Бездна

Короткие, скользящие поцелуи сводили с ума. Ему бы таять, как фруктовое мороженое на солнце, а он просто медленно тлеет, раздаваясь по душному номеру сочинского отеля удушливым жаром и стараясь не сжимать до острой боли кожу на загривке. Его Дима этого не заслуживает. Его Дима заслуживает того, чтобы его любили и о нём заботились, но он сам закрывается от этого, лишь давая это всё в ответ. В ответ тому, кому нужно нечто другое. И когда язык слишком медленно скользит по члену, а сам Лазарев чувствует, как внутри него разрываются хлопья остывшей вулканической лавы, его губы беззвучно выталкивают слова, вертевшиеся в голове уже много месяцев: — Пожалуйста, приди… Он много раз звал его мысленно, но Витя никогда не приходил. Те два раза, в 2012-м и в 2014-м, не в счёт. Тогда он объявился сам, когда Сергею и в голову не могло прийти, что тот по-прежнему следит за ним, что ему по-прежнему не всё равно. Дима ведь мастерски умел делать вид, что он забыл. И кажется, даже сам верил в это. Тяжёлые занавески всколыхнулись от пронзительного ночного ветра, но Лазарев лишь ощутил, как в комнате разом стало жарче на несколько градусов. Билан всё так же ласкал его член, наконец начав глубже вбирать в себя, но лоб перечеркнула испарина не поэтому. Пальцы по-прежнему мягко скользили по коротким волосам, невесомо поглаживая, а зубы прокусили до крови нижнюю губу, когда Витя вошёл в него сзади. Без подготовки и прелюдий, без всего того, к чему он так привык с Димой. Дима плавил его тело, как воск, не выжигая дотла, а лишь дразня и распаляя, и Сергею было мало. Он просил, умолял трахнуть его жёстче, оставить синяки на запястьях, уткнуть лицом в подушку, но получал лишь нежность и ласку. Витя никогда не был ласков с ним. Витя даже никогда с ним не разговаривал. Только брал то, что ему нужно, а на деле выяснялось, что всего лишь давал. Давал то, что всё ещё держало на плаву всегда правильного и всегда идеального Сергея Лазарева, не позволяя скатиться в бездну, куда не достигает даже дно так желаемого им Ада. Хуже всего может быть лишь мрак и пустота. Он изо всех сил упирался пятками в пол, чувствуя, как предательски подкашиваются колени, изо всех сил кусал окровавленную губу, стараясь не стонать, чтобы Дима, которому Сергей завязал глаза для остроты ощущений, ничего не заподозрил, и чтобы просто не сорваться, бесстыдно и резко запихивая уже болящий от возбуждения член ему в самую глотку. Было трудно сдерживать страсть и грубость Вити, чьи пальцы впивались в спину и плечи, оставляя алые полукруги, которые завтра наверняка сложатся в причудливый узор фиолетовых абстракций, но он не мог позволить себе сделать Диме больно и дискомфортно. Он не мог позволить Диме увидеть себя настоящим. И от этого его разрывало на куски, один из которых витал в райских садах удовольствия и блаженства, а второй — сгорал заживо где-то в девятом кругу пекла. Но для него не создали чистилища. И выбор надо сделать самому. Желательно — прямо здесь и сейчас. — Я так больше не могу… Остановитесь. По подбородку стекла алая капелька, оставляя липкий след, и Лазарев резко подался вбок, соскальзывая с раздирающего его пополам члена Вити и срывая с влажных от пота глаз Димы чёрную атласную повязку. Билан чересчур быстро моргал, пытаясь прогнать наваждение, но его персональный глюк никуда не делся. Он всё так же довольно кривил губы в усмешке, растворяя свой надменно-холодный взгляд в облаке густого дыма. От запаха сигарет замутило, и Дима поспешил отойти к окну, вдыхая в себя осенне-морской запах предрассветного утра. — На кровать, быстро. Так, как я люблю. Лазарев не заставил себя долго ждать. Он уткнулся лбом в прохладную поверхность подушки, упираясь коленями и локтями в пахнущие лавандой простыни, и выпустил наружу свой внутренний вулкан, когда его тело снова разорвали на части. Теперь уже не на две — он и сам потерялся, сколько вдруг осколков его самого рассыпались по комнате. И в то же время он наконец словно слился воедино, и теперь не нужно было сдерживать хриплые гортанные стоны, периодически скатываясь то на львиный рык, то на фальцетный крик. Он неистово подавался бёдрами назад, желая ещё большего, хоть остатками разума понимал, что больше уже просто невозможно, коротко всхлипывал, когда тяжёлая ладонь опускалась на разгорячённые ягодицы, но даже не смел думать о том, чтобы поласкать свой член без разрешения. Витя был очень принципиальным, строгим и требовательным. — Позволь мне… Он не привык просить. Он жил по всем знакомому правилу «Не верь, не бойся, не проси», но ему он верил как себе. Потому что только Витя знал, чего на самом деле хочется перфекционисту Сергею Лазареву. Он не боялся его, хоть порой их редкие, но меткие встречи заходили очень далеко — и лёгкое сотрясение мозга вперемешку с расквашенным носом царапали уголки больной памяти до сих пор. Но он боялся, что в какой-то момент Витя исчезнет навсегда. — Нет. Кончить ты должен только с ним. Хорошо тебе должно быть только с ним. И упасть на дно Ада — только с ним. Мне — в другую сторону - туда, куда не ведут дороги и лестницы. На мгновение стало холодно, и озноб прошиб измученное тело, но вскоре чувство едкой пустоты пропало, затапливая усталое сердце печальной нежностью. Дима… Он всё-таки ещё здесь, с ним. Лазарев отдавался ему так же неистово, так же просил и стонал, давая понять, что он нужен ему не меньше. Если даже не больше… Но до этого им обоим ещё нужно дойти. — Да, Дима, да… — беспорядочно шептал он, когда прохладные пальцы (почему он оставался таким даже во время секса?) накрыли истекающий смазкой член, и бурно кончил, чувствуя, как звёздные всполохи прошили тело и застряли царапающими осколками где-то в области сердца. Кажется, выбор сделали за него. — Ты уходишь? — в тишине номера, приправленной последними отблесками луны, послышался шорох наспех натягиваемой одежды, и Сергей, совершенно не стесняясь обнажённого тела, сидел на кровати, слегка морщась от тупой боли в ягодицах. — Ты же знаешь, почему я был таким. — Знаю, — мрачно ответил Дима, дрожащими пальцами застёгивая рубашку. — И не понимаю. Он ушёл первым, а ты останавливаешь меня. — Потому что тебя я всё ещё могу остановить, — карие глаза, отдающие туманом и болотом, смотрели прямо, а всё напряжение, звенящее в теле, выдавали лишь подёргивающиеся ресницы. — Он приходил лишь тогда, когда я был на грани, а ты рядом со мной всегда. Даже тогда, когда мы с тобой в очередной раз расстались "навсегда". — Но он знает тебя лучше, чем я. И может дать тебе то, в чём ты так нуждаешься. — А тебе дать то, в чём ты нуждаешься, могу только я. Ему не нужна опора — а тебе нужно, чтобы кто-то думал о тебе и скучал. И я думаю. Я скучаю. — Но не любишь. — Люблю. Но, наверное, не той любовью, которую ты заслуживаешь. Он уходит, и Лазарев чувствует себя… не разбитым. Целым. Все его осколки вновь слились воедино, и дробить себя он больше не позволит. Теперь и навсегда — он всецело только он, Сергей Лазарев. И именно он - единый, цельный - бездушно скатится в бездну, как только утро коснется его полубезумных черных глаз. *** Комнату озаряют оранжево-красные лучи восходящего солнца, застревая в спутанных чёрных волосах, и Билан, не раздеваясь, падает на кровать рядом, собственнически, но осторожно обнимая за талию со спины. Губы мягко касаются виска, чуть соскальзывая вниз, а горячие ладони настойчиво обхватывают живот, притягивая как можно ближе. Лазарев, не разлепляя пекущих от долгой ночи век, дико улыбается, чувствуя себя наконец гармоничным. Они наконец стали одним целым, и теперь Сергей может быть спокоен. Бездны не будет.