— Расскажи мне об этом мире, Алек. Какой он?
Ему нет определенного понятия. Или же объяснения. Алек даже не уверен, что среди всех языков мира найдется подходящее слово. Мир, что ночами терзает его сознание, не похож на что-то определенное. Нечто волшебное, дикое, пугающее — настоящее — переплетается прочными нитями. Липкими, как паутина, и он не понимает, зачем рвать их. Уничтожать прекрасное, что заставляет его сердце биться так отчаянно, так слепо, так словно оно — живое, у него на ладони; Алек ощущает его пульсацию несмело, робко, но, несомненно, это самое прекрасное, что он когда-либо мог почувствовать. Так зачем же? Разорвать на тонкие лоскутки — легко. Потом погрустить о содеянном, о разрушенном в одно мгновение волшебстве, всего несколько секунд — так просто, и от понимания этого, почему-то нечем дышать; забыть об этом не хватит и жизни. Жизни, что есть у него там. Счастливая, беззаботная, полная любви — семьи — она подобно стене, что окружает его хрупкий мир, заставляя Лайтвуда жить в слепом неведении. Жить там настолько ярко, что ошеломляет, что почва уходит из-под ног, и Алек рад прыгнуть в эту бездну; он знает, что его на той стороне поймают. Лишиться такой жизни — мира в целом — для Александра Лайтвуда подобно смерти. Умирать не больно, нет. Просто нет тебя и все: страницы в истории стерты, нет даже ни образа твоего, ни воспоминаний — ничего, что связывает тебя с настоящим глотком свободы. Только пустота. Разрушающая на части все его сознание, окутывающая его паутиной лжи и боли. Накидывающая смирительную рубашку, потому что люди здесь — дикие, примитивные — не верят в тебя ни на грош. Они уничтожают все светлое, что есть в тебе, убивают и лишают воли, заставляя пить раз за разом мелкие бусинки этой реальности. И холодным рассветом новый день разрывает ночное темно-ирисовое полотно рапсово-желтыми всполохами. Эти вспышки так ярко врезаются в память, что причиняют боль. Он смотрит в окно, чуть сгорбившись, потому что решетки мешают увидеть рассвет во всех его красках. Новый день обрушивается на него калейдоскопом из различных эмоций — страх, отчаяние, радость — и последней эмоции так много, так чертовски много, что она льется через край, разбрызгивая крупицы эндорфина в воздухе, словно какой-то наркотик. Рассветное солнце ослепляет. Еще холодными — почти безликими — лучами оно касается его, наполняя постепенно мир — и его — собственным теплом. Осторожно касается, гладит, как какое-то животное в попытке приручить к себе, и Алек тянется к этой ласке с болезненным и глупым отчаянием. Потому что хочет. Мир — реальный мир, в котором он заперт — для него сер, воспринимать его слишком трудно; Алек знает, о чем говорит, Алек пытался — и не раз — сбежать в него, принимая ту реальность за глупые и никому ненужные сны. С яростью дикого зверя, срывая голос, выкручивая собственное тело и ломая кости; боль не унять ничем — ни транквилизаторами, ни жалкими и примитивными молитвами к Всевышнему, ни смирением. Боль — одно из важных составляющих. И описать ее одним словом или же несколькими, возможности нет. У него дыра там, где, по определению, находится сердце. Зияет, кровоточит, покрывается сукровицей, а с каждым новым днем растет, растет так быстро, будто бы кто-то специально ковыряет пальцем давнюю болячку, лишь бы получить удовольствие; Александр не мазохист, нет. Он, в общем-то, и вовсе не уверен, кто он на самом деле.*
— Александр, ты должен помочь нам, — человек, возможно женщина — Алек настолько слаб от разрывающей нутро боли, что не может определить — пытается его успокоить. — Попробуй сосредоточиться, милый, — он чувствует, как кто-то касается его лба, убирает намокшие пряди волос, пытается казаться неравнодушным, и от этого тошно. — Расскажи мне об этом человеке, Александр.
Александр. Алек ненавидит до зубовного скрежета это имя. Помпезное, слишком громкое для такого, как он. Если бы он был бы ребенком — картавил, однозначно, не проговаривая извечную «р». Ненависть к этому набору букв в нем не знает границ. Она дикая, неукротимая, раскаленной лавой течет по сосудам, отравляя организм еще больше. Сердце — глупое, ошалелое — впрыскивает ее по венам и капиллярам в надежде на что-то; Алек не уверен, что достоин этой надежды. Алек уже ни в чем не уверен. Кроме. Он зовет его Александр, и отчего-то юноша не чувствует ненависти. Сладкой тягучей патокой и дрожью во всем теле отдается звук Его голоса, когда Он с чувством выдыхает так ненавистную «р». И сердце — ему действительно хочется выжечь его, кислотой или чем-то еще, но неважно, правда — пропускает удар. Один, затем второй, и когда уже Алек думает, что Вселенная готова смиловаться над ним, начинает биться, словно ошалелое. Оно готово пробить ребра, выпорхнуть в мир — яркий и волшебный, а не в серый и грязный; стать свободным. Каждый раз, когда Он произносит его имя, ненависть расползается по организму с тонкой ноткой сладости. Ему нужно пустить себе кровь — это не должно быть так: ощущаться так остро, что сводит судорогой все мышцы, что нет возможности вдохнуть гребанный кислород, что он не может проснуться. Проснуться. Алек знает, что Он не реален. Пару раз у него выходило останавливать поток мыслей, не думать совершенно, но хватало ненадолго. Пара часов пустоты внутри. Будто бы выдрали кусок плоти, и вот он — только гляньте! — лежит на кровати, прикованный цепями, с огромной зияющей дырой. А потом все возвращается на круги своя.*
— Ты же веришь, что его не существует, верно? Магнуса нет в твоей жизни, — говорит доктор, и ее или же его речи — Алек действительно не помнитполовой принадлежности врача–действуют на Лайтвуда подобно бомбе: черные точки перед глазами, внутри — сплошная чернота.
— Магнуса Бейна не существует, — повторяет врач, улыбаясь фальшивой улыбкой. — Он только в твоей голове.
У Александра Гидеона Лайтвуда — да, он все же может произносить свое имя уже спокойно — много чего в голове: демоны, куча несуразных мыслей, словно пчелиный рой, образы и воспоминания, которых он никогда не проживал и проживет. У него в черепной коробке хранится столько знаний, что, кажется, его разорвет. Он мог бы поделиться ими с другими, но вряд ли они поймут. Алек кусает губы в кровь, сдерживаясь, чтобы не выкрикнуть что-нибудь обидное, горькое, оседающее внутри серым пеплом; сжигать его бесполезно, он давно уже сгорает от образов — образа — в голове. Он молчит. Молчит, насколько хватит сил, но сдерживаться с каждым разом все труднее. Острая, как иглы, боль прошибает насквозь, отчего у него перед глазами реальность распадается на сизую кляксу — большую и необъятную — а в середине нее звезды. Они должны быть яркими, обжигающими, но Алек чувствует только холод, словно что-то непоправимое и ужасное произошло. Точнее — происходит. Каждый раз, когда врач произносит «Магнуса Бейна не существует», Алек теряет что-то внутри себя. Будто бы отмирает плоть, и во рту привкус гнили — немного кисло-сладкий, с горчинкой в конце. Где-то в сознании — в самой глубине — Алек немного понимает. Осознает крохотными шагами — как черепаха, ей-богу — что люди вокруг него не хотят причинить ему вреда. Что они говорят правду. Алек судорожно дышит, вдох-выдох, пытаясь найти якорь, чтобы не утонуть. Но его попытки настолько смехотворны, нелепы, что ничего не выходит — Алек тянется за очередным образом, почти достает его руками, но Он ускользает; правда тянет его на дно. Она заставляет его тонуть в собственном море лжи и безумных видений, от которых у него нет защиты. Лайтвуд верит, что Он реален. Что Его глаза — то черные, как ночь, то золотые, кошачьи глаза — настоящие. Что они не видятся ему в больном воображении на солнце только от того, что его мозг посылает импульсы; что его мозг нездоров. Потому что это не может быть ложью. Не все то, что чувствует. Его накрывает лавиной, сносит приливной волной, оглушая так, что в ушах полная тишина. Что не хватает воздуха каждый раз, стоит только Ему произнести так знакомо «Александр». У Александра Гидеона Лайтвуда — хочется верить — нет в голове Магнуса Бейна. Магнус Бейн настоящий.