То, что я люблю

      Она всегда делала то, что хотела. Что ей нравилось. Ездила на пони с ленточками в гриве. Крутилась у ног отца, что души в ней не чаял. Подрезала подтяжки на чулках прислуге, из-за чего девицы визжали и бегали, задирая в ужасе юбки, с оголёнными ляжками.       Душила канарейку, потому что та отвратительно чирикала и будила каждое утро, не дав досмотреть сны.       И Ренфри не видит ничего такого в этом. Когда она сворачивает птице шею и под пальчиками и ладошками хрустят шейные позвонки — ей становится внезапно так хорошо, так легко и так радостно, как не бывает ни на пони, ни с отцом, ни делая пакость расфуфыренным дамочкам.       Когда она до смерти мучает кошку, заставляя её плавать в огромной бочке, ей тоже весело. Ей нравится, как жалобно мяукает эта хвостатая животинка, отчаянно скребя лапами по стенкам глубокой бочки. Ренфри всего лишь хочет научить её плавать. И ей смешно от попыток кошки выбраться, а если та делает какие-то успехи, княжна радостно пищит и скидывает её обратно в воду.       Не её вина, что бедняжка так и не научилась нормально плавать и потонула через несколько часов. Зато ей никогда не было так смешно, весело и отрадно, как в те минуты, когда она, усмехаясь, смотрела в огромные кошачьи глаза, наполненные страхом, обречённостью и желанием жить.       У лесника, который грубыми, резкими движениями впечатывает её в землю, двигая бёдрами всё быстрее, глаза не выражают и половины спектра этих чувств, когда Ренфри проталкивает шпильку ему в мозг через ушную раковину. Кровь хлещет, член внутри неё обмякает, а глаза закатываются за морщинистые веки. Княжне не нравится, то что с ней делают. И она делает с ним то, что нравится ей.       В первую очередь — убивает.       Как жаль, что он умер так быстро, она бы могла его помучить напоследок. В конце концов, кошек тоже можно душить, а канареек — топить. С людьми, думается, больше способов покончить.       Сажая людей на кол и получая своё прозвище, от которого даже у суки Аридеи будут поджилки трястись, Ренфри слушает крики умирающих. Они прекрасны: тональности подобраны идеально, люди кричат на разные тембры. Это услаждает слух больше всего. В том, как человек умирает, соскальзывая по мастерски выструганному древку ниже, а тупой кончик, вставленный между ягодиц, медленно растягивает мышцы и врезается во внутренние органы, есть своя восхитительная прелесть. В его агонии, в его мучениях, в его обречённости, в его криках. Кроме того, Ренфри веселит, как люди на коле забавно дрыгают ногами, вереща и гримасничая. Так никакой уродец не гримасничает на ярмарках. Для княжны все посаженные — её персональные шуты, веселящие её больше карлиц и калек. Даже когда гномы кривятся и бросают:       — Ну, кончай, Сорокопутка…       Ренфри отмахивается и ловит очередного счастливчика, чтобы посмотреть, как он умирает. Ей нравится смотреть как они все умирают, они тогда до жути и великолепия искренни.       Нет ничего более искреннего и отвратительного, чем умирающий человек.       Ей не нравится, что гномы трахают её иногда без передышки, иногда скопом, иногда по одному. Ей вообще не нравится трахаться, если не хочется. А Ренфри хочется редко, но если хочется — то она выжимает всё до последнего. Секс Ренфри любит так же, как разной паршивости выпивку и наркотик, но не часто им занимается. Просто секс иногда выходит дешевле. Ей нравится драться: на мечах или в пьяном дебоше, особенно нравится зарядить кому-нибудь коленом в промежность и случайно — почти — ударить спрятанным ножичком кому-нибудь в сонную артерию.       И она вовсе не считает себя чудовищем. Ей просто нравится пить, трахаться и убивать также, как всем представителям человеческой расы.       И, умирая от руки мутанта — настоящего мутанта, а не подставного, как она, — Ренфри понимает прекрасно, что проклятье Чёрного Солнца тут абсолютно ни причём.