издёвки или насмешки, к коим Мо уже привык, как собака Павлова к гребаной лампочке. Хэ был кристально честен. Настала очередь Рыжего выбиваться из колеи. Шань покосился на брюнета, всмотрелся в затылок, к слову, слишком пристально, будто там мог найти ответ на вопрос: «Какого, сука, происходит последние два дня?» А затем, как обычно, как привык, ощетинился (хотя сперва подобрал ошмётки своего раздолбанного, за последние два чертовых дня, сердца): — Не неси херни, — вот только, что подразумевал Рыжий под «херней», он сам не знал. То ли Тянь был вполне его достоин (два сапога пара: такие же долбанутые на всю голову), то ли Шань не считал себя «сука, замечательным»… то ли что-то среднее, о каком он понятие не имел. Хэ усмехнулся, покачал головой в разные стороны и, развернувшись, преодолел расстояние в два шага, примкнув к губам Рыжего. От неожиданности Мо вцепился руками в грудь, отталкивая брюнета, но потом сгрёб футболку Тяня и притянул ещё ближе. Боже, как у него от Хэ сносило тормоза… Его язык творил что-то невообразимое, лаская тонкие губы и проникая внутрь. Брюнет оторвался от Шаня, тяжело дыша и смотря на него сквозь пелену возбуждения, и произнёс: — Надо… найти гитару, — хриплый шёпот соскользнул по позвоночнику Рыжего, окутав низ живота огненными иглами. — Да… надо, — подтвердил Мо и вклинился взглядом сначала в влажные, бархатные губы, а затем в тёмные, манящие поддаться искушению глаза. Шань вздёрнул подбородок и нахально, собственнически притянул брюнета к себе, срывая с его уст довольное рычание. Они не отпускали друг друга, тая в объятьях удовольствия. Тянь подминал под себя Рыжего, его малыша Мо, заламывая ему руки, сжимая руку на шее и отвешивая страстные шлепки, точно ведя Шаня по тонкому лезвию жизни, граничащем с экстазом. Позволяя Рыжему почувствовать демоническую, убийственную силу своей любви. Стоны покрыли пестрые обои стен. Иглы продолжали врезаться в пах, мучая сладкой истомой и обещая потрясающую разрядку. Рыжий уже не мог терпеть — Хэ был ненасытный, властный и одновременно ласковый. Как брюнет оставлял следы страсти на веснушчатом теле, так он и нежно ублажал Мо, проводя ледяными пальцами невидимые линии по спине, гладя восставшую плоть Шаня. Когда от Рыжего ничего не осталось, кроме податливого тела, сорванного горла и пяти пережитых оргазмов. Тянь успокоился, последний раз вогнав член целиком и прорычав: — Мой. Хэ разлёгся рядом с Мо, оплетая его своими руками и опаляя щеки поцелуями. А потом по-тяневски и довольно промурчал: — Вот теперь можно идти за гитарой… — улыбался он, — или скрипкой…