Всполохи

Он приходит к ней внезапно. Даже для себя. В чернично-непроглядную ночь с громкой давящей тишиной вокруг. Она, наверное, тоже его ждала, раз сидит здесь, на берегу тягучей гуталиновой реки и смотрит стеклянными глазами на дрожащую луну в воде. Пришла. Пылинки звезд тихо тонут в глубокой темноте вод. Белая блузка, синий комбинезон и растрепанные волосы. Вот и вся она — простая, открытая, близкая и родная всегда-всегда. Сердце встревожено постукивает от болезненного облегчения, что вот она — в порядке, почти рядом. И дыхание срывается, и потные ладони дрожат от волнения. Он так боялся, что она не придет. Забудет его в водовороте новых чувств и эмоций бушующих в голове и сердце. Не забыла. Пришла. — Сестренка, — окликает он ее шепотом, таким тихим, что и сам почти не слышит, а она будто чувствует и медленно поворачивается к нему. Брагинский впивается взглядом в глубину ее глаз, впитывает образ, бегло осматривая ее дрожащий силуэт, и еле вздрагивает от вида крови, плавно стекающей от виска к шее. Под ворот белоснежной блузы. Темно-красные пятна на белой ткани кажутся чужеродными. — Ваня? — говорит она непонимающе, словно не веря, и взгляд ее расфокусирован, будто она сейчас не здесь. — Это я, Оленька. Девушка встает, тяжело опираясь о землю, но помощи не просит. Лишь слегка прикусывает губу от напряжения. — Я так рада тебя видеть, Ваня! — радостно восклицает Украина, а он старается не замечать, что она выглядит как-то потеряно. Россия растерянно сглатывает, пытаясь держать себя в руках, подбежать бы сейчас к ней, приговаривая, что все будет хорошо, обнять до хруста ребер, пытаясь защитить. Поцеловать в висок, шепча что-то глупое и нежное. Но Ольга сильная, она не потерпит жалости к себе. Никогда не потерпит. А потому он сжимает кулаки и абстрагируется от неровной дорожки крови. Они так долго были рядом, что научились не обращать внимания на боль друг друга. Видеть кровь на бледной коже Наташи или разодранную в клочья грудь Оли, умирающего, находящегося на последнем издыхании Ивана. Это как-то обыденно, привычно. Они очень долгое-долго были рядом. Веками жили и умирали вместе. Она, наконец, поднимается, а потом смотрит на него долгим взглядом. А тишина все так же давит тяжестью непроглядной ночи. Ветер танцует с листвой, отрывает яркие желтые листы и вьюжит их над гладким диском реки, смеется с сидящими в кустах кузнецами и кричит вместе с ухающими совами в лесу. И-ди-ли-я. Здесь небольшая поляна, а за их спинами лес. Темный и величественный. Живой и мертвый одновременно в эту безнадежную ночь. А на том берегу реки — бескрайнее, пожухлое поле. Кра-со-та. Ваня раскинул свой плащ на зеленой, чуть влажной траве и прилег, глядя на синие небо. Шорохи и пеликанье кузнецов вроде успокаивают и не дают неловкости от невысказанных слов расползтись над ними. Эта неловкость и нервозность и так висит холодной луной над их головами. Оля, шурша блузой, осторожно прилегла рядом, кладя свою голову ему на плечо. Для всех Ваня холодный, сотканный из ледяных колючих нитей. Даже его выдохи прохладны, но для Ольги это не так. Для нее он теплый, иногда горячий и в его объятиях хочется думать о хорошем. О том, что не все покупается и продается, что бывает семья и бескорыстная помощь, о том, что она еще хоть кому-то нужна не за что-то, а просто так. Потому что это она. Это знание опьянеет похлеще водки, ведь и она относится к нему точно так же. И боль, терзавшая ее грудь, отступает ненадолго. Так она чувствует себя только рядом с братом и сестрой. А Россия, смотря в звездные блики, греется о тепло сестры. И ни о чем не думает. У ночного неба нет границ, оно бесконечно. Рамки, конец и начало всего сущего растворяются в холодном сиянии млечного пути. Оно эфемерно и призрачно и одновременно фундаментально, нерушимо. Вечная темная бесконечность. И ему кажется, что сейчас в небе отражаются глаза Украины. Яркие, блестящие от нередких слез и поддернутые дымкой печали, как эти кучевые черные облака. Он лишь сильнее прижимает к себе сестру и выдыхает. — Все будет хорошо. Всегда всему приходит конец. — Мне просто немного больно. Он молчит. Он это знает. Она зажмуривается от рези кольнувшей где-то в восточной области и продолжает чуть хрипло, будто наконец ее прорвало. Будто она сейчас вся — наружу: нервами и жилами, мясом и кровью. И боль ее ощутима, коснуться можно, потрогать. — Так больно, когда тебя рвут на части разные ориентиры твоего народа. Когда рвут тебя, — Украина жмется к нему сильнее, зарываясь носом в шарф пахнущий морозом и горечью полыни. Он не отвечает, уж он это знает намного лучше остальных. И шрамы на его теле от ускользнувших от него территорий до сих пор иногда кровоточат. Он сросся с ними, стал с ними целым разумом и телом, а потом их оторвали. Он завоевывал их. Проливал кровь своего народа. Убивал и умирал тысячи раз. А потом землю пропитанную болью его детей раскроили по разным союзным странам-республикам. Растерзали его, разбили. И все это сделали его люди. Его дети. Его народ. А ее душит горечь, душит боль своих детей. Так много боли… она задыхается и плавится в его руках. — Скоро они все умрут, — он чуть ухмыляется уголком губ, ему нравится эта мысль, — Они уже умирают. А мы с тобой останемся рядом. Почти на так же долго как и вечность. Оля тяжело выдыхает и устало улыбается: — Смотри, звезда падает. — Красиво.