The World Was on Fire (And No One Could Save Me But You)

Фрэнк боится, что Джерард когда-нибудь уйдет. Джерард любит фильмы, а Фрэнк не умеет их смотреть, отматывает их к началу снова и снова, на третьей секунде или на тридцать четвертой минуте, неважно; если вдруг у него появляется это странное чувство, зуд под кожей, молнии на кончиках пальцев, нетерпение, невыносимость во всем его теле, ему нужно вернуть фильм к началу. Иногда Фрэнку нужно что-то сделать — коснуться галстука Джерарда перед его уходом несколько раз, пока не получится так как надо, перед сном выводит рисунки на его плечах, и не может перестать, пока не сделает правильно, прикасается к его волосам, ямочкам на пояснице, проводит вдоль вен — его руки почти всегда на Джерарде, должны чувствовать его, ему сложно выпустить его ладонь; потому что если он сделает это не так, если проведет неправильную линию, коснется не тех прядей, с Джерардом что-нибудь случится. Когда Фрэнк закрывает глаза, перед ним проносится бесконечная череда машин, сбивающих Джерарда каждую секунду, бесконечно, каждый раз. Джерард падает с крыш, на него нападают, он не справляется с ножом — все это вечные секунды в сознании Фрэнка, он умирает там каждое мгновение, и Фрэнк просто пытается не допустить этого. Если он проведет правильную линию на его плече, Джерарда не собьет машина. Уложит нужные пряди к нужным прядям — и Джерард сегодня вернется домой живым. Это глупости. Это болезнь. Фрэнк знает это. Но его пальцы, его глупые пальцы не слушаются, хватаются за Джерарда, и он запрещает им, кричит на них, кусает их до крови, до неровных ран и царапин, чтобы не дергались, чтобы были там, где им сказано, чтобы не были надоедливыми, навязчивыми, чтобы не делали таким Фрэнка. Джерард бросит когда-нибудь Фрэнка из-за его пальцев. Попросит не прикасаться, скажет, что устал, что ему неприятно, что пальцы на галстуке затягивают петлю, что они ощущаются на толпы пауков на его коже, скажет, что ненавидит его нервные подрагивающие холодные пальцы. Джерард никогда не говорит ничего по этому поводу, не просит убрать руки, не уходит от прикосновений, иногда тянется сам, кладет свои теплые сухие ладони на жалкие подрагивающие ладони Фрэнка в успокаивающем жесте, гладит, целует, нашептывает что-то. Но эта мелкая, назойливая мысль о том, что ему неприятно, что его бесит, доводит все это, выматывает, не дает Фрэнку покоя. Она словно шуруп, который методично вкручивают ему у виска, ее не вытянешь, не прогонишь никакими обещаниями, что дает Джерард. Он врет — новая дыра в его виске. Он просто жалеет тебя. Ему просто неудобно признаться. — У тебя пальцы опять поранены, — говорит Джерард, а Фрэнка выворачивает от стыда и ненависти, когда он слышит это разочарование в его голосе. — Прости, — все, что он может. Джерард не понимает его на самом деле, но это ничего, Фрэнк и не ждет, что его поймут, но иногда он пытается объяснить: — Это звучит как безумие, понимаешь? Я знаю, что сложно понять, как можно сомневаться в том, что твои ключи все еще в твоей чертовой сумке, когда ты только что проверил это, но я начинаю сомневаться в этом через три секунды! — Но куда они могли деться за три секунды? — Может, их там не было. — Но ты же их видел. — Может, мне только показалось, что я их видел? Джерард не знает, что ответить. Или: — Каждый раз, когда ты уходишь из дома, я боюсь, что с тобой что-то случится, но иногда я чувствую, что с тобой точно что-то случится. За тобой закрывается дверь, а мне кажется, что я больше никогда не увижу тебя живым. — И каждый раз я возвращался живой. — И каждый раз я думаю, что в следующий раз — точно не вернешься. Или: — Я не хочу сказать, что цвет галстука может как-то повлиять на твою жизнь, но есть дни, когда твой галстук просто обязан быть темно-синим, понимаешь? — А если он будет зеленым, то что? — Возможно, начнется апокалипсис. Но Джерард терпеливый. Он не понимает ничего из этого, что Фрэнк чувствует, делает, объясняет, но он принимает его. Он говорит: «Я не понимаю тебя, но это неважно». Или: «Иногда я пугаюсь за тебя, потому что не знаю, о чем ты думаешь и что ты можешь сделать, а значит, не смогу защитить тебя. Но я все равно попытаюсь». Или: «Тебе не нужно объяснять себя для меня. Мне не нужно понимать, чтобы любить тебя». Джерард разрешает беспокойным пальцам бегать по его телу, поправлять его галстук, гладить его запястья, убирать пряди волос. Он целует руки Фрэнка, его глупые беспокойные руки, и просит больше не ранить себя, не разрешает ему извиняться. Говорит ему, что это ничего. Фрэнку нравится, как Джерарда не пугает его болезнь, потому что его самого она приводит в ужас. Она разрослась внутри него, из небольшого зерна тревоги выросла в могучее древо навязчивых мыслей, фобий, обсессий, он крошечный рядом с ней. Она контролирует все в его жизни. Но вот он сидит рядом с Джерардом, который не выпускает его руки и не позволяет им сойти с ума, который говорит, что это ничего, и Фрэнк становится немного смелее. Совсем немного. Но, может, у них получится провести спокойный вечер, посмотреть фильм, не отматывая его к началу три раза, и руки Фрэнка найдут покой где-нибудь на теле Джерарда и там и останутся. Один вечер, отвоеванный у болезни, это уже что-то. Это много. Фрэнк знает.