Слепые

      Механизмы большого города двемеров шумят, шипят, скрипят и громко звенят. В подземном городе никогда не наступает тишина, но сами глубинные эльфы перестают обращать на это внимание сразу, с рождения.       Магранк, впрочем, всегда находит, чем отличиться от своих сородичей. Она не сильнее ровесников в чём-либо, она не обладает невероятной красотой — но к внешнему миру, вне металла подземелий, она относится по-другому. Двемерка не знает настоящего солнца, но её, в отличие от остальных, не устраивает один лишь свет искусственных светильников, пусть и достаточно ярких. Магранк понимает: ослепнет, увидев настоящее солнце, скайримское, холодное, белое. Ослепнет, как Лаллин — без него же.       Да и сам Лаллин — что северное солнце, думает Гранк. На его ресницах нетающие льдинки, его руки этериевыми браслетами оплетают морозные вихри, а его кожа — холодный бархат, вытканный из снега. Но двемерка успела узнать: холод этот ненастоящий, как иней, что вмиг исчезает, стоит лишь близко соприкоснуться.       Воспоминания сейчас греют душу — и Магранк тянет металлические нити к себе прямо из прошлого. Точно наяву слышит дыхание паровых устройств в ту ночь и представляет, что лежит не на твёрдом полу, а на кровати, рядом с Лаллином, уложив голову на его грудь. Тогда он ещё не ослеп.       У Лаллина красивые глаза — были. До того, как его веки склеил гной. Красивые глаза Лаллина становились ещё красивее, когда он говорил — а голос у него прекрасен даже сейчас. Он мог рассказать так много, а Гранк и того было бы мало, ведь после его появления двемерка наконец перестала скучать. Вечный пар, застывший в воздухе, снежный эльф сравнивал с горным туманом, а скрип металла о камень с пением птиц. Магранк впервые любовалась местом, где родилась.       Лаллин закрывал её глаза ладонями, описывал солёные брызги холодного моря и смеялся, когда Гранк открывала рот и пыталась поймать языком хоть одну каплю воды. Этот снежный эльф не рассказывал даже — рисовал словами на холсте, сплетённом из осколков лунного камня и этерия, мрамора и железа, снега и пара. Когда он говорил о солнце, смех рвался из груди двемерки: она представляла не слепящий Магнус, а Лаллина.       Изуродованный, больной, даже сейчас он для Магранк — солнце.       Тогда их встречи были тайными. Сначала всё складывалось как нельзя лучше, но снежный цветок увядал в мире, где бог рукотворен. И свет — рукотворен. Сам этот мир — рукотворен и ненастоящий. Лаллин всё чаще тосковал, замечая, что взор размывался, а и без того тусклые краски окружающего песком высыпались из ладоней. Лаллин мучился подозрениями, чувством непонятного, прорастающей тревогой, он с самого начала не видел в такой судьбе его народа ни капли хорошего.       Глаза Лаллина становились не такими зоркими, но даже сквозь пелену белого тумана он видел снег: живой, шепчущий, зовущий бежать. Семьи, которую эльф мог увести с собой, у него не было: он сирота с тех самых пор, когда на землю Скайрима вступили пять сотен атморских демонов. Лаллин решился бежать один — с этого началось его безумие.       С этого же началось и её безумие. Магранк не позволила ему быть одиноким, ведь не простила бы потом этого себе. Они были вместе — и вместе верили.       Они недостаточно верили. Их вера в снег и солнце, живых птиц и поющие ручьи была слаба — и их схватили цепкие этериевые когти подземного города. Теперь навсегда и без даже луча снаружи.       Теперь их связь не останется в тайне — теперь они будут вечно вместе, среди клеток, крови и жестокого хохота механизмов. Ослепнуть им дано тоже вместе.       Взор Магранк ясен, как и много лет назад. Магранк слепнет душой и уже сама хочет для себя у тюремщиков выпросить этих ядовитых грибов. Но те неумолимы — а у Лаллина не заберёшь, эта мерзость не что иное, как наркотик. Двемерка плачет навзрыд, глядя, во что превратился её снежный эльф и каждый из его сородичей. Гранк противна сама себе, противно то, кем она родилась, противна её кожа с золотым оттенком и чёрные густые волосы с мелкими кудрями тоже противны. Быть красивой ей уже не хочется — ведь Лаллин слеп, у Лаллина больше нет его завораживающих — и заворожённых — голубых глаз.       Будущего у них тоже теперь нет, только эта клетка, в которой даже дышать больно. Анимункули гремят костями-деталями и будто усмехаются над узниками, решившимися возлюбить мир без железа — и так же безнадёжно-бессмысленно полюбить друг друга.       Двемерка плачет, и плачет за непробиваемыми стенами уже неродного города Магранк снег. Металл искажается в злобном смехе, дыхание пара учащается, а где-то вдалеке будто тоскливо звенят большие колокола.       Белое солнце гаснет; когда Лаллин просит убить его, Магранк взрывается новой вспышкой безнадёжных слёз.