Valse № 7, Cis-moll

Такао искренне верил в святую дружбу с Мидоримой и всерьез считал, что этот засранец послан ему неспроста: либо в наказание, либо в угоду самосовершенствованию. Пусть зачастую он невыносим. Самый Настоящий Педант, читать как: «редкостная зануда, которую мало кто может выносить больше двух часов, а если разговор заходит в сторону Оха-Аса, спасайся, кто может, запасные выходы спереди и по бокам самолета». Но у Такао как-то получается. Невероятно, но со временем он начинает попросту пропускать половину мимо ушей, а во вторую часть вникать и даже успевать проявлять интерес. Ему действительно нравится, когда Шин-чан начинает углубляться в разные мелочи, пусть даже это сплетни в классе (хотя в присутствии других мастерски делает вид, что выше этого дерьма), рассматривать человеческий фактор со всех сторон, как странную, непонятную для его рациональных мозгов, инопланетную игрушку. Что-то в воздухе неуловимо щелкает, когда Мидорима, с легкой небрежностью снимает повязки с рук, и впервые при Такао проводит по клавишам фортепьяно, словно по изгибам любимой женщины, кончиками пальцев «пробуя» поверхность. «Я давно не играл», — соврет Шин-чан и сыграет седьмой вальс Шопена прямо в коридоре, опустевшем в столь поздний час, прямо на этом старом пыльном школьном фортепьяно, которое уже собрались выносить на свалку. Он нежничает поначалу, музыка томно расходится эхом по коридору, и для Такао совершенно непостижимо, что Мидорима знает ноты наизусть, не фальшивит, не ошибается и не останавливается, только еще сильнее набирает обороты, пускай теперь немного спешит, ему позволено в своем специфическом экстазе. До Такао не сразу доходит, что этот засранец совершенно неприлично понтуется. — Расскажи, каким ты был в детстве? — Таким же. — Занудой? — Такао… — устало тянет он. Даже его имя — музыка. Ми — До — Ре — Ми. Ми — До — Ри — Ма. Осознание того самого чувства приходит к нему не сразу. — У тебя была девушка? — Я же говорил. Мы провстречались неделю. Все-таки я не очень хорошо схожусь со Львами. — Ты хоть раз в жизни целовался? — Такао… Год назад любимым цветом Такао был черный. Попросите Казунари назвать любимый цвет сейчас — и он, не колеблясь ни секунды, ответит: «Зеленый», потому что когда Мидорима искренне открыто улыбается, трогательно морща нос, то в его глазах переливается согретая летним солнцем колкая осока. Впервые это увидев, Такао на секунду замер, а потом рассмеялся от облегчения — Шин-чан умеет проявлять эмоции, ну надо же!  — Ну, целовался или нет? Мидорима тяжко вздыхает. — В детском саду. — А с той девушкой? — Не хотелось ее бактерии себе тащить. — А ты еще брезгливее, чем я думал. Дружба заканчивается на моменте, когда один из друзей начинает хотеть большего. Такао от этой мысли с ума сходит и в темноте стыдливо закрывает глаза рукой, представляя, как тянется к губам Мидоримы, прикасается к ним и пошло обводит языком нижнюю губу. Музыка мягко падает, как первый снег, Шин-чан снова играет, и на сей раз это «Oh Lieb’» Листа, Такао, подобрав под себя колени и прислонившись виском к стеллажу, слушает свой первый персональный концерт. Чуть позже Мидорима достает откуда-то ноты «Clair de lune» Дебюсси, затем ненавязчивой «Fur Elise» Бетховена, после что-то из ноктюрнов Шопена… — Как долго ты можешь играть? — Пока тебе не надоест. — О… а не из классики слабо? Он играет ему «Feeling good» и «Sweet harmony», от последней Такао почему-то краснеет. — Музыка ночных такси, — усмехается Мидорима. — Много ли ты в такси ездил по ночам? — Ты же знаешь, что я ненавижу общественный транспорт. — Как твои родители на тебе не разорились? — Сестра тоже терпеть не может автобусы. Мама сама ее возит. Такао бросает взгляд на часы, что показывают половину первого ночи. — Вызывай такси. Они просят водителя поставить свою музыку и едут на другой конец города, и Такао рад до усрачки, что вот так, без усилий подбил Шин-чана на простенькую авантюру, ощущение странного уюта пьянит, как и мгновенно исчезающие следы ночных огней на лице Мидоримы, который выглядит очаровательно завороженным. Пусть завтра он брюзжит, что не выспался. Они целуются на заднем сиденье такси, как ни странно, под The Beloved, и у кого-то из них сердце вот-вот выскочит из груди. — Слишком долго до тебя доходило. — Никто за мной еще вальсами Шопена не ухаживал. Мидорима сгребает его в охапку. — Я тебе обязательно еще что-нибудь сыграю, только, пожалуйста, научись отличать Шопена от Дебюсси. Такао смеется. Ладно.