запущенный сад

Юлику с недавнего времени чудится запах ромашек. Он везде – в его волосах, в утреннем чае, на смятой подушке, в простынях, в пачке Marlboro, на кухне, в заплёванном лифте. Настолько сильный и стойкий, что выветривается даже собственный одеколон. Таким запахом пропитывается футболка Руслана, но Юлик прекрасно знает, что это ему только кажется. Что Руслан на самом деле пахнет яблоками с корицей, чем-то свежим, весенним, утренним... Счастьем, может? Руслану с ним хорошо – Руслана больше не тошнит треклятыми лилиями с момента их знакомства. Они загнулись в его лёгких, искоренились и перестали цвести, но ромашки в лёгких Юлика – нет. У Руслана тонкие, вечно холодные пальцы, преданный взгляд и биполярное расстройство. Парень льнет к Онешко доверчиво, оставляет целомудренный и аккуратный поцелуй на щеке и говорит, что мне без тебя, Юлик, не выжить. Что плечи без тебя тяжёлые-тяжёлые, словно я атлант, несущий величественное небо. Руслан запрокидывает голову и хрипит-смеется, говорит, что сравнения у него глупые и какие-то совершенно некрасивые. Юлик старательно приклеивает улыбку и убеждает себя, что не имеет никакого права оставлять его одного. Лишь когда Онешко выпутывается из объятий (которые, кстати, абсолютно не греют), подрывается с теплой постели и бежит в сторону ванной – Руслан холодеет. И впервые ему кажется, что он несчастлив, ведь Юлика не тошнит ничем, кроме ромашек. Тушенцов смотрит с отчаянием и горечью, с тупой болью в горячих глазах, а Юлик – стеклянно, бессмысленно, сквозь. Он думает, что прошло уже непростительно много – полгода, кажется, – что пора бы уже забыть о человеке, у которого на данный момент всё просто замечательно. Юлик думает, что вспоминать о нем именно сейчас – глупо, а вспоминать его терпкие поцелуи и пьяный шепот в самые губы – как минимум стыдно. Но цветы в лёгких юноши заставляют думать об этом ежедневно. За утренними процедурами, за завтраком, за обедом, в особенности – во время обоюдных поцелуев с Русланом. Онешко стыдно говорить ему – ведь выйдет это горько, отчаянно, правдиво – о том, что я тебя, Руслан, совсем-совсем не лю... Стыдно обнимать его, такого открытого, искреннего, нежного, прижимать к своей груди, а в мыслях ловить лишь одного Диму, удерживать за руку, хвататься пальцами за его пальцы и насильно запирать в своей голове. Как же это смешно (печально). Юлик помнит, что глаза у Ларина были невозможно красивые, нахальные. Смеющиеся. Помнит, что вставать раньше положенного, шлепать босыми ступнями на кухню и слышать, как Дима надломленным голосом подпевает укулеле – невероятно. Что чувствовать его губы на своих – восхитительно. Раньше Юлик был уверен: всё, что убивает нас, не может казаться таким необходимым, таким нужным. Теперь Руслан просыпается один: почти все утро Юлик проводит в обнимку с унитазом. Его тошнит долго, болезненно, и спустя некоторое время юноша все же пересекает порог кухни, садится на табуретку, пальцы в волосы запускает обессилено. Он думает о том, что умереть можно от удушья, от сквозной раны в груди, от болевого шока – вариантов предостаточно. Тушенцов смотрит-вглядывается своими огромными глазами, и Юлик замечает, что пальцы у парня дрожат. Руслан предлагает чай (слава богу, что не ромашковый, блять), садится перед юношей на корточки и вкладывает свои холодные руки в его ладони. Парень говорит, что вместе мы обязательно что-нибудь придумаем, Юлик, ты только не умирай, хорошо? Онешко от этого дрожащего голоса отнюдь не лучше, он лишь зачем-то – боже, нет! – сжимает хрупкие запястья Руслана в своих ладонях, трёт, греет, обдаёт теплым дыханием. Он зачем-то думает, что у Димы пальцы тоже вечно холодные, а губы – горячие. Что Дима всегда счастливо щурился на солнце. Юлик зачем-то вспоминает, как плавно – раз-два-три – танцевал с ним вальс, как Дима трепетно держал его руку и смеялся заливистым и чистым ха-ха. Юлик зачем-то вспоминает, как они вместе слушали Сплин и умирали от скуки, когда их кто-то лечил. Но не когда они лечили друг друга. Тогда юликово сердце и вовсе не надо было лечить: оно всегда находилось под надежной защитой – в Диминых руках. Когда проходит три недели, юноша понимает, что сильно похудел. Что теперь проглядываются росчерки рёбер, что кожа на этом месте тонкая-тонкая, синеватая – того гляди, порвётся. Юлик равнодушно смотрит в зеркало. Юлик знает, что там, в клетке рёбер, неизменно высасывают все его силы молодые бутоны, что они оплетают сизые внутренности и растут, распускаются, давая жизнь новым растениям. Он знает, что ему осталось совсем немного, потому что дышать стало больно и тяжело – и не только злополучные ромашки являются тому причиной. Онешко сгибается пополам и выблевывает остатки скудного завтрака вперемешку с лепестками цветов, смотря на содержимое своего желудка и почти не удивляясь. Руслана ощутимо потряхивает. Он лишь гладит согнувшегося перед унитазом парня по спине и шепчет о том, что ты, Юлик, совсем бледный. Что у тебя под глазами залегли синяки, что ты худой-худой, больной, изломанный, что держись-ка ты лучше за крышку унитаза – так сподручней. Руслан рассеянно бормочет себе под нос и спрашивает зачем-то, как правильно называется эта болезнь. Юлику хочется сказать – Дима. Его имя сдавленным шёпотом слетает с кончика языка и отдаётся тупой болью под рёбрами, в прокуренных лёгких. Нет, Юлик должен справиться без Димы. У Димы красивая девушка, которую только-только перестало рвать пионами. Дима – это прошлое, к которому Юлик не хотел возвращаться (хотел до смерти). Онешко кажется, что он задыхается от каждого нового движения ладони, что ему почти физически больно чувствовать касания Руслана на шее, между лопаток, на пояснице. Он уклоняется от ласки Тушенцова и смотрит на него пустым взглядом, в котором нет ни раздражения, ни отчаяния, ни злости. Только свинцовая усталость. Как же сильно Юлик устал, чёрт возьми! — Прости меня. — парень сжимает губы и ищет в потерянных глазах Руслана хоть каплю дружеской поддержки, но не находит абсолютно ничего. На следующее утро (которое оказалось не последним – удивительно) Юлик просыпается от резкой боли в груди, видя привычные лепестки ромашек на подушке, и не может сделать вдох. Руслан ушёл ещё вчера и оставил в туалете несмытые соцветия лилий. У него началось это вновь. Юлик плотно закрывает рот ладонью и чувствует, как подкатывает тошнота, как по щекам прочерчивает что-то влажное, горячее, – что это, в самом деле? Он поднимает футболку и давит на лиловые синяки, мнёт, шипит. Кажется, у него сломано ребро. Онешко уверен: если его вывернуть наизнанку, то можно обнаружить, что внутри у него уродливо, некрасиво, гнило. Кости – крошево, сердце – оплетённое, больное, лёгкие – прокуренные. Юлик думает, что это так нелепо и глупо – умирать в двадцать четыре.

***

Дима ядовито усмехается: сирень! Находит в своих волосах миниатюрные цветочки-соринки, остервенело сжимает в ладонях и смеётся-задыхается. Задыхается. Потому что прошла уже третья, мать его, неделя, потому что у Дмитрия Ларина в лёгких произрастают настоящие гроздья сирени – и это нихуя не шутки. Диме кажется, что его песня спета, что остались какие-то считанные дни до того, как ветки грубо вспорят ему грудь, пока не появляется – поспешно снимая кеды и закусывая губу – он. — Я... Я не могу больше терпеть эту хуйню, Дим. И дышать больно, и тяжело, и невозможно. Ларин ощупывает взглядом парня с ног до головы, цепляется им за длинные худые пальцы, за растрепанные волосы Юлика, режется о его острые скулы и ловит на себе пронзительный, усталый, преданный взгляд. Думает: как же сильно ты, парень, изменился. Думает: нисколько. И кажется, что целый мир Ларина сужается до одного-единственного человека, что все звёзды-планеты-галактики над головой сходят на нет, потому что Дима неожиданно чувствует его лёгкое дыхание опасно близко. Чувствует грудью грудь, чувствует, как Юлик пальцами, сломанными дрожью, ведёт по спине. Чувствует, что не может сделать вдох. И выдох тоже. В голове у Димы бьется только одна мысль: Юлик скучал! Скучал так сильно, нездорово, что, кажется, сломался где-то посередине. Мужчина сгребает парня в охапку и находит спасительный воздух в изгибе его молочной шеи, дышит загнанно, рвано, сумасшедше. А Юлик, кажется, и не дышит вовсе. Странно это, правда? Ларин горько усмехается. Не бывает ведь такого? Такого сильного, необходимого, горячего. Такого чувства, такой зависимости, от которой не дышится. От которой больно, от которой невыносимо саднит лёгкие. Мужчине кажется, что сердце его вырвали из груди и сжали когтистой лапой, кажется, будто кто-то неизвестный скребется о рёбра. Почему же тогда хочется реветь в голос и заламывать пальцы, если это всего-навсего любовь? Дима ощущает, как Онешко касается его носа своим и дышит-дышит-дышит в приоткрытый рот, как сердце стучит суматошно и даже болезненно. Дима запускает пальцы в его волосы, в которых лепестки ромашек словно рваные клочки бумаги, и надавливает, и притягивает, и целует губы, остро пахнущие табаком и цветами. Юлик больше не чувствует запах, который, кажется, приелся к нему настолько сильно, что не выветрить, не перебить. Он ощущает лишь новый, совершенно незнакомый аромат, исходящий от Димы, который полностью вытеснил запах цветов первой любви. Онешко улавливает нотки резкого парфюма, табака и чуть-чуть – корицы. Сирени больше нет – она лишь в Диминых волосах. Ларин отстраняется и ловит на себе одурелый взгляд Юлика. У парня волосы взлохмачены, глаза полуприкрытые, нахальные, губы малиновые, припухшие, самые вкусные, сердце изношенное, больное и... И щеки нездорово-розового цвета. Дима с особым трепетом обнимает его лицо ладонями и шепчет о том, что ты, кажется, спас меня – и не только от смерти. Что без тебя очень тяжело дышится, да что там – невозможно. Что ты, дурак, пришёл ко мне – вообще в своём уме? – в одной только футболке, что ты, всё же, скуча-ал. Скучал же? Мужчина рассеянно шепчет одними лишь губами о том, что я без тебя, Юлик, зарасту сиренью, словно запущенный сад. Онешко кажется, что пол под ногами растворяется, ускользает, и они с Димой летят, летят в небо, разрезая ладонями облака и врезаясь в горячее, яркое солнце. Летят, обнявшись. И даже не умирают. Юлику снова становится плохо – губы сохнут без чужих губ, сердце колотится инфарктно, мандражно, в груди копошится что-то мерзкое и отвратительное: коротко ломаются молодые стебли ромашек, загибаются прочные корни. Онешко нетерпеливо прижимается к Диме, забрасывает руки на ослабевшие плечи и сладко целует, ощущая, как желание сдохнуть в первом попавшемся переулке уходит с новым движением Диминых губ. Ощущая, как его тело – ломаное, уродливое изнутри – заново расцветает, отзывается на каждую ласку любимого мужчины. Юлик наконец-то чувствует себя живым, собранным по частям-осколкам. Юлик – впервые в жизни – чувствует себя чьим-то.