Исповедь.

Фрэнк привык к физической боли. Он ещё помнит времена, когда ему приходилось доставать из своего тела пули и промывать раны чистым спиртом, чтобы их обеззаразить. Его кожа загрубела и потемнела под солнцем Ирана и Ирака настолько, что ему требуется несколько секунд, чтобы понять, трогает он холодную или горячую поверхность плиты, на которую хочет поставить кофейную турку. Его спина и руки, лицо, ноги, торс — всё покрыто бугристыми побелевшими шрамами, которые всегда напоминают ему: если он охотится на кого-то, то и сам обязательно находится под прицелом. Но физическая боль не трогает его так сильно, как моральная. Его истязают воспоминания о прошлом. Касл просыпается среди ночи в поту и готов поклясться, что его бешено колотящееся сердце сейчас выпрыгнет из груди, потому что он снова слышит гул вертолёта, чувствует, как мелкие песчинки, поднятые ветром, царапают кожу, слышит выстрелы и выкрики на знакомом, но всё ещё непонятном языке, из которого он разбирает только отрывистые боевые команды и мольбы о пощаде. Видения по ночам приходят к нему всё чаще и чаще, и хотя его тело, его кожа давно загрубели, шрамы, оставленные в его душе, не рубцуются даже спустя годы, открываясь снова и снова. Со временем эти сны начинают приходить всё чаще, и в какой-то момент ночи сливаются в длинный кошмар, где к нему приходят призраки прошлого. Вскоре Фрэнка настигает ощущение, что его сны — это реальность, а то, что он делает днём — лишь бредовая игра воображения, воспалённого мозга, который пытается хотя бы во сне перенести его в безопасную домашнюю обстановку с рутинными делами вроде мытья посуды и походов за продуктами. Фрэнк Касл никогда не любил врачей. Это не граничило с детским страхом уколов или «синдромом белого халата». Он просто не любил их, даже обычных терапевтов, не говоря уже о тех, которые собирались влезать в его воспоминания, выворачивая их наизнанку и рассказывая, что даже в самое светлое время в его жизни он вовсе не был счастлив, и это лишь казалось ему. В жизни Фрэнка и так слишком мало этих светлых моментов, чтобы позволять кому-то их отбирать. Но успокоения для души искать надо, и решение приходит к нему само собой, однажды утром, когда он после очередной ночи кошмаров заваривает себе чашку крепкого кофе. Всё просто и легко. В мире есть лишь одно место, где твою душу могут излечить безо всяких таблеток, обследований, выписок и докторов. Церковь. Сначала эта идея даже отталкивает его и вызывает неприязнь, но некоторое время спустя он решается: стоит попробовать. По крайней мере, хуже ему стать уже не может. При посещении церкви сложно выбрать идеальное время, но у Фрэнка на этот счёт своё мнение. Идеальное время- такое, когда в церкви минимальное количество людей. И, несмотря на всё его желание сходить туда ночью и вернуться после этого в постель, чтобы спать спокойно и мирно, ему приходится всё же смириться с ещё одной ночью почти без сна прежде, чем всё же отправиться в путь. Касл выходит на улицу в середине дня. И хотя сейчас рабочее время, здесь всё равно везде снуют люди. Он раздражённо дёргает плечом: отчего-то складывается ощущение, что все знают о том, что творится в его душе, что терзает его. Словно он — стеклянная ваза, и все видят это чёрное липкое чувство, которым он наполнен до краёв. Фрэнк хочет подобрать для этого чувства слово, но не может. В церкви светло, тихо, тепло и пахнет чем-то неуловимо знакомым. Он никогда не был верующим, родители его — тоже, но всё здесь почему-то кажется ему уютным и знакомым. Свет ложиться на пол разноцветными пятнами, проходя через витражи с геометрическим узором. Он подобрал время верно: здесь действительно пусто. Настолько, что Каслу кажется, что он здесь один. — Здесь кто-нибудь есть? Собственный голос разрезает благоговейную тишину словно нож. Звучит короткое эхо, и его накрывает какое-то неловкое чувство, как будто он здесь лишний. Касл уже поворачивается к выходу, когда слышит за спиной тихие шаги. — Прошу прощения, что заставил ждать. Посчитал неприличным оповещать вас о своём приближении и присутствии криком. Он смотрит через плечо на появившегося молодого мужчину и едва сдерживает при себе крепкое слово. Рыжий, с щетиной, виноватой улыбкой, белой тростью и в чёрных очках — он походил скорее на случайно заглянувшего в церковь слепого офисного клерка, который просто перепутал одежду. Ни больше, ни меньше. Впрочем, в его интонации было что-то неуловимо покровительственное, без пафоса этих лживых святош, считающих себя лучше других только из-за того, что они достигли какого-то мнимого духовного просветления. Фрэнк поворачивается к нему и внимательно рассматривает в течение нескольких секунд — привычка, оставшаяся ещё со службы. Взгляд за несколько мгновений оценивает его: телосложение, чтобы прикинуть собственную способность расправиться с ним врукопашную; возможность спрятать оружие под одеждой; национальность. Этот взгляд — грязное, липкое чёрное пятно на нём, самая дрянная привычка, от которой не избавиться в гражданской жизни, когда знаешь, что здесь у тебя нет врагов. У Фрэнка Касла враги везде, и самый главный из них — он сам. — Я вижу смятение в вас. Эта фраза звучит так внезапно, что Фрэнк не выдерживает и заходится искренним хриплым смехом, совершенно беззлобным и звучащим впервые за долгое время. Это непривычно, и Фрэнк, осознав, насколько грубо, наверное, это звучит с его стороны, прокашливается и снова переводит взгляд на мужчину. — Прошу прощения. — Всё хорошо, — с лёгкой ироничной усмешкой отвечает незнакомец. Он проходит вниз, ощупывая ступени и пол перед собой тростью, и садится на деревянную скамью в первом ряду, спиной к Фрэнку. — Я всё ещё не привык не использовать такие выражения, хотя уже столько лет живу слепым. Снова воцаряется неловкое молчание. Фрэнк осматривает чужую фигуру со спины: расслабленные плечи, слегка опущенная голова, тёмно-рыжие волосы и возвышающийся рядом с его головой набалдашник трости. Всё выражало умиротворение и спокойствие и, если быть совсем честным, даже располагало к себе. Касл двинулся вперёд осторожными шагами и сел рядом с мужчиной. — Хотите исповедаться? Сбоку видно, что слепые глаза смотрят вперёд. В голове проносится неуместное короткое размышление о том, что в такой ситуации страннее: постоянно ходить с закрытыми глазами или с открытыми, если они не видят. В конце концов, Фрэнк вздыхает и слегка откидывается на спинку, тоже растерянно и немного хмуро глядя перед собой. — Я не знаю. Слишком давно не был в церкви, так что даже не помню, как и когда у вас здесь принято рассказывать о своих грехах. — У нас в церкви редки прихожане в дневное время, поэтому, думаю, вы вполне можете сейчас исповедаться, — с лёгкой улыбкой кивает священнослужитель и хмыкает. — Обычно все не знают, как бы лучше начать. Поэтому используйте фразу «отец Мэтт, я согрешил». Может быть, дальше всё пойдёт само по себе. Ему требуется несколько долгих минут, чтобы собрать по кускам всё, что творится в его голове. А затем, само по себе, происходит покаяние. Он рассказывает об убитых, о «своих», которых не смог спасти, о том, сколько зла сказал и сделал людям, когда отталкивал их, чтобы не причинить боль. Он говорит долго, с колючим, мешающим дышать комом в горле, и Мэтт только молча кивает иногда, продолжая вглядываться в пелену перед глазами. Когда Фрэнк замолкает, служитель даёт ему некоторое время, чтобы придти в себя, и начинает говорить ровно в ту секунду, когда мужчина уже готов забрать все свои слова назад — настолько нелепой и глупой ему самому кажется собственная история. — Вы верили в свою идею и отстаивали её теми средствами, которые были доступны. Вы не убийца, а жертва ложных ценностей. Я не говорю, что вы поступали правильно, убивая людей, но вам просто не дали иного выбора для того, чтобы доказать свою верность. Уверен, в иных условиях вы бы поступили совсем иначе. Касл не плакал уже, кажется, целую вечность — ни единого раза с детства, — но сейчас он слишком близок к этому, поэтому торопливо опускает взгляд, вперившись им в пол, и прикусывает щеку изнутри. Нужно успокоиться, но этот голос, спокойный и тихий, подбирающий верные слова, долго звенит в его голове и наполняет таким благоговейным чувством очищения, что ком ещё сильнее сжимает горло. — Все совершают ошибки, — Фрэнк понимает, что совершенно неосознанно сцепил ладони в замок, только когда бледная крепкая ладонь Мэтта накрывает их в успокаивающем жесте. — Я отпускаю ваши грехи и верю, что вы хороший человек, если дать вам право выбора. Фрэнк не помнит ничего после этих слов: ни как он прощается, ни как идёт по улице с такой улыбкой, что люди вежливо обходят его стороной, ни то, как он заходит к вартиру и укладывается в постель. Он помнит только спокойный, уверенный голос и слова, которые сшивают в единое целое лоскуты, на которые столько лет разрывалась его душа. В эту ночь, впервые за долгое время, Фрэнк Касл спит так спокойно и не видит кошмары.