Стать героем

Холодно и дождь идёт. Всех выкинули из вагона, пропахшего потом, аммиаком и болью. За три дня, что нас везли, этот запах въелся под кожу, а не просто пропитал форму, на которой я предусмотрительно не оставил ни одного намёка на своё младше лейтенантское звание. Трусливый поступок для человека, который уходил на фронт с желанием сделаться героем. Такой же трусливый, как и позорная сдача в плен. Умирать не хотелось. А как оказалось, есть вещи куда хуже мгновенной смерти от фашистской пули. Наш вагон был забит до отказа. В основном в нём везли еврев, но за эти трое суток я слышал и русскую речь и поляков, приметил пару цыган. Без пищи и воды многие обессилили настолько, что так и остались лежать на полу вагона. Их даже не позаботились вытащить оттуда те люди, что всё время что мы ехали, нам так привлекательно расписывали все прелести того места, куда нас везли. Я мало что понимал… Плохо учил немецкий в школе, да и не старался прислушиваться к этим треклятым голосам откормленных фрицев. И вот мы уже стоим на нещадно терзающим тела ветре под моросящим дождём. Темнота. Рваные выкрики, командующие, в каком направлении двигаться. Несмолкаемый собачий лай, сливающийся в ушах в подобие рыка какого-то мифического зверя. И прожекторы, освещающие железную надпись. «ARBEIT MACHT FREI».(1) Концентрационный лагерь. Чёртов Освенцим (2). Вот куда мы все угодили. Вот куда попал я. А люди всё идут и идут… Озираются по сторонам, прижимают к себе своих родных, ещё верят тем байкам, что нам вбивали в голову весь мирный рельсовый путь. Боковым зрением я замечаю, как из поезда постепенно начинают скидывать тех, кто либо уже в помощи не нуждается, либо тех, кому помощь оказывать и не собираются. Дождь продолжает идти и тогда, когда нас делят на группы. Женщин отдельно, работоспособных детей отдельно, мужчин отдельно, стариков отдельно… Заставляют раздеваться под пристальным надзором а затем мыться в ледяной воде без мыла. Выдают форму, что липнет к мокрому телу и обвисает мешком, и ботинки, что сдавливают пальцы. Бреют налысо и расселяют по каменным баракам к таким же гладко выбритым парням в полосатых одеждах, что затравленно жмут к окнам бледные пятна лиц, пытаясь рассмотреть то, что происходит в лагере. Дышать в таком бараке чуть легче, чем в привёзшем тебя сюда вагоне. От остывающей печки в центре ещё исходят остатки тепла. В спину впивается солома и плохо оструганное дерево, а в затылок упираются чьи-то ноги, но ты слишком разбит и голоден, чтобы осознавать это, поэтому просто проваливаешься в сон. *** С утра на новичков косятся со смешанным чувством любопытства и жалости, шёпотом переговариваясь между собой, называют цугангами (3). А я не могу взглядом найти хотя бы одного человека, с кем ехал в вагоне – сплошная полосатая масса, отличающаяся только меньшей истощённостью. Хотя теперь уже не важно, кто есть кто: нас лишают последнего, что как-то нас обозначало как людей – имён, заменяя их позорными номерами, что штампуют на предплечье левой руки. Neunundsiebzig tausend vierhundert dreiundfünfzigsten. 79 453-ий. Моё новое имя, которое нужно выучить наизусть, иначе тебя просто забьют надзирающие эсэсовцы (4) точно так же безжалостно, как они только что забили пятнадцатилетнего мальчонку за пятьдесят номеров до меня. *** Именно в этой атмосфере страха, безысходности и неизвестности проходят два месяца в Освенциме. Дневные работы, похлёбка отдающая аммиаком, постоянно приходящие эшелоны полные ещё ничего не подозревающих людей, рыки команд и недремлющая надпись на воротах. Та самая, что в свете прожекторов насмешливо сулила нам то, что «Труд освобождает» (5). Единственное, что заставляет меня всё ещё переставлять натёртые ноги, волочащие измученное тело, это постоянные мысли о доме. Надежды на то, что я смогу увидеть хотя бы один день после войны. Что смогу выйти за эту стальную надпись, огороженную напряжённой проволокой, действительно свободным. Что смогу вернуться в чуть покосившийся дом с голубыми наличниками и живым берёзовым полисадником под окнами, обнять выбежавшую на крыльцо мать. Что вновь увижу эти её морщинки от множества улыбок в уголках до боли родных глаз. -Umbiegen! (6) – орёт очередной тюремщик. Только не рухнуть. Вытерпеть все удары, что он отвешивает по моей спине и не упасть на колени. Иначе смерть. Двадцать шесть… Я закрываю глаза и представляю запах ветки сирени в тонких белых пальцах. Двадцать девять… Представляю то, как она улыбается мне, когда я впервые называю её свой женой. Тридцать четыре… Представляю, как подбрасываю в воздух смеющегося трёхлетнего мальчугана, зажмуривающего свои большие голубые так похожие на мои собственные глаза. Тридцать пять… Представляю, как последний раз прижимаю их к себе, обещая вернуться героем и с Победой. Наконец эсэсовец устаёт меня бить и отвлекается на очередного «пошедшего на проволоку» (7), пристреленного часовыми. Так заканчивается декабрь сорок второго года. *** 12 января 1943 года очередной поезд вместе со мной и другими заключёнными отправляют в Биркенау.(8) Во второй Освенцим. От гнетущего напряжения, что буквально царит в открытом вагоне, кто-то на русском затянул песню, что тут же подхватили остальные: «Двадцать второго июня, Ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, Что началася война». (9) Сопровождавшие нас тюремщики только посмеивались, переглядываясь между собой, даже не думая останавливать пение. Они знали, куда везут нас. Мы же не знали даже номеров друг друга. Оглядывая сидящих в вагоне, я замечаю смутно знакомые черты и отказываюсь верить своим глазам. Такое ощущение, что передо мной призрак из какого-то полузабытого сна. Призрак же узнаёт меня и удивлённо вскидывает брови. Что здесь делает этот мальчонка, что каждые выходные бегал к нам в дом за яблоками, которыми его щедро угощала моя матушка, с соседней улицы? - Ну вот, а думали, что ты погиб. – Бодро кивает он мне, улыбаясь уголком губ. *** Всё в тумане. Лишь бесконечная дорога к фабрике смерти. По снегу не меньше километра. Очередная изощрённая пытка, чтобы окончательно сломить то, что ещё теплилось пару часов назад. Перед воротами конвой. Сам Ангел Смерти (10) выходит, чтобы решить нашу участь. -Nach links. (11) - Ты обречён. Газовая камера готова, печь нагрета до нужной температуры. Пока ты ещё дышишь, но пару часов спустя ты превратишься в горстку пепла, которой придётся дышать остальным заключённым в этом аду. -Nach rechts. (12) – А вот ты ещё поживёшь. Пока не придёт черёд и тебе сдаться или пока тебя не отбракует добрый доктор. Вероятность выжить ничтожна, ты просто выиграл в рулетку несколько лишних часов. Толпа проходит свой осмотр. Передо мной два человека – здоровый, по сравнению с остальными пленниками, видимо всего ничего в лагере, парень и его пожилой отец, опирающийся на плечо сына. Парню указывают направо. Его отцу – налево.Мне направо. Только вот смысла в этих лишних часах для меня уже нет. Им они нужнее. И, пока не спохватились эсэсовские надзиратели, я хватаю папашу за руку, отшвыривая его в правую сторону, к сыну, а сам иду, чтобы занять его место. Я же обещал стать героем… *** У входа нам что-то говорят про санобработку, и нет никакой паники. Люди послушно идут в огромную камеру, никто не задерживается у невысоких проходов и продолжает идти дальше в кромешной темноте. Пахнет пеплом. Камера заполняется, сзади идущие напирают на тех, кто идёт впереди, кого-то затаптывают, кого-то просто роняют. Тесно, душно, темно. Ещё несколько последних в жизни шагов, а дальше некуда. Запирают двери. Раздаётся детский плач и адский рёв мотоциклов снаружи. Я закрываю глаза… Пускают газ. (13) Люди падают, стонут, кричат нечеловеческими голосами, пытаются выбраться, задыхаются, умирают… А я вспоминаю её в лиловом платье, рвущую букет ромашек. Запах свежескошенного сена. Бегущего ко мне сына… Немецкие снаряды никого не щадят. Немецкие снаряды никогда не ошибаются. Немецкие снаряды не оставляют выживших. Поднимая голову, я вижу кусочек зимнего неба. У сына глаза такого же цвета… Улыбка. Стихающие крики. Мои крики. Холодно и начинается дождь.