Ювелирная работа

Любая тонкая и ювелирная работа не терпит спешки, это нужно понимать. Профессиональная наработанная скорость и точность каждого движения приходит с опытом, но никакой суетливой торопливости, никакой поспешной нервной дрожи в пальцах - только четкость и ясность. Мастер не будет колоть драгоценный камень молоточком на два-три блестящих, но уже дешевых осколка, нет, он будет медленно дробить его при помощи своих инструментов на крошечные частицы, каждая из которых будет обладать своими индивидуальными чертами и красотой. А чем же не драгоценность человеческий организм? Почему девушка с длинными рыжими и слегка растрепанными волосами, лежащая на ближайшем столе, не может считаться ценным камнем александрита или рудного рубина? Она вполне отвечает всем критериям оценки редкого ископаемого... И если все же считать человека - мертвого человека - камнем, добычей рудокопа, то патологоанатом, готовящий тело к вскрытию или погребению - чем не ювелир? Именно таковым представляется он сам себе во время тщательной подготовки к трудоемкой и кропотливой работе с остановившимися механизмами трех, доставленных утром в морг, свежих тел, еще одетых, не очищенных и право, в мёртвой затхлой обстановке помещения, выглядевших буквально кощунственно. Все три они накануне ночью были живы, лучились здоровьем, расточали улыбки, с их губ раздавался счастливый смех. Но затем, почти в одно время, но в разных местах их сердца остановились, словно выдохшиеся старые моторы, мельчайшие импульсы прекратили чуткий бег по сети нейронов, погасли глаза, потеряв вечное сияние чистого разума. Три тела стали лишь бесполезной оболочкой, покинутой и пустой, их можно было сравнить с куклами, у которых кончился завод, а ключ потерялся, или же с домами, внезапно оставленными хозяевами по им одним известным причинам. Души бросили свое временное пристанище на грешной земле, и отошли в рай, ад, Силу или куда им было угодно, оставив патологоанатому бессонную ночь работы ради нескольких кредитов, Три девушки. Женщины. Что о них известно? Многое. Что известно об их телах? Ничего. О душах? Тем более. Вызовут ли они привязанность у того, кто последним прикоснется к ним на этой грани? Однозначно, да. Первую нужно с достоинством похоронить по требованиям ее мужа. Второй никто не хватится, ведь кому, кроме пары постоянных клиентов, нужна дешёвая проститутка из борделя для нищих? Третья пока не открыла своей личности, и именно она вызывает у врача и палача по совместительству больше всего вопросов, на которые он вряд ли получит ответ даже после детального осмотра. Однако, на часах уже почти десять, наверху, вне границ морга, расположенного в подвале, наверняка уже сгустились и укрыли собою город чернильно-синие вечерние сумерки, которые безжалостно вытесняет отсюда бело-желтый свет люминесцентных ламп. Этот свет холодный и жесткий, он не оставляет места спасительному сумраку или шаловливым узким теням, он превращает бледную кожу трупов в выцветающий пергамент, накладывает на них жуткий отпечаток синюшной посмертной бледности. Даже единственный живой в этом свете выглядит как чудовище, чье лицо закрыто маской, и лишь глаза сияют неистовыми голубыми огнями, не оставляя сомнений в том, что в теле, укутанном в белый халат есть жизнь. Врач собирает длинные волосы тугой резинкой в высокий хвост, убирает под пластиковую повязку, затем тщательно моет руки почти по локоть в струях ледяной воды, дурно воняющей хлоркой и озоном. Затем на широкие сильные кисти и огромные пальцы с крупными суставами натягивается резиновое и не пропускающее воздух убожество в виде каучуковых перчаток. В месте, куда смерть приносит на носилках свои использованные игрушки, как последняя насмешка цивилизации, царит тотальная стерильность. Свежие и разлагающиеся трупы должно вычистить до идеальной чистоты, и все это - в вонючем плену резины, пластика, хлопка и вискозы. Трупные пятна соседствуют с кипячеными зажимами и ножами, а запахи гниения ферментов в кишечнике какого-нибудь язвенника - с запахом антисептиков, и трудно понять, какой аромат въедается в кожу плотнее, и какой является наиболее омерзительным. На большом операционном столе, вымытом и вычищенном до противного скрипа, скоро развернется великий шедевр безвестного мастера, который в данный момент, громко ругаясь сквозь зубы, придвигает к нему стол поменьше, а затем перекладывает первый труп на сверкающую блеском стерильности поверхность. Все инструменты, подвергнутые полному обеззараживанию, аккуратно разложены на третьем столе, рука в резиновом мареве скользит над ними, выбирая нужный. Врачу можно даже закрыть глаза, пальцы сами найдут нужный скальпель, утром отточенный до бритвенной остроты. Возможно, даже хваленые катаны не сумеют так легко распороть плотный китайский шелк, как сделает это изящное творение, вылитое из первосортной хирургической стали. Впрочем, если человеческую кожу можно сравнить с шелком... Мертвое тело нельзя назвать "пациентом", это будет пустым глумлением по отношению к нему, но вот "предметом" или "объектом"... почему бы и нет? Необходимо вести аудиозапись или стенографическое конспектирование вскрытия, но документацию медик заполнит потом, пожертвовав несколькими часами дневного сна, сейчас же он просто не желает терять очарование таинства владения драгоценным камнем. Строго говоря, первое тело вскрывать и не нужно, ведь причина смерти ясна, да и родственники требуют лишь полный визуальный осмотр и подготовку к захоронению, но отказаться от такой возможности смог бы только патологический лентяй или глупец. Профессиональный автомеханик, тридцати двух лет от рождения, погибла во время катастрофы в своей мастерской. Взорвался топливный бак, и острый кусок железа, отброшенный ударной волной, метко впился ей чуть выше затылка, прямо под волосы, обагрив шею кровью и немедленно отняв у жены и матери жизнь. Смерть наступила мгновенно, судя по оставшемуся на красивом лице выражению детского жалобного удивления. Короткая боль, удар - и свет. Прекрасный уход туда, откуда не возвращаются. Сперва следует определить время смерти, так гласит стандартная процедура, поэтому на одно из крупных трупных пятен, прямо на высоком бледном лбу, ложится линейка, отмеряя расстояние, прочерченное костлявыми пальцами старухи-смерти. Тринадцать часов. Ранним утром душа вылетела из развороченной мастерской, оставив тело в промасленном комбинезоне и грязной рубашке валяться на полу. Пожар предотвратили, но вернуть дух в его поврежденную оболочку не под силу никому. Запах машинной смазки и терпкий аромат бензина перекрывают формалин и хлорную известь. Закончив ковыряться гаечным ключом в раритетном механизме какого-нибудь "УSХ-Z-1919", механик переоделась бы из рабочей одежды в махровый зеленый халат и отправилась бы на кухню - жарить мужу и сыну блинчики на завтрак, но искра у негерметичного бака с окисью метальдегида перечеркнула и семейные посиделки у кухонного стола, и запах кленового сиропа, и взбитые сливки в вазочке, и липкие ручонки на маминой шее. Вместо этого лямки и швы комбинезона разрезают широкие лезвия ножниц, схожих с портняжными, грязные тряпки падают на пол, туда же отправляется запятнанная кровью и пылью рубашка. Струя холодной воды ударяет труп подобно хлысту, капли разбиваются о бледную кожу, стекают на и без того скользкий кафель пола. Долой масляные пятна, разводы бензина и прочего, чем насквозь провоняла техника. Тело еще не начало гнить, оно займется этим завтра, когда будет лежать в окружении пошлых роз и невинных лилий, в специальном матовом гробу. Но аромат цветов перебьет запах разложения, и никто из приглашенных чопорных тетушек не сморщит псевдо-аристократического носа. Теперь мраморная кожа чиста, и мерцающий свет ярких ламп открывает каждый сантиметр беззащитного хрупкого тела жадному взору. Ножницы поменьше, похожие на те, которыми себе делают маникюр неисправимые модницы, разрезают резинку на сочных и густых волосах. Женщина не была лишена экстравагантности при жизни, только этим можно объяснить выбритые виски и коротко остриженный затылок. Личико однозначно можно назвать миловидным, даже россыпь веснушек не портит его благородной формы и не смазывает тонких линий. Веки сомкнуты, разумеется, но в момент смерти глаза были широко распахнуты, об этом лучше всего свидетельствует сеть едва заметных морщинок, являющихся, будто неестественным продолжением длинных густых ресниц. Вряд ли кто может похвастать морщинами в тридцать с небольшим лет, так что это просто следствие вынужденного спазма тончайших мышц. Скорее всего, муж трясущейся рукой опустил ее веки, избегая изумленного и еще живого взгляда. А ее глаза, оказывается, зеленые. Вкрапления изумрудной жилы в рубин делает его только ценнее. Да и какие же глаза могут быть с такими рыжими прядями, голубые были бы вовсе не к месту, как и черные, да, как и карие. Утром эта зелень была чистой, сейчас же радужку подернула мутная пленка. Незримое дыхание смерти, затхлое и ледяное, коснулось гладкой кожи, оставив на нем видимую и ощутимую печать. Острый скальпель с гладким блестящим лезвием кругообразно очерчивает кожу на границе волос, их огненный шелк попадает в расширяющуюся рану, несколько волосков падают на пол в лужу воды. Кожа с головы, за которой многие века назад охотились дикари, называя ее скальпом, натягивается на лицо до самого носа, открывая теменную кость, покрытую разводами потемневшей крови из вскрытых сосудов. Специальной пилой с алмазным диском вскрывается костная ткань, прочная и почти непробиваемая чьим-нибудь невольным вмешательством. Алые капли брызгают во все стороны, пачкая руки и маску патологоанатома, кляксы пятнают открытую часть его лица, начинают слипаться ресницы, ведь даже ледяная кровь трупа оставляет свойство сворачиваемости. От неловкого движения со звоном на безвкусный кафель, минуя воду, падают два колечка из крошечной ушной раковины. Мозг всегда напоминал медикам всего мира грецкий орех. Незрелый – со следами гниения и зелеными подтеками последствий долгого разложения, или чистый розовый и крепкий, в желтовато-яичной мозговой жидкости, мягкий на ощупь, сохраняющий свою форму и не имеющий запаха. Мозг женщины – прекрасный образец, поэтому без малейшей тени брезгливости врач извлекает его, обрезав нервные каналы и выкладывает в плоский лоток на прозекторском столе. Черепная коробка без своего бесценного содержимого выглядит пустой и нелепой, но нужно продолжать работу. Следующая цель – спинной мозг, такой же чуткий и восприимчивый, помогающий живому телу двигаться, чувствовать, ощущать, жить. Мертвому он ни к чему. И если головной мозг похож на орех, то спинной извивается подобно отвратительному многоногому насекомому, пролегая по своему природному защитному тоннелю – полому трубчатому позвоночнику. Сочлениями лап этой белой многоножки являются ответвления многочисленных нейронов, ведущих к рукам, пальцам, ногам, ступням, проводящих каждый приказ, поступающий из головы. Такой сложный механизм управляется одним импульсом, одним усилием воли, заложенным под рыжими прядями и отражающимся в изумрудных глазах. После нервов по медицинскому алгоритму идет кожа на груди и животе, ее следует разрезать продольно и раскрыть, обнажая высокую арку ребер и узкую, похожий на мечевидное лезвие хрящ грудины. Миниатюрные нежные полукружья груди с темными точками сосков, впалый живот с небольшими шрамом, но отчетливым в самом низу – кесарево сечение, вероятно, или неудачная операция. Плоть расступается под ровным неспешным движением скальпеля, под ребрами видно мешки печени и желудка, а ниже извиваются петли кишечника – толстые, тонкие, гладкие и покрытые упругой эпителиальной тканью. Под ними мешок матки с яйцевидной опухолью, которая лопается под нажимом пальцев, кремовые капли гноя пачкают тягучий каучук. С механиком покончено, ничего любопытного в ее теле больше нет, разве что врач уделяет пару минут осмотру сердца, навсегда остановившегося в один точно отмеренный судьбой момент. Затем плотная шелковая нить кетгута скрепляет ровными швами разрез, затем медик отмывает руки от засохших бордовых разводов и, вновь тратя пару минут, переносит тело в отдельную комнату за пластиковой шторой, где покойников гримируют и одевают, чтобы доставить их родным последнее удовольствие общения и прощания уже с мертвым телом. Привезенное мужем мертвой красавицы платье уже висит в прозрачном чехле на вешалке, там же стоит коробка с нарядными туфлями, флаконы красок и огромные охапки свежих цветов – словно гримерная известной актрисы после удачной премьеры, даже большое трюмо есть с яркой гроздью лампочек, бросающих веселые блики на стекло. Медик не отказывает себе в удовольствии стянуть рукой окровавленную маску и взглянуть на себя. Любой нормальный человек отшатнулся бы, бросив мимолетный взгляд на его изможденное долгой сменой лицо, на мертвенно-бледную кожу, неестественно обтянувшую высокие скулы, на слой колючей щетины, покрывающей впалые щеки, но похожий на мертвеца врач уже привык к виду из зеркала, ему даже нравится собственный облик и контраст живой синевы небесных глаз с остальной картиной. Облаченная в марево нежно-розовой парчи с белым кружевом женщина выглядит прекрасной куклой, мертвой невестой жениха со скальпелем в руках. На ее бледное лицо, уже покрытое трупными пятнами, ложатся тональный крем и два слоя пудры, придавая щекам былую свежесть, веки покрываются тенями шоколадного и бежевого оттенка и коричневыми тенями, а тонкие бескровные губы становятся сочными и вишнево-алыми, словно напрашиваясь на поцелуй. Гроб уже стоит на полу, его мягкая внутренняя обивка нейтрального и банального цвета, который мигом сотрется из памяти, стоит только отвести глаза, принимает свою новую хозяйку как лучшая перьевая подушка, ловкими пальцами врач раскладывает огненным веером длинные рыжие пряди, расчесывая каждую кудряшку, а большие связки букетов дополняют созданный им образ. Теперь женщина выглядит спящей красавицей, ожидающей своего поцелуя от убитого горем прекрасного принца. Только сон ее непробуден и глубок, ничто потревожить ее не может, и врач не без сожаления оставляет ее, чтобы уделить внимание другим своим игрушкам, занимающим его с не меньшей силой. На прозекторский стол ложится женщина, бывшая при жизни наверняка эпатажной и экстравагантной личностью, привлекающей внимание одним своим видом. Но смерть пришла к ней не внезапно, она была ожидаемой, если не долгожданной, ведь на сильных руках от локтя до запястья змеились узоры из точек, оставленных тупым острием иглы засорившегося шприца. Плечи увиты узорами татуировок, розы, колючая проволока, чешуя и прочая безвкусица сливается в сине-зеленые рукава вбитой под кофейно-молочную кожу краски. Неназванная проститутка, привезенная в морг утомленными полицейскими, откинувшаяся ночью в каком-то грязном переулке из-за непрекращающейся ломки, приковала взгляд патологоанатома словно увядший, но сохранивший еще притягательность экзотический цветок. Даже не отталкивала нетипичная для женщины обритая голова, напротив, анатомически правильный череп с аккуратными височными долями и благородно-правильными чертами лица скрадывал отсутствие наверняка светлых жестких волос. Пятна-проплешины в жестком ежике носили весьма характерный желтоватый оттенок, отпечаток едкого химиката, одно из этих пятен спускалось на высокий светлый лоб и переносицу, тоже украшенную мелкой сеткой шрамов-трещин. Безвкусная, но все же старательно подобранная одежда – коротенькая юбка, едва до середины стройного крепкого бедра, чулки, закрепленные крючками на поясе – вульгарная, но радующая глаз крупная сетка, туфли на высокой платформе, кожаная куртка с завязками на талии… Все это было бесцеремонно срезано ножницами и отправлено в мусорный контейнер. Снимая туфли, врач с некоторым восхищением осмотрел грубые, но очень сильные стопы, непропорционально соотнесенные неизведанным скульптором с худыми изящными лодыжками. Препарировать и осматривать в подробностях тело безымянной героиновой наркоманки патологоанатом не собирался, даже из праздного любопытства. Возможно, опасался за свои драгоценные скальпели, но вероятнее была его деловитая практичность – красивому телу ночной бабочки он уже нашел несколько извращенное в наши дни применение. Именно для этого он извлек из ящика с инструментами небольшую ручную пилу и вытягивая безжизненные исколотые руки вверх, открывая широкие крепкие плечи. Зазубренное лезвие впилось в кожу, с громким треском нарушая целостность тканей и буквально через пару секунд впиваясь в мраморно-голубую кость. Пару раз уже уставшими руками врач дернул завязшую в мраморе пилу, и левая верхняя конечность свалилась с глухим стуком на пол. Точно такая же судьба повторила и правую, на ноги же ушло куда больше времени, берцовая кость никак не желала поддаваться напору лезвия, пришлось долго кромсать оставшиеся клочки мышц и с громким визгом разрезать мраморный камень специальной маленький циркулярной пилкой. По негласным правилам коронеров тела неизвестных, доставленных в морг полицией – проституток, убитых в уличной драке, безымянных нищих, замерзших в ночной пурге, обезображенные разложением трупы самоубийц – полагалось две недели хранить в огромной морозильной камере, чтобы возможные родственники или знакомые все же смогли их отыскать. Затем, по истечению срока, тела кремировались, а в регистрационной книге значились как «неопознанные», но правилами этими все пренебрегали, жалея для покойников с улицы места, которого всегда катастрофически не хватало для более ценных трупов – жертв уголовного преступления и полезных тем самым следствию, а таких тоже хватало, поэтому «неопознанных» отправляли в крематорий почти сразу же. Отрезанные руки и ноги были разложены на малом столике, специальным широким, но двухсторонним ножом патологоанатом снял с конечностей кожу, отложил ровные лоскуты с гладкими краями в большой лоток, в другой, немного меньшего размера, немедленно отправились вытянутые пинцетом сочленения нервов и срезанные скальпелем пласты мяса. Желтые же прожилки животного человеческого жира отправились в третий лоток со специальным желобом, проделанным в его плоском дне. Кости отправились к коже вместе с ногтями и мышцами, туда бы пошли и срезанные волосы, но машинка уже потрудилась на славу – с головы проститутки срезать было нечего. Изуродованное тело было перевернуто на живот, но врач невольно пощадил настоящее произведение искусства – яркую татуировку огромного черного дракона с жестким гребнем, располагавшимся на затылке трупа и длинным шипастым хвостом, змеившимся чуть ниже поясницы. Огромные кожистые крылья раскинулись над острыми лопатками. Кожа со спины была срезана одним большим пластом, рисунок остался невредим и в общий лоток с отходами не отправился. Зато емкость с жиром наполнилась до краев. Ее врач с видимым усилием поднял, прижав к себе руками, и отнес к большой печи, расположенной в углу зала. Чугун, из которого состояли невысокие стенки, давно остыл, закопченные решетки внутри покрылись слоем намертво присохшей сажи. На одну из таких решеток был водружён лоток, а затем вспыхнуло и загудело пламя широкой старомодной газовой горелки, жар поднялся к крышке печи, растапливая жир и превращая его в густую однородную массу. Затем из потайного уголка в ящике со старыми картами, барием и запасными масками были извлечены длинные узкие формы, сменив перчатки на чистые, врач смазал дно и стенки каждой специальным эфирным маслом, заполнил на треть каждую чем-нибудь из специальных мешочков из того же тайника и отошел - любоваться делом рук своих и ждать, пока окончательно вытопится жир. Густой неприятный запах животной грязи постепенно выпаривался, масса в лотке светлела и бурлила, становясь молочно-белой. Содержимое каждой формы наталкивало на философские мысли о возможном психическом нездоровье патологоанатома – нежные желтые и розовые засушенные розовые лепестки, горошины ароматизаторов, мелкие ракушки, соцветия сиреневой лаванды, стебельки сочно-зеленой мяты… И только когда через длинный желоб, вытащив из него специальную пробку, медик заполнил каждую форму до краев вытопленным жиром и отправил их в холодильник, бесцеремонно отодвинул закоченелый труп пострадавшего в ДТП ребенка, стало понятно назначение этих весьма странных на первый взгляд манипуляций. Составляющему элементу тела мертвой наркоманки было суждено стать мылом – приятно пахнущим, дорогим увлажняющим мылом. Жир кристаллизировался и снова застывал, образуя мягкую плотную пену, в которой, как в массе древесной смолы – янтаря или как в несокрушимом ледяном панцире, застревали надолго цветы и приятные мелочи из тех, что остаются запахом на руках, когда мыло истончается в руках. Разделанное выпотрошенное туловище отправилось в печь в картонной коробке, туда же легли руки, кожа и натруженные ноги, а голова со стеклянными синими глазами была временно водружена на стол в качестве немого свидетеля последней части этой ночной сортировки. Осталась последняя женщина – не такая яркая как первая, не такая вызывающе-грубая как вторая. Нет, в сопроводительной карте значилось «Шеми Осирис», но это имя для нее было слишком… простым и емким. Пусть лицо было усталым – смерть постепенно смягчала природную грубость черт, придавая ему задумчиво-мечтательное выражение, природное обаяние это женщины было действительно велико, оно читалось в общем благородном облике, в стыдливо опущенных густых ресницах, в высоких тонких скулах, в губах – горделиво сомкнутых, но очень аккуратных. Руки – сильные, натруженные домашней работой, но с чистыми лунками прозрачных ухоженных ногтей, тоже притягивали взгляд, как и линия фигуры, чуть изогнутая в широком изломе округлых бедер и укрупненной груди. Видимо, Шеми была кормящей матерью, потому что серое шелковое платье на ее груди разбухло и намокло от непрерывно сочащегося молока, распространявшего свой теплый сладкий запах. Меньше суток назад эти красивые руки поднимали вверх, прижимали к телу и нежно обнимали какого-нибудь младенца – наверняка с каштановым пушком на маленькой головке, с беззубой улыбкой и сияющими карими глазками, но сейчас эти руки годятся только для того, чтобы сложить их на груди и закрепить изнутри скрепками – чтобы не распались в случае чего, например, если носильщики нечаянно встряхнут гроб. Платье приходится вскрыть, с треском порвать ткань, открыть мягкий плоский живот с дорожкой волнистых волос до кромки домашнего белья. Внезапная скоропостижная гибель не оставила на красивом теле цвета обработанной солнцем и песком дорогой бронзы никаких следом, просто в какой-то незаметный внешне постороннему глазу момент захлопнулось и захлебнулось кровью сердце, судорогой свело клапаны, мозг две минуты задыхался от недостатка красных и насыщенных кислородом тельцов, а потом угас, не искажая лица и не размыкая век неподвластного ему боле организма. Тихая, мирная смерть во сне, безболезненная, непостыдная, безгрешная, завидная даже в некотором роде. Ладонь в тесной резине ложится на тугую левую грудь, прямо над замершим двигателем сердца, мягко поглаживает остывшую кожу, сжимает и щиплет темно-шоколадную вершинку соска, резкий контраст – застоявшаяся кровь покидает сосуды, поверхность резко белеет. Скальпель прижимается к горлу, лезвие плотно прилегает к подкожным мышцам, нужно только резко дернуть вниз или же аккуратно провести под нужным углом, и широкий разрез от уха до уха, новая кровавая улыбка будет готова. Откроется трахея, пищевод – глотательное горло переплетено с дыхательным, а под ними бело-желтые трубчатые позвонки с чувствительным спинным мозгом внутри. Но со звоном инструмент отброшен обратно в лоток, широкие ладони убирают остатки ткани, окончательно обнажая тело, разводят в сторону круглые колени, натруженные стопы свешиваются со стола, а бедра расходятся в стороны, открывая нежно-розовое лоно с полоской волос на лобке и с сомкнутой раковиной, слегка деформированной недавними родами. Жесткие пальцы сминают эти лепестки, впиваются, проникают внутрь, растирая и раздирая стенки до крови, эти пальцы сухие и грубые как нулевая наждачка, но ответного рефлекса уже не вызывают, мышцы покорно расходятся, открывая сокровенную глубину. Порывистым рывком, опираясь руками о край стола и подминая под себя тело, врач поднимается на столешницу, сдвигает на шею маску, губами он ищет сомкнутые губы Шеми, целует ее, целует требовательно, словно ожидая предсказуемого ответа. Дрожащими руками, путаясь в длинных полах грязного халата и грозя сверзиться на кафель, медик дергает молнию ширинки, поддаваясь внезапному напору дикого физического возбуждения, сорвавшего напрочь всю крышу и разрушившего контроль и желая только хоть немного ослабить давящее напряжение в налитой кровью плоти. Разрывая тугое лоно, он вбивался во влажную прохладную глубину, еще хранящую тепло жизни, но стремительно леденеющую. И внезапно в его руках мучительным порывом изогнулось якобы мертвое тело, словно женщина проснулась, воспрянув от долгого сна. Патологоанатом мысленно проклял врача «скорой помощи», ошибочно констатировавшего смерть и перепутавшего ее с временным летаргическим сном. - Где я?! – отчаянно трепыхаясь, закричала Шеми, всем телом силясь оттолкнуть от себя медика, - кто вы такой? Что вы делаете? Ее рука вцепилась в покрытую засохшей кровью маску, сдернула полоску ткани, отшвырнула на пол, открывая лицо, в скулу которого немедленно впились ее короткие ногти. Она боролась со своим невольным палачом, не издавшим до сих пор ни звука, но борьба ее была бессмысленной, руки оставались слабыми, а силы были уже на исходе. В конце концов, врач столкнул ее со стола, спрыгнул следом и всем телом придавил ее кисти к полу, с хрустом ломая кости. - Да кто ты такой?! – в отчаянии застонала от боли женщина, роняя голову и мелко вздрагивая, - что ты делаешь со мной, за что?! Ее рывком подняли на ноги, толкнули лицом в ледяную твердую поверхность столешницы, молчаливый палач, одной рукой с легкостью удерживая ее за волосы, другой оставил пару унизительных алых следов на смуглой коже поясницы, вызвав жалобный полустон-полувсхлип. Глаза патологоанатома сияли несдержанным неконтролируемым гневом, он снова насиловал свою пленницу, но теперь не щадя ее красоты, потому что, как это ни странно, уважения к очарованию мертвого тела в нем было куда меньше, нежели к живому полноценному человеку. Так бывает у детей, у маленьких капризных херувимчиков, которым вместо прекрасной фарфоровой куклы вручили говорящего резинового пупса… Шеми давно перестала сопротивляться и вообще хоть как-то проявлять свой и страх и боль, она лишь медленно тяжело дышала застоявшимся ржавым воздухом, почти насильно заставляя себя втягивать его сквозь зубы в забитые пылью легкие. Ее пассивная реакция, более привычная врачу, нежели нежелательная активность, привела к тому, что сильные руки быстро развернули ее лицом вверх, а ребристый край стола пребольно уперся в ее бедра – стоит рвануть вниз, и длинными лоскутами слезет кожа до самых коленей. - За что вы так со мной… - выдохнула прямо в лицо своему мучителю женщина, устало опуская веки, - что я вам сделала… Вместо ответа в ее губы впились губы чужие – жесткие, насквозь пропитанные вкусом застарелой крови, но поцелуй не был тем поцелуем, что относился бы к трупу – это был поцелуй двух живых в царстве смерти. Мужчина приник к губам женщины так, как умирающий от жажды приникает к последнему своему сосуду с водой, и в этом отчаянном жесте не было ничего, кроме этого всепоглощающего отчаяния и страха. И от этого поцелуя, обострившего одностороннее напряжение, комком собранное где-то в широкой груди, в теле сумасшедшего схлынуло и излилось горячим едким потоком кислоты, белесо-жемчужных капель, пролившихся на пол и ставших единственным отличием от других таких же капель – гранатово-красных и бордово-коричневых. - Отпустите меня, - робко попросила женщина, глядя на молчаливого палача, на ее щеках разгорелся стыдливый румянец, страх пропал из глаз, но осталась трепетная чуткая настороженность, - вы ведь получили то, что хотели… Ее тонкие пальцы с бледными лунками ногтей и нежными подушечками коснулись его щеки, огладили каждую царапину, соскребая тонкую корку. Совсем рядом врач ощущал ее дыхание… Несколько долгих тягучих минут они провели в полной тишине, она – полная трепетной надежды, того чувства, что свойственно лишь детям и глупцам, и он – недвижимая скала, застывшая в немой судороге глыба камня и кости, без единой эмоции на лице и в глазах. А затем свершилось едва уловимое постороннему глазу движение, и женщина оказалась на полу, как сбитое телом хищника животное. Ее затылок покоился в луже крови, ноги беспорядочно, как это бывает в предсмертной судороге или припадке эпилепсии, колотили противоположную стену, с треском ломались пальцы, превращая маленькую изящную стопу в жалкий обрубок с висящими косточками в мешочках кожи. Руки скребли пол, ногти оставались в щелях между кафельными плитами… Ладони патологоанатома сжимали тонкое горло, выдавливая из тела жизнь подчистую под аккомпанемент громких хрипов и отчаянных криков и просьб о пощаде. Громко, сочно захрустели позвонки, неестественно выгнулась шея, в последний раз с плеском об пол ударился затылок, и вот уже убийца поднимается, вытирая невесть откуда взявшимся полотенцем руки. Тело, загримированное и облаченное в заказанное родственниками платье, ложится в закрытый гроб – для нее не нужно цветов, а вот валик под сломанную шею, чтобы не болталась как у китайского болванчика голова, не помешает. Крышка с тяжелым грохотом захлопывается, патологоанатом устало потягивается, разминая усталую спину. Снаружи раздается шум и рев моторов – новый вечер, новая смена «скорой», новые трупы под белыми и черными покрывалами – уж какие нашлись. В общий зал – грязный, не отмытый еще мощной струей воды из длинной шланга, вкатывают друг за другом три каталки, на всех трех в разных позах лежит мужчины. Навскидку, окинув тела профессиональным взглядом, медик сразу определяет причину смерти. Первый – в домашней одежде, растрепанная челка свешивается на правый глаз, со следами крови под носом и на губах, с характерным спокойным выражением лица, явно умер во сне, но даже без точного определения возраста, ему не больше тридцати, а это не лучший возраст для отхода на тот свет безмятежно и мирно от какого-нибудь сердечного приступа, значит, смертельное заболевание, вероятнее всего опухоль. Рука в латексной перчатке оттягивает веко – так и есть, яблоки мутные, но сосуды целые – опухоль мозга. Второй – еще моложе, смазливо-красивый, в шикарной судейской форме зеленого сукна, подогнанной по точеной фигуре, с шапкой пшеничных кудрей, но со смертельной судорогой застывшей боли, превратившейся в смертельную маску – самоубийца. На горле вздуты вены, три пальца лишены ногтей – долго задыхался, скреб рукой по полу. В другой руке, украшенной серебряными кольцами, зажат шелковый платок со следами крови – кашлял, значит, чахоточный. Выпил яд, судя по запаху миндаля с синюшных полных губ – цианистый калий. Третий – военная пыльная гимнастерка, десяток кровавых отверстий на груди и животе – солдат, лейтенант, получил порцию свинца в упор, умер почти сразу, не мучился. Раны разворочены, больше всего похоже на станковый пулемет. Жертва военных действий. Новый день, новая смена, новые трупы, новые имена в сопроводительных картах. Новые брызги крови, новая боль, новые слезы. Что же, такова жизнь, и медик не хочет ничего в ней менять…