***
Каждый тратит свою жизнь так, как ему хочется. Джозеф ведет двойную игру, например: днем он примерный семьянин, этакая пародия на идеального по всем параметрам кукольного Кена, и, если не присматриваться, можно остаться вполне довольным этим. Только Роберт слишком глубоко погряз в этом дерьме. Дело в том, что на заднем дворе у Джозефа похороненные игрушки и мелкие звери, по одному на каждый год – стабильность. Дело в том, что жена у Джозефа давно все раскусила и теперь является грязным и пахнущим пятном на безупречной скатерти. Дело в том, что дети Джозефа похожи на сошедших со страниц Стивена Кинга монстров, и старший ребенок может рассчитывать на место блаженного при церковном дворе. Блаженный – это синоним к слову «ущербный». Дело в том, что Роберт помнит самого Джозефа. Того Джозефа, которого он нашел однажды в худшем баре городка. Джозефа, у которого один глаз темней другого – разве при отборе в пасторы это не считается меткой Дьявола? Будь проклят тот день, когда это случилось. Будь проклят твой ядовитый, горячий змеиный язык, скрытый за губами послушника. Будь проклят тот бес, который, седлая его бедра, иногда откидывал голову назад и откидывал назад ставшие непослушными мокрые волосы. Будь проклят это Кристиансен, эта лживая химера, этот пастор преисподней. Лунный свет в стакане уже закончился, и Роберт вспоминает его бедра, из плоти и крови, белые и нежные, словно молоко. Вспоминает влажные пальцы, забирающиеся внутрь, бесстыдные, дразнящие, подчиняющие… Мужчина рвано вздыхает и расстегивает ширинку своих джинсов. И вот он уже видит, как пастор спускается на колени, потираясь щекой о его темные бедра. Он только что вернулся с мессы, и они встречаются в секретной исповедальне. В голубом полумраке золотом блестит крестик на его груди, и глаза Джозефа все те же, которые Роберт ненавидит. Ненавидит, поэтому хватает его за затылок, с наслаждением чувствуя шелковистые-идеальные-вымытые-клубничным-шампунем волосы и рывком дергает его голову. Роберт закрывает глаза и видит, как взрываются звезды. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. Роберт просыпается, отвратительно-липкий, с воспаленным разумом, и во рту его – привкус красного вина. И он точно помнит, что пил виски.***
Можно было бы подумать – Смолл, еще один грешок украшает твое резюме, кого волнует? Ты уже не можешь быть ниже. Ты уже не сможешь ненавидеть себя сильнее. Твой мессия – Генри Чинаски**, но даже он никогда не дрочил на сахарного священника с четырьмя детьми. Поздравляем, Роберт. Иди налей себе бочонок в честь этого. Но, подождите-ка, сейчас же полдень, а он и не дома. Что-то забыл на идеально подстриженной лужайке, разговаривая с Дэмиеном об особенностях дрессировки питбулей. Вот черт. Он болтается. Ест. Старается не замечать, игнорировать, дышать не так, мать его, громко. Кажется, его маневр понимают и принимают. Конечно, что же ты еще ожидал от нашего Папы Мечты. Его старшенький пачкает губы в сахарной пудре и Джозеф наклоняется, чтобы вытереть тому рот, и тогда… Тогда Роберт понимает, что сегодня – самый худший из всех немногих дней, что ему остались. Между тем появляется новый сосед. Чудной. Стреляет глазами по сторонам, и Смолл вдруг слышит тихий голос Мэри, хотя Мэри определенно точно не посещает такие дешевые розовые спектакли на своем заднем дворе. Это выход сексуальной энергии, говорит она. Это совершенно естественно. Ты находишь то, что хочешь. Ты следуешь за ним. Ты хватаешь его и делаешь своим. После этого ты делаешь то, что сделал Джозеф с тобой. Роберт разворачивается и уходит, по пути выкорчевав из земли маленькую кукольную ручку. Пополнение на кладбище Кристин. Он уходит, и, кажется, даже не слышит, чтобы кто-то его окликнул. Гораздо лучше завернуть за бутылкой и позорно напиться посреди бела дня. Роберт смотрит под ноги и пинает носком ботинка маленькие камушки вдоль дороги. Солнце жарит макушку, зависнув над его одинокой фигурой. Роберт покупает какое-то дешевое вино, цвет которого – не кровь, а ржавчина. Мимо него проносились запахи булочной, лавки мясника, лавандовый аромат женского исподнего. Мимо него проходили подростки, толкая друг друга в плечо, и матери, ведущие своих детей за руку. В одной руке у Роберта была бутылка преющего на солнце вина. Другую он поднес к глазам, закрываясь от палящего солнца и вдруг подумал о том, как давно держал свою дочь за руку.***
Джозеф приходит этим вечером. Стучится и ждет. Ждет достаточно, чтобы выбесить Роберта опять и заставить его подняться на ноги. Джозеф некоторое время смотрит на него без какого-либо выражения, обдумывая что-то, а затем улыбается, и лицо его осветляется, как у любовника на первом свидании. Это магический трюк, которому обучаются все пасторы. - Ты ушел раньше, чем попробовал брауни. Роберту требуется несколько секунд, чтобы опешить, а затем придумать ответ. Руки мужчины дрожат, а на лбу Кристиансена – слипшиеся от пота и кучерявившиеся волосы. - Мне не нужна твоя ебанная стряпня, - рычит он и видит, как мужчина едва заметно морщит нос от запаха. - Хорошо. Тогда… нам нужно поговорить. Впусти меня, пожалуйста, это много времени не займет, - его улыбка остается спрятанной в уголках глаз, а взгляд холодеет. Конечно, они будут говорить. Конечно, Смоллу не стало понятно с самого начала, чего хочет пастор. Они даже не ушли далеко от стола. Роберт сбросил на пол все газеты и журналы, коробки из-под пиццы и пустые пакеты собачьего корма, но брауни каким-то чудом осталось нетронутым. Как и кожа Джозефа не теряет своего лоска от его прикосновений. Почему? Почему он согласился на это? И тогда Кристиансен приподнялся на локтях, обхватил его лицо своими ладонями, проводя шершавыми пальцами по губам и уперся коленом в его пах. И опять, и снова, как в тех снах воспаленного разума – Джозеф в черном, и губы его красны от вина, и руки – от вины. Он всегда дразнит, почти-касается, но всегда, всегда, всегда брезгливо вытирает ладони о подол своей сутаны. Язык его горячий и лживый, он шепчет литанию сатане между поцелуями, укусами, между толчками и между тем, как заколоть Смолла, как жертвенную бешеную собачку не менее Безумному божеству. Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями. Секс рядом с едой — в Библии это часто. Пальцы Джозефа еще сладкие, он везде сладкий, и этот приторный медовый яд Смолл глотает чуть ли не с большим удовольствием, чем алкоголь. И когда он – будь он проклят до кончиков своих пальцев – откинулся, опрокинув его на столе, чтобы смахнуть пятерней свои волосы назад, то… то... Роберт рванул его на себя и, слишком быстро клацнув зубами, поцеловал пастора в вибрирующее от стонов и вздохов горло. Вибрирующее от стонов и вздохов и смеха горло. Ибо некоторые уже совратились вслед сатаны. Роберт более-менее приходит в себя, когда Джозеф уже надевает свой свитер и приглаживает волосы. Даже не глядит на него. Роберт хочет ударить его. Швырнуть в его лицо его чертовы брауни. Хочет пинком выгнать того в свой розовый идеальненький дом, целовать детишек на ночь. А еще хочет, чтобы это отвратительное тянущее чувство отчаяния отпустило его. - Эй, святой папаша, - неужели его собственный голос всегда звучал именно так? – мы все попадем спец доставкой прямо в ад, а? Джозеф удивленно смотрит на него и вдруг его лицо озаряется улыбкой дьявола из снов. - До встречи, Роберт. Он уходит, и луна этой ночью отсутствует. На следующее утро Роберт случайно замечает высохшую выпечку, которую забыл выкинуть в ночи. Под пирожными аккуратным почерком выведено: Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас.