something like that

Мёрдок - ублюдок. Мёрдок - ублюдок, каких поискать стоит. Мердока не надо искать, потому что он везде. Он курит самые жесткие на свете сигареты и смеётся слишком хрипло. Он утверждает, что просадил голос ещё в восемь, а в девять лишился девственности, после чего "выдул самый охуенный косяк в жизни". И никто не знает, действительно ли это так. Мердок говорит правду, как ложь, и ложь, как правду. Мердок - талант. У него любовная интрижка с музыкой, что навечно заселилась в сердце, проросла изнутри крепко и, вроде как, надолго. Потому что Никкалс запирается в комнате, откуда порой слышны гитарные переборы (тихие), пьяные крики (громкие) и шорохи бумаги (отчетливые). Потому что он сочиняет новый альбом за пять часов и за три минуты передумывает. - Это полная хуйня. Я могу лучше. И все начинается по новой. Мёрдок курит. Мёрдок курит так много, что все вокруг задыхаются. Мёрдок и сам задыхается. Только вовсе не от сигарет. Никкалс катается на своей крутой тачке, пыхтя очередной туго забитый косяк. В его голове только дым, пепел и мотивы ненаписанных песен. Он дымит, катается на своей тачке и тысячи раз сбивает. Сбивает с ног и с толку. Из-за намеренной-ненамеренной аварии однажды у Мердока появились деньги, чтобы откупиться от всех возможных происшествий на ближайшие сотню лет. Стюарт (тогда ещё Стюарт. Стюарт Гарольд Пот, если быть точным) впервые слышал, как под стальным натиском бампера разбивается стекло. Впервые ощущал горячую кровь во рту и давящую темноту внутри. Теперь железный привкус преследует его везде и всегда, но в этом он никогда не признаётся. На самом деле, ТуДи в многих вещах ни за что не признаётся. Например, в том, что запах табака - его любимый. Он приятно пробирается в легкие, заполняет воздух вокруг приятной дымкой, щекочет обоняние. И Стю, ну, буквально задыхается, но не перестаёт полной грудью вдыхать сигаретный дым, стоя рядом с Мердоком-курильщиком. Или вот в том, что синяки ему идут. Ему вообще все идёт: синяки, кровоподтеки, страдания. (Первое - лучше всего. Особенно с его волосами. Такую картину нужно нарисовать на огромном холсте, поставить на самое видное место и любоваться-любоваться-любоваться.) Ему на небесах, наверное, предписана роль жертвы. Потому что сломанный нос (раз в третий), наскоро и неровно заклеенный пластырем, смотрится жалко и мило. ТуДи хочется погладить, пожалеть, прижать к себе и никогда не отпускать. Стю-Пот - почти пустое место. Его будущее прописано мелким шрифтом под звёздочкой на последней странице книги "Мердок Никкалс". ("Описание: самый выдающийся из всех выдающихся и его сучки.") Стю-Пот - жертва. И он прекрасно это знает. И Мердок тоже, наверное. Но вот в этом уже он не признается точно. Хотя, на самом деле, признаться он может, в чем угодно. В том, что не понимает, почему его дурацкие стихи, наложенные на идиотскую музыку, становятся популярным. Почему Расс, Нудл и даже ТуДи до сих пор остаются с ним, в затхлом домике на отшибе (жизни) района. (Должна же быть какая-то другая причина, кроме "потому что Мердок - бог", правда ведь?) Он может признаться даже в том, что не готов всего этого лишиться. И в том, что умрет от тоски без этого. Но, разумеется, никогда - в том, что касается Стю. А касается его по обыкновению много. Чаще - мозолистые кулаки. Они оставляют (красивые) следы на худом теле, заставляют дрожать. И бояться. Но законы обходят стороной бедного паренька: ТуДи не боится Мердока. Не боится и все тут. И Никкалса это злит. Вообще, сложно найти вещь, которая бы не злила его. Его даже собственная музыка злит. Да он сам себя злит, что уж там. Особенно он бесится, когда кидает пустую пивную банку в синюю голову и злобно кричит, но в ответ получает молчание, как всегда. Мердок знает, что ТуДи увлекся буддизмом. И что бы они там ни пророчили, эти буддисты, его это злит. Потому что его костру необходимо масло, которое Стю не подливает. Мердоку нужно, чтобы его боялись. Для себя он это решил ещё давно, когда угнал отцовскую тачку и укатил на другой конец света, чтобы этот старый пердун извелся в своем захолустье. Отец, кстати, негодовал. Он вообще был недоволен сыном всегда, сколько Никкалс младший себя помнит. А помнит он хорошо: желтоватые отметины на коже матери, крики, битая посуда. По воскресеньям все немного стихало. По воскресеньям был небольшой праздник, и маленькому Мердоку иногда даже не хотелось сбежать из дома, потому что все, что он слышал, были негромкий треск старого телевизора и свист чайника. По воскресеньям Мердок доставал свою гитару (он украл её у соседа ещё в 7, но не знал, что с ней делать), запирался на чердаке и играл свои песни, наполненные едва ощутимой грустью и тоской. Когда в пятнадцать он все-таки сбежал из дома со своей первой рок-группой, то раз и навсегда решил. Его будут бояться. И ведь все шло по плану до тех пор, пока в его жизни не появилась пара чёрных глаз и яркая макушка, мелькающая то тут, то там. Как бы ни хотел это признавать Мердок, но ТуДи был идеальным. (Идеальным вариантом разбогатеть, в первую очередь, конечно, но это совсем неважно.) У него отличный голос, приятный тембр и странноватое произношение. (На такие голоса обычно ведутся все самые клевые девчонки.) У него бледная кожа, мягкие волосы и красивая улыбка, даже несмотря на пару выбитых зубов. (Только такие смазливые засранцы и пробиваются на вершины, ага.) Сам ТуДи это не очень осознает. Он осознает, что ему нравится петь. И что музыка Мердока - классная. Что получать деньги за то, что тебе доставляет удовольствие - ужасно приятно. Его мозг - чистый бумажный лист. (Который зачастую пачкается кровью и тёмной слюной.) Его мозг - чистый бумажный лист. На котором в середине огромная чёрная клякса - Мердок Никкалс. Она въелась так, что ничто в мире не способно её вывести. Кровь на рубашке - легко. Пиво с куртки - подавно. Мердока - ни за что. Да Стю и не пытался никогда, если быть честным. Ему казалось, что есть вещи важнее, чем попытки избавиться от Мердока в своей жизни. Да и была бы жизнь без него, а если бы была, то какая? Поту было сложно представить. Было сложно даже вспомнить, как жилось до той аварии, до группы, до всего, ну, этого. Казалось, что всегда было именно так: ребячливый ТуДи, которого так и звали извечно, кинутый во взрослый и суровый мир шоу-бизнеса и музыки. Стю странно вписывался во все это сумасшествие. Как кусочек пазла, который подходит по форме, но не по цвету. (Или наоборот, впрочем, не имеет значения.) Он был своим в доску. Находил общий язык с каждым, мог шутить и смеяться как с непоседой Нудл, так и с китом Расселом. Его невозможно не любить, правда. Однако среди всей этой картины, что широкими неаккуратными мазками пишет Мердок, Стю-Пот был той деталью, из-за которой все спорили бы. Он не такой. Не подходит, не сочетается, но в то же время является главной частью рисунка. И ТуДи это, вроде как, нравится даже. Или он просто привык. Или предпочитает об этом не думать. Он абсолютно точно не думает об этом, когда в свете софитов видит хищную улыбку Мердока. Не думает, когда ощущает крепкую хватку на своей руке во время поклона. И когда в него летит что-то в гримерке, тоже не думает. Не думает и молчит. Стю не знает на все сто процентов причины своих поступков. (Правильнее даже сказать, причины своего бездействия.) Нудл постоянно жалуется на это. ТуДи отлично помнит, как однажды, перевязывая его руку с очередной раной, Нудл горячо клялась, что станет медсестрой ради него. - Мердок отвратителен! Он хоть знает, что тебе надо швы накладывать? - говорила она. И с аккуратностью, достойной ювелира, накладывала бинты, вытирая кровь, которая никак не останавливалась. Стю-Пот считает это милым. Заботу девочки, её переживания. Стю считает её мелкой сестрой, которая готова взорвать мир (ну, или просто Никкалса), чтобы ему было хорошо. ("Я знаю, где достать нехилую порцию всякого взрывоопасного стаффа. Только шепни, и мы разорвем этого ублюдка к чертям!") Пот, конечно, никогда не шепнул бы. Ему не нужно было ходить ко врачу, чтобы понять. Он и не хотел понимать. Когда есть гугл и привычка накручивать всякое разное, то ничего больше и не надо. Ставить диагнозы на основе глупых женских форумов и перекрученной херни - любимое занятие ТуДи. Стю-Пот никогда не был в Стокгольме. Ему говорили, что там потрясающая архитектура и вечерние ярмарки. Стю-Пот никогда не был в Стокгольме, но ему нравилось это слово. Он часто произносит его - тихо, про себя, беззвучно и в полный голос. Это слово прокатывается по его языку достаточно часто, но ТуДи все ещё привыкает к его вкусу. Он немного странноватый, в самом деле, как грецкие орехи: вроде, сладкий, но не слишком; горький, но не совсем. И только другое слово придаёт совершенно другую окраску. Стокгольмский синдром. И ТуДи сразу ощущает горечь и боль на своём языке. Его тело горит, все прошедшие и не- ссадины вдруг напоминают о себе, но в груди разливается необычайный жар. И думается о Мердоке, конечно. Стю-Пот написал бы об этом песню. И назвал бы её "у меня стокгольмский синдром" или "любовь к терроризму". Она была бы весёлой и взрывной, но слова переполнены грустью и жестокостью. Но он не умеет. К счастью, наверное. Он мог бы предложить эту идею Никкалсу, если бы хотел оказаться заживо закопанным в ближайшие миллисекунды. ТуДи много читал об этом, чтобы почти с полной уверенностью поставить себе диагноз. Но это было отчасти глупо и безнадёжно. Он сразу представлял заголовки газет и быстро закрывал все вкладки на ноутбуке. ("Солист популярной группы считает себя больным, продолжение на 10 странице!") Мердок предпочитал книги интернету. Хотя иногда брал и газеты, чисто для развлечений. Обычно он смотрел некрологи и сравнивал возраст усопшего со своим. Иногда это даже было забавно: - Этот старый пердун из соседнего дома, Блэк, наконец откинул ласты! Сорок шесть, покойся с миром, ворчливый идиот! Сам Никкалс и не рассчитывал дожить до этой цифры. Его, скорее, прикончит печень или лёгкие где-нибудь к тридцати пяти. Он, собственно, и не был против. Шутки про смерть - любимые шутки Мердока. Порой его небылицы заходили так далеко, что и впрямь начиналось казаться, что по четвергам, когда у Смерти выходной, они вместе с Николсом пропускают в ближайшем баре по несколько шотов и разрывают танцпол. Когда в очередной раз звонят из налоговой, ТуДи слышит: - Звонила Смерть, сказала, что если не заплатим за воду, она придёт раньше срока. Эй, пустоголовый, займись этим. И уже на следующий день идёт по промозглому городу платить по счетам. (Мердок этого никогда не делает. Ни в одном из всех возможных смыслов.) Стю любит дождь. Стю много чего любит, на самом деле. И капельки с неба, и холодные мурашки под курткой, и спешащих укрыться людей. Он любит натягивать свой капюшон на уже мокрую голову и разглядывать толпу. Или наоборот - прятать свой взгляд. Летом же, когда льёт уже тёплый дождь, ТуДи любит выходить на крышу и подставлять разгоряченное тело под воду. Его особо не волнует, гневается ли Господь в этот момент на землю, на него. Его не волнует, гневается ли Господь вообще. ТуДи в детстве учили, что там, на небесах, есть дяденька, который наблюдает за ним каждую минуту. Стю думал (да и сейчас думает), что это все брехня. ("А когда он спит? У него есть напарник, чтобы подменять? Как он может уследить за всеми на Земле, нас ведь так много!") Пот постоянно слышал в церкви, что рано или поздно всем воздастся за их грехи. Дома он забавы ради выписывал свои в блокнот и считал средний заряд греховности за неделю. (Мама нашла этот блокнот однажды и очень сильно кричала за строчку "поцелуй с мальчиком". Стю лишь смеялся.) Сейчас ему не очень смешно. Он громко шлепает по лужам и думает, что его воздаяние началось с аварии в магазине. И не кончилось до сих пор. - Тогда, - вслух размышляет ТуДи, - Мердок действительно Бог. И усмехается. У Бога прокуренные пальцы, зеленоватая кожа и нос с горбинкой. Бог мастерски перебирает басы и, напившись, матерится на телевизор. Стю прям-таки представляет, как Никкалс крепко жмёт руку и отвечает новому знакомому: - А я Бог. Просто Бог. И никто не возражает. Сам Бог, конечно, подозревает, что он Бог, но точно не знает. Мердок не привык быть уверенным ни в чем, поэтому звонит через свой старый мобильник Стю и кричит: - Ты заплатишь уже или нет? Меня бесят эти постоянные звонки! Шевелись, шизик! И ТуДи, отчего-то улыбаясь, сует деньги в кассу номер семь, думая, стоит ли написать смс Никкалсу. Заношенные кеды окончательно промокают после того, как Стю наступает в лужу. Он ещё долго стоит в ней, разглядывая своё отражение, что пробивается (почти насквозь) каплями, словно маленькими выстрелами. ТуДи нравятся странные вещи. Он неаккуратно красит ногти под радугу и случайно смазывает желтый. Он носит рубашки под ретро и огромные очки. Придурковатые шляпы, что в количестве тринадцати штук валяются дома, просто приводят его в восторг. На новый год Нудл подарила ему меховую накидку кислотно-розового цвета, и Стю просто неделю не мог остановить свои благодарности. (В шапке из бобра и с ружьем Мердока ТуДи, кстати, смотрится, как настоящий охотник.) ТуДи вообще любит все странное и старое - в особенности. Кассеты с черно-белыми фильмами захватывают дух. А про немое кино и говорить нечего. Стю был безумно рад, когда узнал, что в парк развлечений неподалёку ставят ретро-автоматы. (Нудл продолжала обыгрывать его в стрельбе по уткам, но ТуДи радовался и этому.) Потрепанные вещи - тайная страсть Стю-Пота. Он мог бы коллекционировать сломанные игрушки. Он никогда бы их не чинил. Ставил бы на полку и любовался трещинами на фарфоре и выевшимся оттенком кожи. Спутанными волосами, царапинами и всем, что делает их уникальными. Мердок похож на сломанную игрушку. Мердок и есть сломанная игрушка. Которая отказывается от помощи и разрушает себя ещё больше. ТуДи поставил бы его на свою полку и берег бы больше остальных. Но ТуДи не коллекционер. И игрушки в доме (те, что раньше принадлежали Нудл) - исправные и хорошие. И это, наверное, к счастью, думает Стю, когда холодные капли стекают по спине. Его старая кожанка с надписью "Billy Fury" уже давно перестала спасать от дождя. Если честно, он уже и не помнит, кто такой Билли Фури и почему его имя на куртке. Но разве это имеет значение? Город утопает в небесной каре. Почти все жители успели смыться (буквально), и на улице стало довольно одиноко, так ощущает себя Стю, замедляя шаг на аллее. Привычка ходить быстро - враг ТуДи. Он постоянно забывает наслаждаться ходьбой, потому что Мердоку не нравится расхаживать без причины. Ему вообще не нравится делать что-то без причины. Есть несколько вещей, которые Никкалс по-настоящему любит: шлюх, алкоголь и музыку. Остальное он либо ненавидит, либо обходит стороной. Мердок бы сказал, что ТуДи не подходит ни под одну категорию. Никкалс определённо не любит своего солиста, но и не ненавидит. И наплевать на него не получается. В его жизни Стю - самая спонтанная и странная вещь. Не тревожить это не могло, но Мердок привык: когда дело касается чего-то необычного - проявляй агрессию первым, пока что-то необычное не проявило её само. И, вроде как, Никкалс понимает, что ТуДи не собирается проявлять никакой агрессии, но привычки остаются привычками. (Быстрый шаг или ненависть? А есть разница?) Стю-Пот, казалось, вообще не собирался проявлять что-либо кроме покорности. (Ну, знаете, Стокгольм и болезни. Мило, ага.) Придя домой, ТуДи спешит стянуть с себя мокрую одежду и, натянув дурацкую пижаму с утками, проваливается в сон. Ему снятся огромные монстры, которые нападают на их дом. (Мердок там не выживает, но ему совсем не обязательно об этом знать.) *** Утром (скорее, уже днём, но кого волнует, правда) Стю просыпается в пустом доме. На холодильнике записка неровным почерком Нудл (ушла тусить) и аккуратным Рассела (поехал в магазин). И как обычно - пустота от Мердока. Наверное, опять отжигает в отеле, жёстко отдирая какую-нибудь супер-фанатку. И разве это должно волновать ТуДи? Мердок трахается. Мердок трахается так много, что у него должны быть проблемы, но их нет. Мердок - ебучий сексуальный охотник, он находит жертву и трахает её до смерти. Иногда кажется, что Никкалс не против трахнуть уже труп. Человеческий, животный, инопланетный - чей угодно. Это перестаёт быть важным в тот момент, когда глаза его загораются пламенем после третьего бокала с пивом или пятого стакана виски. Это было бы ничего, но время ещё не перевалило за два часа дня, а Мердок наверняка устроил секс-марафон. Хорошо ещё, что домой не приводит. Не то чтобы Стю это заботит, скорее, совсем наоборот. Кажется, ему бы было все равно, даже если бы Никкалс занимался этим прямо на кровати ТуДи. Уровень похуизма в его жизни явно перешёл рамки привычного. (У них обоих уровень похуизма просто зашкаливает.) Это не плохо. Это не так плохо, как могло бы быть. Возможно, это вообще не плохо. Стю не уверен. Он, в принципе (да и без), ни в чем не может быть уверенным. Только вот, пожалуй, в одном - в каком-нибудь мотеле неподалёку бумажные стены не сдерживают громкого крика какой-нибудь податливой девчушки, чья жизненная цель - 'переспать с рок-звездой'. Что ж, у неё хотя бы вышло. ТуДи думает об этом с толикой зависти. Нет, мечтой его жизни не было переспать с Мердоком. Он вообще не думает, что у него было заветное желание. То, которое бы он загадал джину после "мир во всем мире" и "три тонны сладкого попкорна". (Джин бы, конечно, сказал "проси за себя" или смылся бы по-тихому. Сказки всегда остаются сказками.) Его жизнь ни капли не похожа на сказку. Только если сказки не мрачные, с синяками и с чертовым не-хэппи-эндом. Такая сказка только у него. Мечты остаются позади (были они или нет), особенно, когда ты поешь в популярной группе и жаришь яичницу с сыром, размышляя о смысле жизни. ТуДи не зовёт это экзистенциальным кризисом. ТуДи никак это не зовёт. Он просто размышляет, что было бы и чего не было бы, если бы... Если бы что? Если бы Мердок не был сорванцом и водил бы аккуратно? Если бы той аварии не было? Если бы Стю не умел петь и не увлекался бы музыкой и... Если бы. Если-бы-если-бы-если-бы-если... ТуДи не хочет больше думать. (Яичница пригорает.) Рассел возвращается первым. У него в руках куча пакетов, поэтому с самого порога он кричит, прося о помощи Стю. Тот почти падает, споткнувшись о порог, но почти падает это не падает. Расс добродушно смеётся, едва удерживая все в своих руках. Он говорит: - Аккуратнее, чувак. И: - Спасибо. - когда Стю перехватывает половину покупок. Рассел всегда был просто Расселом. Он большой, добрый, мягкий. С ним легко. С ним споры только о том, какие чипсы взять к фильму. Он уступает в большинстве вещей, потому что его гордость похоронена где-то далеко и надолго, давным давно. - Споры не решают проблем, - как-то сказал Рассел. И, наверное, он прав. ТуДи не думает об этом, когда ставит свежее молоко в холодильник. Или думает не об этом. В любом случае, тишину разрывает звонок в дверь и громкий стук. Будто чего-то одного не достаточно, отчасти раздраженно думает Стю, когда идёт открывать. - Нельзя было быстрее шевелить своей тощей задницей, а? Это первое, что говорит Мердок, когда пьяно вываливается в дом, на ходу скидывая ботинки и куртку. На короткий вдох ТуДи он бросает: - Я похерил ключи, забей. И уходит наверх, отчаянно хлопая дверью, что, конечно, означает "умрёшь, если постучишь" или "только попробуй меня потревожить". (И это не вызов, это угроза. Которую Никкалс в состоянии выполнить в любом состоянии.) Рассел пожимает плечами и продолжает пялиться в телек. ТуДи идёт спать с мыслями, что все, в общем-то, как всегда. (Ему, ну, плевать, что время не дошло ещё до двух часов дня.) Ему снится, что он стучит в дверь Никкалса, но не умирает сразу же. (Не оказывается убитым, точнее.) Дверь открывается. За ней кромешная тьма, вот знаете, именно такая кромешная как про неё всегда говорят. Непроглядная, страшная и холодная. ТуДи абсолютно не хочет видеть свет, потому что единственное, откуда этот свет может идти - чертов Мердок. И метафоры сосут, окей? Потому что тут и так все понятно. Мердок стоит. Где-то вдалеке. Бездействует, вынуждает сделать первый шаг. Он выглядит отчего-то слишком опрятным, и Стю помнит, они во сне, это просто не реально. Пот подходит медленно, словно боится. Что, разумеется, совершенно точно не является правдой. (Разве что во сне?) Он ничего не говорит и не делает. Просто ждёт, будто знает, что что-то точно должно произойти. Что ничего не может произойти. И ничего не происходит. Происходит что-то. Странное, невообразимое и. То, чего не должно было быть. И не будет. Но ТуДи сейчас здесь, внутри своего же разума, и мозг отчаянно пытается забыть все эти статьи при скрытые желания и мысли. Потому что Никкалс целует отчаянно и горячо. И убегает быстро. Кричит: - Убирайся подальше. В том самом значении "я не то, что тебе нужно", и "я разрушу тебя", и "только попробуй". (Не вызов, совсем нет.) Стю просыпается совсем не по-киношному. Не вскакивает с постели в холодном поту. Не кричит и даже не хватается за голову. Он медленно садиться на кровати, пытаясь понять, стоит ли ему паниковать. Но он не успевает этого сделать, потому что дверь открывается резко, и в комнату своими огромными шагами входит Мердок. ТуДи мог бы покраснеть, но ему кажется, что вся кровь сейчас застыла (может, даже навечно). - Орал, как резанный. - мимоходом бросает Никкалс, проходя рядом. Он идёт за гитарой, что стоит в углу. Стю хочет ответить что-то в роде "если бы ты знал, что я видел, ты бы орал громче" или ещё что-нибудь язвительное и грубое. Но он молчит, потому что происходит то, что ни в одном из существующих миров не могло произойти. (Разве что здесь и сейчас.) Мердок приостанавливается у двери и, смотря куда-то в сторону, спрашивает тихо: - Все норм? Стю сперва думает, что он не проснулся на самом деле. Что это - ошибка жизни, вселенной и чего угодно. Стю кажется, что он не понимает Мердока, словно тот говорит на другом языке. Это удивляет. Это будоражит. Это противоречит всему, чему только можно противоречить. Пот кивает, не в силах найти подходящего ответа. Что он мог бы сказать на такое? "Да, кроме того, что я регулярно попадаю в больницу из-за тебя." "Да, кроме того, что мне снится, как ты меня целуешь." "Нет."(?) Никкалс уходит слишком быстро. Может, для него это тоже было неожиданностью. Собственно, наверное, так оно и есть. Этого не узнает никто и никогда, потому что Мердок снова кричит что-то явно оскорбительное в адрес Стю. И тот улыбается, как идиот. (Хотя почему 'как'?) *** Стю-Пот никогда бы не сказал, что все хорошо, потому что объективно это далеко не так. Но он может заставить себя так думать, когда с кухни снова тянет стряпней Расса, а сверху доносятся приглушенные гитарные рифы. Нудл приходит домой с разбитой губой. Время далеко за полночь, она почти ничего не говорит, виновато избегая взгляда Стю и его вопросов. Он ловит её за руку и говорит, что допросы не по его части. Что-то подсказывает ему, что Нудл очень хочет плакать. ТуДи тщательно обрабатывает повреждение, а потом они еще долго сидят на кухне. Они пьют заначку Рассела, которую тот надёжно прячет в самом ненадежном месте. ТуДи ощущает себя мамочкой, но не говорит об этом девчонке. Они разговаривают о силе любви. Они просто разговаривают обо всем, на самом деле, усиленно избегая темы побоев. В конце концов, все их темы почему-то сводятся к любви и страху. Девчонка просит у Стю сигарету, и он просто не может отказать. Он думает, что девочка выросла, и прикуривает ей от своей сигареты. Та почти не кашляет и врет, что курит впервые. ТуДи не судит, лишь пропускает сероватый дым сквозь зубы и пытается не смеяться. Его тянет философствовать, но он совершенно не хочет этого делать. Никкалс, неожиданно спустившийся, просто стоит. Он хочет сказать: - Какого ху... И Нудл его перебивает: - Даже не спрашивай, иначе та же участь постигнет тебя. Мердок поднимает руки в беззащитном жесте, хотя выражение его лица говорит об обратном. Стю окончательно перестаёт сдерживать себя и просто ржёт во весь голос. Он говорит: - Поехали в Стокгольм. И криво улыбается. Все хорошо. Ему кажется, что все хорошо.