Драконье злато

Глава I. Враг внутренний

Август тысяча четыреста пятьдесят шестого года от Рождества Христова Войско Владислава они взяли в кольцо на рассвете, под солнцем, едва начинающим припекать сквозь стальные кольчуги, на зеленой равнине, полной сочной, густой травы, утренней росой смачивающей копыта коней. Точно волны, пенящиеся кипенно-белым – Влад тронул коня, повдоль рассекая их, и войско двинулось вслед, послушное его воле. Рассыпавшись по равнине, они мчались вперед, туда, где, ощетинившись серым строем копий наизготовку, их ждали верные Владиславу, господарю валашскому – те немногие верные, что оставались с ним до конца. – Не горячись, брат, победа сама идет к тебе в руки, – Штефан дернул поводья, осаживая гнедого, обернул к Владу лицо, раскрасневшееся от стремительной скачки, – Мане уже сделал все, что было должно, и наши мечи всего лишь довершат начатое… О чем думаешь, Влад? – О том, что тот, по чьему приказу ослепленного Мирчу зарыли заживо, умрет слишком быстро, от рук моих, чистой, благородною смертью, приличествующей господарю, – проронил Влад, – об этом единственно жалею, и ни о чем более. Но ты прав, брат – сейчас не время для раздумий и жалости. Бледно-розовым, рассветным солнцем крашенные облака плыли над головой, в небе кипела облачная битва – всадники на белых, кудлатых лошадях сходились друг с другом, облачными, великанскими мечами взмахивая в ослепительно-синем, и рыжими, рассветными отблесками кровь вспыхивала на острие, и лошади валились на бок, с неслышимым ржанием, где-то там, в непредставимо далекой высоте, и ветер гнал облака все дальше и дальше, под разгорающейся короною солнца. …Это был первый из Владиславова войска, скрестивший свой меч с Владом, бросившийся к нему по полю наперерез – высокий, неожиданно ловкий, несмотря на кажущуюся медвежью грузность, в добротной кольчуге и шлеме по светлые, будто солнцем выжженные брови – боярин с простовато-крестьянским лицом, и дрался он по-крестьянски – точно траву косою косил, невозмутимо-спокойно, без тени волнения или злости. Влад едва успевал парировать удар за ударом, до ноющей боли в руке, до ослепительных всполохов перед глазами, до пота, солеными ручейками льющегося из подшлемья, когда, пронзительно всхрапнув, конь недруга его шатнулся в сторону на подгибающихся ногах, и, выбросив из стремян седока, с маху рухнул в траву. – Я как знал, что один ты не справишься, брат! – хохотнул Штефан, на вздыбившемся, копытами месящем воздух гнедом вырастая откуда-то справа. – Знатный боец с тобой бился, как цепом на току мечом работал… вот такого бы тебе в войско, Влад! – Да, такой был бы особенно ценен, – Влад оглядел из-под руки поле, солнцем пропитанное до краев, ветром прошитое поле, полное стука мечей и конского топота, в красным окрашенной, сбитой копытами высокой тырговиштской траве. «Сколько господарей сменилось на престоле Валахии за эти годы, а земля – она одна, и ей нужен отдых, хоть ненадолго. Хоть ненадолго забыть о бесконечной войне… смогу ли я дать Валахии это?» – мелькнуло в голове ускользающе-мимолетное, чтобы уйти из памяти – мгновенье спустя. Влад погнал коня в центр поля, туда, где в окружении дружины своей бился сам Владислав – венгерский ставленник Владислав Басараб, убийца брата его и отца, тот, чьей смерти Влад желал сейчас более всего на свете, и более всего – жалел, что будет она быстрой и легкой. Это случилось быстрее, чем думалось Владу, до обидного нелепо и скоро – когда, оборотившись к нему с мечом в руках, Владислав вдруг запрокинул голову к небу, ослепительно-синему небу в ветром разорванных облачных лоскутах, и меч выпал из разжавшихся рук его, и сам он бессильно повис в седле, обнимая конскую гриву, и красным расползалось пятно на спине его, мечом рассеченной кольчуги. – Кто это сделал? – Влад вскинул глазами на дружинников за спиною бывшего господаря, поспешно склонивших мечи до земли. – Я! – один из них шагнул сквозь расступившийся строй, придерживая рукой опустевшие ножны. – Я убил его, расчищая вам дорогу к трону, господарь… – Ты умрешь от того же меча, – оборвал его Влад, не без удовольствия наблюдая, как заливается мертвенной бледностью лицо стоящего перед ним. – Какую награду я еще могу предоставить предателю, бьющему в спину тому, кто всецело ему доверял? – Но ведь ты сам убил бы его! – рванувшись из рук дружинников, он смотрел на него в упор, в последней надежде, погашенной взглядом Влада, точно тлеющий уголь – холодной водою. – Я ему в верности не клялся. Похороните господаря с почестями, как и положено, – бросил Влад через плечо, разворачивая коня к войску, стекавшемуся по полю к нему, враз замолчавшему полю, солнцем залитому до последней травинки, в шорохах ветра и перестуке копыт, в облаках, беломраморным сводом над головою, в бестревожно-синем небе сияющих облаках. – Не успел на престол взойти, а уже казни… Непростым будет правление твое, господарь! – стянув с головы шлем, в ярко-красной тряпице, заматывающей затылок, он стоял перед Владом, неловко переминаясь с ноги на ногу – боярин, первым скрестивший меч с мечом его, тогда, в той безрассудной горячке боя, медвежье-сильный, бьющийся за семерых боец Владиславова войска… будь у него таких вдесятеро больше, кто знает, как бы закончилась битва? – А кто сказал, что все будет просто? – Влад придержал коня перед ним, копытами нетерпеливо вспахивающего траву вороного, успокоительно хлопнул перчаткой по черной, ветром перебираемой гриве. – Чем ругаться без толку, лучше б в помощники пошел, глядишь, и господарю твоему полегче бы стало. Как твое имя? Мане мне про тебя не рассказывал. – Войко Добрица, Димитров сын, – буркнул боярин, поправляя повязку. – Отчего б не пойти – пойду, раз уж по-доброму приглашаешь… Наш род всегда служил честно, если на службу шел. Может и впрямь – выйдет у тебя чего, что у других не вышло. – Вижу, сомнения тебя берут. А ты не сомневайся, Войко, сомнения – они для души не полезны, – хмыкнул Влад, выпрямляясь в седле. – Рад, что ты теперь на моей стороне. Таких, как ты, лучше в близких друзьях держать, чем во врагах отдаленных. Он дал шпоры, направляя коня наискось, через поле, буйными зелеными волнами мечущееся под копытами, солнцем залитое беспокойное поле – до самых тырговиштских стен, до виднеющихся над ними башен, до высоких ворот Тырговиште, что откроются по мановенью его руки... И войско его шло вслед за ним. *** Апрель тысяча четыреста пятьдесят седьмого года от Рождества Христова Ярко-алая скатерть с золотой бахромой, густого, винного цвета, будто из пролитого кубка – Злата вела по ней кончиком пальца, вырисовывая цветы и узоры, коими так хорошо было бы разбавить этот невыносимо ровный окрас. Это было не так весело, как показалось вначале – в пении и гусельном перезвоне, в плясках увешанных бубенчиками шутов, что прыгали, кривляясь, между столами, и черные, колышущиеся тени их плясали по выбеленным стенам… гусли замолкли, всплакнув на прощание тонко-высокою нотой, позвякивая пестрыми колпаками, удалились шуты, и только голоса – мерные, усыпляюще-монотонные, доносились до Златы от соседних столов. «Разве ж это пир? Так, скука одна…» – наматывая на палец бахрому, Злата украдкой скосила глаза – к кудлатой охотничьей псине, что разлеглась между ножками стула, высунув из пасти трепещущий мокрый язык. – Тетя Нела, можно я дам ей кусочек? Пусть она встанет на задние лапы и… – Тш-ш! – тетя Нела приложила палец к губам, с еще не просохшими винными каплями. Кроваво-красные, оттенка столовой скатерти, рукава ее плеснулись, задевая недопитые кубки, звякнули тяжелые бусы на шее. – Я хочу, чтобы ты замолчала. Вот прямо сейчас. …Среди ярких одежд пирующих одежды его, цвета темной, непроглядной ночи, притягивали глаз, будто тени, не выжженные свечным пламенем, угольно-черные тени. По правую руку от отца ее и по левую от дяди Мане – он сидел во главе стола, Влад, сын Влада, новый валашский господарь, пришедший на смену господарю прежнему. «Точно в трауре каком… отец так тоже ходил много дней, когда мамы не стало… а кого оплакивает наш господарь, у него же вроде никто не умер? Или праздник ему не по душе… но зачем тогда собрал всех бояр, с домашними их, зачем пировать с собой посадил?» – выпустив из рук мятую бахрому, Злата сжала пальцы в замок, унимая тревогу, кольнувшую вдруг игольно-острым. – Так скольких же господарей вы помните на своем веку, почтенные бояре? Вот ты, Тудор, например? Или ты, Михаил? Или ты, Юрчул? – Влад поднялся на ноги, взглядом стирая улыбки с лиц враз замолчавших бояр, под стук отставленных в сторону кубков. – Что молчите-то? Или со счета сбились? – Семерых помню… – А я, пожалуй, что и шестерых. – Пятерых, господарь! – Достаточно, почтенные. А теперь скажите мне, не кажется ли вам странным, что боярский век настолько длиннее господарского? Как вы думаете, почему оно так? Молчите? А я вам отвечу. …Красный, раздражающе-бьющий под веки, цвет скатерти будто пульсировал кровью, еще не пролитой из отворенных вен, еще дающей телу тепло и способность дышать. Это было куда как спокойнее – застыть, глазами уставившись в стол, в расходящееся красным море, в белых лодках тарелок с весельными ложками по краям, чем поднять глаза – к этому негромкому голосу, приглушающему прочие голоса. – Я отвечу вам всем. Тебе, Тудор, приближенному моим отцом, и предавшему его, когда он стал неудобен. Тебе, Станчул, заколовшему его мечом, дабы выслужиться перед Владиславом. За это ты сделался распорядителем двора при новом господаре… сладка оказалась цена предательства, да? Тебе, Татул, смеявшемуся над ослепленным братом моим… что же ты сейчас не смеешься? Или такие невеселые вещи я говорю? – он стоял посреди пиршественной залы, так близко, что Злата могла разглядеть серебряный отсвет ножен на поясе, холодный, мертвенно-лунный блеск против солнечно-свечного сияния. Перстнями увитые, пальцы его сжимали стальную рукоятку клинка, змеею готового прянуть наружу, чтобы окрасить кафтаны пирующих – в цвет праздничной скатерти, кричащий, обжигающе-красный, цвет крови, покидающей отворенные жилы… «Он казнит их здесь, или прикажет вывести во двор?» – успела подумать Злата, прежде чем Влад обернулся к ней. – А кто разрешил быть на пиру столь юной боярышне? Твой отец не подумал о крепости сна твоего после того, что ты здесь увидишь? Высокий, на голову выше соседей, отец поднялся на ноги, с шумом сдвигая стул. – Да я больше о делах твоих думаю, господарь, чем о собственных домочадцах, – раздумчиво произнес он, под сдавленные смешки враз оживившегося застолья. – Сестра моя ее с собой взяла, все ж развлеченье какое. А я и рукой махнул – пусть делают, что хотят… Прикажешь уйти им? – Отчего ж, пусть остаются, если желание есть. Твоей дочери, Войко, я не указ, сам решай, что дозволено ей, а что нет, у меня сейчас иные заботы... – скользнув напоследок глазами по ней, Влад оборотился в сторону, к дружинникам, замершим вдоль стен, точно серые, молчаливые тени. – А вы чего ожидаете? …Высокие, полные тускло-синего, вечернего света, окна пиршественных палат отражали небо и двор, просторный, булыжником вымощенный двор, расчерченный рядами кольев – словно лесом, прорастающим сквозь каменную мостовую, готовым поднять свои головы к небу лесом, по единому взмаху руки – того, кто сейчас стоял посреди двора, весь одетый в траурно-черное. Их было не более дюжины – связанных, без плащей и шапок приведенных во двор, ожидающих казни приговоренных. Злате еще не приходилось видеть смерть – так близко, на расстоянии взгляда с широкого дворцового подоконника, на расстоянии брошенного камня – ударившись о мостовую, он отскочил к ногам одного из дружинников, царапнул боком своим дубленую кожу его сапог. «Снимет ли господарь траур свой после казни, оденет ли красно-кровавый кафтан с меховым подбоем и шапку в цвет ему, будто залитую кровью? Прежний господарь любил этот наряд, почему бы и нынешнему не начать его жаловать? – внезапно подумалось ей. – Ох, ну и глупости в голову лезут… Отец бы ругался, если б узнал». – Отойди от окна! Я не хочу, чтобы ты это видела. – Но отец разрешил… – Много он, твой отец, понимает. Последние остатки чувств потерял, на службе своей! Кому сказала – отойди прочь! – тетя Нела злилась, ненаигранной, непритворною злостью, и это было куда страшнее гнева отца, отходчивого в своем скоротечном негодовании. Злата соскользнула с подоконника, кинув последний взгляд – на того, кто все так же стоял посреди двора, готовясь дать сигнал начинавшейся казни, небрежным взмахом руки, стянутой черной перчаткой… И отец ее – ждал приказа подле него. *** Апрель тысяча четыреста шестидесятого года от Рождества Христова Это была белая, как снег, отъевшаяся на сочных луговых травах коза, меланхолично жующая клевер. Колокольчик на шее ее упреждающе звякнул, когда, нехотя оторвавшись от пищи, она шагнула с дороги в заросли лещины у склона, уступая путь Владову коню. – Вот за этим селом Дан сейчас и стоит, – махнув рукой в сторону, туда, где за спиною козы на склоне холма лепились крестьянские мазанки, Войко оборотился к Владу, – как услыхал, что ты в Брэиле, так сразу и двинулся на столицу… Только не ожидал, что ты столь быстро вернешься. – На то и расчет был, – Влад дернул поводья, сворачивая коня на тропу, ведущую вверх по склону, – выманить его, наконец, из брашовских земель, и разрешить это дело – раз и навсегда. Строчить клеветнические письма на меня венгерскому сюзерену он, безусловно, умеет мастерски… что ж, остается проверить, настолько ли мастерски он владеет мечом. Утоптанная копытами до твердости камня, тропа вывела его на вершину холма. Даново войско стояло в долине под ним – пять тысяч клинков саксонских наемников вкупе с клинками валашскими – изменников-бояр, перешедших на сторону Дана. «Пригрелись в брашовском змеюшнике… жаль, что не всех вас в свое время на колья пересажал, – царапнуло под сердцем ядовито-злое, – впрочем, исправить это еще не поздно». Влад обернулся к войску, темным, густым потоком рассеявшемуся за спиною его, готовому по сигналу обрушиться вниз, мечами вгрызаясь в ряды армии Дана, прореживая ее, точно косою – разросшуюся траву. – Ну что, Войко, начинаем? И да будет добрым покос! …Сонной, полуденной дремой наполненная до краев, долина ожила – ревом труб и барабанною дробью, криками и лошадиным ржанием, всколыхнулась, выплескивая из себя – стук мечей и грохот конских копыт, шелест трав под ударами их и заполошные птичьи клики – над холмами, подставившими солнцу свои крутые бока. Внезапность была на руку Владу. Застигнутые врасплох, они бились без особого ожесточения – люди Дана, теснимые валашским войском; они отступали, оставляя долине тела своих мертвецов и коней, брошенное оружие и знамена, группками и поодиночке – карабкались на спины холмов, хватая ртом воздух, взрезающий грудь от быстрого бега… Влад не счел нужным преследовать их. Осадив коня у подножия склона, он смотрел на последних из них, еще оказывающих сопротивление – с десяток саксонских наемников, прикрывавших собою Дана, мечами своими вновь и вновь испытывающих прочность валашских мечей, пока, наконец, терпение Влада не иссякло. – Саксонцы! Вы храбро сражались, но стоит ли ваша смерть золота, уплаченного Даном? Я предлагаю вам сдаться… – Влад вскинул руку, упреждая негодующие голоса, – но не прошу даже сложить оружие. Вы можете забрать его с собой, если поклянетесь не причинять им более вреда моим людям. Даю слово, что отпущу каждого из вас – вы мне не враги, и я не желаю напрасных смертей. …Влад долго смотрел, как они уходили – с гордо вздернутыми подбородками, крепко сжав рукояти мечей, сбереженных для новых битв, как шаги их скрывали холмы, и трава, смятая их сапогами, распрямлялась вновь – к бело-синему небу, и только потом – обернулся к Дану, бледному, как полотно, со скрученными за спиною руками стоящему подле него. – А вот тебя, любезный родич мой, я отпустить не могу, сам понимаешь. Как и вернуть тебе меч… Принесите ему лопату! Проросший сочной, зеленой травой, цепкие корни свои пустившей глубоко в дерн, в копытами взбитой пыли и чернеющих пятнах крови – клочок земли под ногами Влада вполне был пригоден для могилы – бывшему претенденту на валашский престол, Дану из Брашова, старшему брату Владислава. – Копай. Копай и помни – рука настоящего господаря должна держать лишь скипетр и меч… – Влад смежил веки, вслушиваясь в гулкий стук железа о земляной дерн, в тяжелое, надрывистое дыхание Дана, в мерный голос священника, отчитывающего заупокойную по живому еще мертвецу, и думал, что это будет по справедливости, если такая еще осталась на свете – дать старшему брату убийцы Мирчи умереть так, как умер сам Мирча – похороненным заживо, задыхаясь под толщей земли, крича в чернеющую пустоту до сорванного голоса, пока не остановится сердце… – Злата моя спрашивала про тебя, – как-то невпопад произнес Войко, заставив его с неохотой открыть глаза – гудению голосов и полуденно-яркому свету. – Любопытствовала – почему ты все время в черном? Скольких, говорит, врагов своих ты должен казнить, прежде чем красное наденешь? Влад помнил ее – в платье цвета запекшейся крови, со светлыми, будто выгоревшими от солнца косами и худеньким бледным лицом, на том самом пиру три года назад, в числе прочих. Смотрела – точно сети глазами плела. Неощутимо-тонкие, клейкие, как паутина… Влад перевел дыхание, словно бы отпуская внутри себя леской натянувшуюся нить, усмешливо глянул на Войко. – Остра она на язык, дочка твоя, следи, чтоб кого не порезала ненароком!.. Так что там с могилою, Войко? Достаточной глубины? – Достаточной, господарь. Не то что один Дан – два Дана свободно поместятся! – успокоительно проворчал Войко. – Что дальше-то делать с ним? «Почему ты все время в черном? Черном, как земля под твоими ногами, жирные комья земли в белесоватых травяных нитках и извивающихся червях. Мирча бьет кулаком в крышку гроба, и в глазах его – черным-черно. Дан стоит на коленях перед могилой своей, и видит внутри черную пустоту… Скольких ты еще должен казнить, прежде чем красное наденешь?..» Влад провел рукой по лбу, точно стирая с лица – то ли кровь, то ли налипшие земляные комья. – Что делать? Так известно что – отсеките ему голову и похороните со всякими почестями. Что смотришь на меня так, Войко, будто призрак увидел? – Странное лицо у тебя сейчас сделалось, господарь, – осторожно начал Войко, – словно бы и не ты говорил мне все это… И… дочке-то моей – что передать? – Передай, что в гостях у тебя буду скоро. В красном приеду, если так мил ей этот цвет, – дернув поводья, Влад развернулся прочь – от разверстой могилы с обезглавленным телом Дана, от дружинников с лопатами, засыпающих в нее горсти земли, от недоуменно качающего головою Войко. И мысль о том, что сделанное им – все же по справедливости, не оставляла его. *** Июнь тысяча четыреста шестидесятого года от Рождества Христова Игла вырвалась из-под пальцев, пчелиным жалом воткнулась в ладонь – до вишнево-красной капли крови, скатившейся в белоснежное полотнище вышивки. «Замою, когда дошью. Или нитками какими прикрою…» – Злата отложила в сторону пяльцы, всмотрелась в недошитый рисунок на полотне – рыцаря в стальных доспехах, повергающего копьем дракона, черного, как бездны самой преисподней. Красное адское пламя вырывалось из пасти его, дракон извивался, зубами пытаясь схватить благородного рыцаря, но сил его явно не доставало, ведь на стороне рыцаря был сам Бог со святыми архангелами – их предполагалось изобразить на пока еще не дошитом куске. – Пожалуй, золотое пойдет. Нимб ясный архангельский… – она крутанула в руках вышивку, примеряясь к дальнейшим стежкам, прежде чем уши ее различили отчетливые шаги за полуприкрытою дверью соседнего зала. – Вот уж не ждал тебя сегодня! – гулко бухнул голос отца. – Да еще и на ночь глядя! Или дело столь срочное, что до утра не дождет? – Напротив – я суеты не люблю, а потому к делам серьезным начинаю готовиться загодя. В Брашов тебя отправить хочу. Вечное беспокойство у меня этот Брашов… Сбросив с коленей шитье, Злата на цыпочках скользнула к двери, замерла, стрункой вытянувшись вдоль стены. Их было двое, в соседней комнате у стола с единой свечною плошкой, скупо разжижающей темноту – отец и некто в одуряюще-красном, закрытый широкой отцовской спиной. Голос его, до мягкости спокойный, тревожил ее неясной тревогою узнавания, будто бы слышала она его ранее, и даже встречала воочию его обладателя – при ясном дневном свете, дающем возможность увидеть, как следует, все то, что сейчас было скрыто ночным полумраком. «…только одет он был во все черное, как обрывки самой темноты, а так – все такой же», – стукнулось в памяти, заставив Злату прикрыть рот рукою, заглушая невольный вскрик. Влад, Дракулов сын, господарь валашский, высмотренный ею тогда на пиру, три года назад, среди столов, застеленных красно-кровавым, точно жгучее драконово пламя. Помнит ли он ее, хоть на самую малость? Если выйдет она из-за дверей и склонится в поклоне – улыбнется ли ей? – Разворошил ты, господарь, это осиное гнездо, – тяжко скрипнув стулом, отец поднялся на ноги, и тень его, большая, медвежье разлапистая, качнулась вслед ему, растеклась по стене оплывшей серою кляксой. – Ох, не к добру разворошил! Припомнит Брашов тебе еще – и посаженных в темницу купцов, и осаду под стенами его, крепко припомнит. – Что осада-то? Так, пальцем слегка погрозил, а шуму-то было – словно весь город предал огню, истребив брашовян от мала до велика. Вот увидишь, Войко, рано или поздно мне и это припишут, – хмыкнул Влад в темноту, дернувшуюся от слов его – черной струйкой свечной копоти, зазмеившейся к потолку. – Как и «невинно» пострадавших купцов… забыл, что ли, по какой причине они пошли под арест? – Такое забудешь… – отец неловко взмахнул рукою, в опасной близости от свечи, будто подзывая огонь к трепещущим краям своего рукава. – Наши купцы до сих пор из брашовских застенков не вышли, точно военные пленники сидят… А войну-то вроде и не ведет с тобой Брашов? – На словах – не ведет, а на деле… – Влад поднялся на ноги вслед за отцом ее, весь оказавшись в коротком свечном полукруге. – На деле давно бы пора решать вопрос с перемирием. Купцов наших менять на брашовских сидельцев, торговлю прежнюю возобновлять. Худой мир все же лучше, чем добрая ссора… Та-ак, обожди-ка, Войко! Яркого вдруг сделалось как-то неожиданно много, колким свечным пламенем прянув из-за дверей, распахнувшихся настежь. Злата закрыла глаза, а когда открыла их – Влад был совсем рядом, стоял, с любопытством рассматривая ее, и свеча в его руке заходилась трескучими искрами, и угольно-черные тени дрожали из-за плеча. – Так вот какие соглядатаи ныне водятся в домах у моих бояр, подумать только! – наконец произнес он, и голос его дрогнул от разбираемого смеха. – Что же интересного ты нашла в разговоре нашем, юная боярышня? – Ты говорил о мире, не о войне, значит, душа твоя наконец-то спокойна, – она с трудом заставила себя не опустить глаз – перед свечным пламенем, невыносимо яркого цвета, под взглядом Влада, припекающем щеки до красноты. – А я ничего не желаю более, чем мира твоей душе, господарь. – Моя душа пусть будет заботой священника, а не хорошенькой девицы на выданье, – усмехнувшись, Влад отвел в сторону свечку, все так же вглядываясь в лицо ее. – Твой отец, небось, блюдет тебя в строгости? – Я времени на воспитание ее не имею. Моей сестре все препоручил, она женщина строгих правил, – степенно откашлявшись, отец шагнул за порог ее комнаты, поднял с пола недошитые пяльцы. – Вот, вышивает целыми днями, читает Святое Писание… – Точно в монашки ее готовишь… впрочем, твоя дочь – не моя забота. Рад был увидеть тебя, юная боярышня! Вскинув на нее взгляд напоследок, он вышел из комнаты вслед за отцом ее, плотно, до стука, притворив за собою дверь. «Словно обиду какую на меня затаил… или не было ее, этой обиды… что ж я опять глупости себе сочиняю!» – Злата устроила на коленях пяльцы, раздумчиво повела иглою над незаконченным полотном. Черный дракон извивался, как и положено змию, силясь уйти из-под рыцарского копья. Рыцарь подымал коня на дыбы, замахиваясь оружием на лиходея. Буровато-засохшее пятнышко крови виднелось меж ними, сквозь вышитую зеленым траву. Кровь рыцаря… или дракона? Она не знала ответа на этот вопрос.

Глава II. Враг внешний

Октябрь тысяча четыреста шестьдесят первого года от Рождества Христова Холодно-бледное, небо сгустилось сизыми тучами, первые капли дождя ударили в мостовую под сапожками Златы, мокрым коснулись неприкрытого лба. Преодолев путь в пару ступенек, она поднялась под навес, с крыльца наблюдая за дорогой перед глазами ее, вслушиваясь в топот копыт в отдаленье. Широкий, как лесная поляна, тырговиштский двор лежал перед ней, с высокою башней по правую руку, камнями своими прочно вросшей в булыжники мостовой, и церковью небесно-бледного цвета – по левую. «Отец велел ожидать, вместе, мол, в церковь пойдем. Тяжкие испытания, говорит, у нас впереди, в такие дни лучше быть к богу поближе… но в чем тяжесть-то этих дней, что же так угнетает его? Как спросила – молчит, смотрит на меня, как на дите несмышленое, держит в секрете. Может, в церкви расскажут? Сам митрополит будет службу служить… Ох, кажется, наконец, едет! Нет, не он…» …Они показались перед воротами, копытами вызванивая по мокрым камням, завернули во двор, чтобы спешиться у коновязи – всадники в тюрбанах и халатах, с гнутыми саблями по бокам, послы из Турции, о которых отец ее сказал как-то: «В седлах беду привозят». Они не являлись вот уже несколько лет – ко двору султана ездил сам господарь, отвозя дань в положенные договоренностью сроки… что же хотели они на этот раз? – Препроводите нас к вашему господину. Он давно извещен о нашем приезде, – бросил один из них по-валашски страже – высокий, в золотом шитом халате и поясе красно-кровавого цвета на животе седобородый осман. – Мы долго ждать не намерены. Время дорого. – А обождать все же придется, не вы одни свое время цените. Мне о вас распоряжений не поступало, – дядя Димитр, старший над охраною, выступил вперед, положа руку на меч. – Вот здесь и обождите, раз важен вам так этот приезд. Метнув на него взгляд из-под кустистых бровей, седобородый развернулся к спутникам своим, замершим поодаль, рукой рубанул влажный от мороси воздух, словно сабельным клинком наискось, буркнув что-то короткое по-турецки. – Мы подождем столько, сколько потребуется. Но не советуем испытывать наше терпение чересчур долго. Скрестив на груди руки, он застыл подле крыльца, сапогами своими на мокрых тырговиштских камнях, под холодным дождем ненавистного ему Тырговиште – привычный к жаркому стамбульскому солнцу султанский посол, в седле своем привезший в Валахию очередную беду, вот только какую… …Ожидание не отняло у послов непростительно много времени. Они возвращались едва ли не след в след, разом наполнив собой широкий двор – кавалькада всадников на спешащих конях, с узкомордыми, кудлатыми псами поодаль, внюхивающимися в расчертившие мостовую глубокие лужи. В охотничьих темных кафтанах, шапках, сдвинутых набекрень – они ехали впереди, Влад и отец ее, и первыми же, сойдя с коней, они взошли на крыльцо, обернувшись к турецким посланцам. – С чем пожаловали, люди султана Мехмеда? Я готов выслушать вас, вижу, ждете вы уже довольно давно. Брошенные в воздух, слова Влада заставили седобородого вспрянуть, шагнуть к крыльцу под настороженными взглядами стражи: – Так-то ты оказываешь нам уважение, Влад-бей, принимая нас на пороге, как крестьянских просителей! Как бы не пришлось тебе пожалеть о гордыне своей! – А какое уважение оказываете мне вы, не снимая передо мной своих головных уборов? – Влад пожал плечами, стягивая с волос своих шапку, мокрую от дождя, стряхивая на крыльцо мелкие влажные капли. – Видите, я перед вами снял. А вы? – Нам Аллах не позволяет, Влад-бей. Грех это – ходить с головой непокрытой! …Злата отчего-то представила себе – тяжелый, вымокший до последней нитки, словно гигантская губка, впитавший в себя всю воду тюрбан, который посол снимает с себя, осторожно, стараясь не уронить, и, выжав в лужу под ногами его, водружает обратно – и едва не расхохоталась, громко, не беспокоясь о малейших приличиях. Зажав ладошкою рот, она отвернулась в сторону. «Они не простят тебе унижения, господарь, как не простит и султан… Но нужно ли тебе оно, это прощение?» – А если ветер дунет вдруг чуть сильней и сбросит тюрбан твой в лужу, и все увидят твою лысую голову? Какой же позор перед Аллахом, а, султанский посланец! Хочешь, я избавлю тебя от него, гвоздями приколотив этот тюрбан как можно крепче к твоему затылку? – Влад улыбался, улыбкой радушного хозяина, не знающего, чего бы еще предложить столь ценным ему гостям, и не было веселья в этой улыбке – лишь ледяная, обжигающая злость, и ничего более. – Хотя… зачем же трудиться – султан и так снимет тебе голову вместе с тюрбаном, когда вернешь ты ему ответ мой – нет, не видать ему больше от меня дани, ни в этом году, ни в следующем, ни в том, что придет после него. Так и передай Мехмеду… ведь именно за этим ты сюда и приехал? – Ты понимаешь, что это означает войну, Влад-бей? – сиплым, каким-то враз севшим голосом произнес седобородый. – Войну на истребление вас всех… – он обвел двор рукою, широким, замашистым жестом. – Великий султан, да умножатся дни его на этой земле, соберет несметное войско, чтобы… – Нам есть, чем ответить султану, какое бы войско он не собрал. Валахия больше не будет под каблуком его туфли, – оборвал его Влад. – А теперь уходи, пока я не передумал… касательно гвоздей в тюрбане. Злата долго смотрела им вслед – меряющим сапогами своими глубину тырговиштских луж на пути к коновязи, прыгающим в седла, чтобы ускакать прочь, оставляя после себя тягостное ощущение грядущей беды, пока Влад не подошел к ней прежде отца ее, не тронул плечо мокрой от влаги ладонью. – И снова ты слышишь не предназначенное ушам твоим, юная боярышня! Как же мне отучить тебя от столь неуемного любопытства? – он вновь улыбался – успокоительно-мягко, без малейшей нотки сердитости в голосе, и Злате вдруг захотелось взять его руку в ответ, губами коснуться унизанных перстнями пальцев… но что скажет отец, если исполнит она так ею желаемое? – Как хорошо, что дождалась нас, дочка! Вот, поохотились славно, теперь и к вечерне идти можно, благословясь! – перекрестившись на церковные купола, отец обернулся к ней, добавив со всевозможною твердостью: – А что слышала – не бери близко к сердцу, прав господарь – не твоего девичьего ума все эти заботы! И, покачав головою, он начал спускаться с крыльца – под уже прекращавшийся дождь, под небо, стянутое тускло-серою облачной пленкой, под белесоватое солнце, лучами своими затерявшееся в облаках. И Злата спускалась следом. *** Январь тысяча четыреста шестьдесят второго года от Рождества Христова Белая, как нетронутый лист бумаги, равнина простиралась пред Владом, до льдом покрытого, остекленевшего на морозе Дуная, до лесом заросших его берегов. Влад гнал коня напрямик через снежное поле; копытами проваливаясь в наст, конь нес его вперед – туда, где чернеющими точками у кромки леса они ждали Влада – Юнус-бей и армия его, люди Хамза-паши, коменданта Никополя. – Хитрый лис Юнус-бей, изворотливый. Только себя ты на сей раз обхитришь… – Влад поднял глаза на молочно-белое, низкое зимнее солнце, расчертившее снег в длинно-серые тени, на холодное небо над головою его. – Не овец ты ведешь в пасть волчью – сам достанешься на ужин волкам. Хрустнут кости твои на волчьих зубах, и клочка рыжей шерсти от тебя не останется! – Ромеи, что взять с них – они все двоедушные, – согласно откликнулся Войко, – а вероотступник этот и души-то никогда не имел! Я его еще Фомой Катаволиносом помню, константинопольским дьяком. Довелось тогда мне пересечься с ним по делам торговым, так вот… – После расскажешь мне, Войко, о повадках охотничьих этого хитрого зверя, сейчас надо бы и о собственной охоте подумать, – Влад обернулся туда, где, взбивая копытами наст, за спиною его шло с полусотни всадников, верных ему армаши. – Люди Юнус-бея уже близко. Время дать сигнал тем, кто нас ждет за Дунаем – капкан должен захлопнуться в срок... Ты и ты – поезжайте, – он вскинул рукою в перчатке, и двое из отряда его, отделившись от прочих, развернулись к дунайской излучине, в снеговых сугробах лежащей по правую сторону от бесконечной равнины. – Остальным – держать ухо востро. У этого лиса кусачие зубы. …Черное на ослепительно-белом, войско Хамза-паши ждало, рассеявшись у подлеска – всадники на застоявшихся лошадях, сбивающих снег в грязно-серую кашицу. Он выехал вперед, зябко кутая плечи в отороченный лисьим мехом кафтан – Юнус-бей, доверенное лицо султана Мехмеда, искуснейший из дипломатов двора, и на губах его играла самодовольная кривая усмешка. – Привез ли ты обещанной дани за три года, что задолжал великому султану, Влад-бей? Я не вижу рядом с тобой сундуков на повозках… или я плохо смотрю? Может, мои глаза снегом запорошило? – он потер кулаками веки, под несдержанные смешки воинов за спиною его, выпрямившись в седле, вновь глянул на Влада, холодно и жестко. – Значит, так ты оправдал мое доверие, Влад-бей. А я еще хотел просить за тебя султана, чтобы помиловал он недостойного раба своего, в великой глупости осмелившегося на непослушание… Взять его! – Мечтаешь о султанской награде? Напрасно, – вытягивая клинок из ножен, Влад покачал головой. – Мехмед не сможет поднять тебя так высоко, как это сделаю я. Юнус-бей обернулся – к хрусту конских копыт по лежалому насту, к скрипу мерзлых ветвей за спиною его. Лес выпускал их на равнину, одного за другим, раздвигая белую завесь инеистых веток – всадников на разгоряченных конях, чьи копыта помнили крепость дунайского льда, снегом припорошенных всадников Владова войска. Мечами врезавшись в тыл армии Хамза-паши, они шли вперед, в буром от крови снегу, в хриплых вороньих криках над верхушками леса, а навстречу им, по равнине – мчались новые и новые всадники, замыкая капкан. – Хитрый лис Юнус… – скрестив меч свой с саблей Хамза-паши, Влад видел его, рванувшегося из гущи схватки так, словно все черти ада гнались за ним по пятам, рыжим мехом кафтана мелькнувшего на ослепительно-белом, уходящего наискось по равнине, прочь, за крепкие стены Джурджу… Ему не случилось уйти. Их было двое, галопом вынесшихся из-за засыпанного снегом пригорка, бросившихся наперерез Юнус-бею – всадников, посланных Войко вдогон, за живым или мертвым. Попасться живым обещало смерть долгую и небезболезненную, и Юнус-бей выбрал второе. Прижатый спиною к пригорку, он отбивался мечом, пока кафтан его, овчинно-белый, не пошел потеками красного, пока не намокла от крови мохнатая лисья шапка, пока снег за спиною его не сделался густо-бурого цвета – он не опускал меч, Юнус-бей, бывший дьяк византийский, рыжий лис Юнус, волками пойманный в смертельную западню. – Хитрый лис, изворотливый. Только самого бы себя не обхитрить ненароком! – замахнувшись в седле, Влад обрушил свой меч на макушку Хамза-паши, на единый миг потерявшего осторожность. Покачнувшись, паша взмахнул рукою, со стуком уронив саблю в темно-утоптанный снег, и алая струйка крови из губ его окрасила конскую гриву. – Вот и этому… долги свои отдал. Разом за все годы, что задолжать умудрился. Вытерев пот со лба, Влад обернулся, глазами ошаривая поле перед собой. Бой шел к концу. Растревоженная, равнина стихала, погружаясь вновь в привычную ей спячку зимы – усеянная вросшими в снег мертвецами и воронами, обсыпавшими конские трупы, в красных проталинах крови на вытоптано-черном снегу, метелью стирающая из памяти – лязг мечей и топот копыт по хрустящему насту, хрипы раненных и истошное конское ржание, равнина-капкан, западня для утратившего бдительность османского войска… ни один из людей Хамза-паши не покинул ее живым. – Встанем лагерем здесь же. Людям нужен отдых перед штурмом Джурджу, пусть и предельно короткий. Выставляй часовых, Войко! – усталость сморила Влада прямо в седле, свинцовой, необоримою тяжестью рухнув на плечи, лицом склонив в инеем убеленную гриву коня, точно в мягчайшую из перин. И во сне его было бело и безмолвно, только снег падал и падал, от неба и до земли – глухою, мертвенной пеленой. А потом – она вышла из белой метели, в темно-буром, как застывшая кровь на снегу, шнурованном платье, и взяла его за руку, и смотрела на него льдисто-голубыми глазами – Злата, дочь Войко Добрицы, смотрела – и не произносила ни слова, пока гладил он ее заледеневше-холодные руки, пока отогревал губами губы ее, вишнево-красного цвета, пока косы ее, соломенно-золотые, как солнце, сплетались с его волосами. Пальцами потянув за шнуровку, она развязала свой лиф, и платье скользнуло к ее ногам, растекшись по снегу багрово-красными складками. Нагая, словно библейская Ева, она стояла пред ним, и снежинки таяли на персиково-розовых сосках ее, каплями стекали по острой груди. Он наклонился к ней, чувствуя невыносимую жажду, губами коснулся соска. Вскрикнув по-птичьи, она запрокинула голову, прижавшись к нему, до боли впившись в шею его ногтями, холодными, точно сколотые льдинки, и белое хлынуло с неба, обнимая, окутывая ее, и не было ничего, кроме белого, и тишины, накатывающей вместе с ним… А потом Влад открыл глаза, и все стало, как прежде. *** Март тысяча четыреста шестьдесят второго года от Рождества Христова Солнце било в настежь раскрытые окна – теплое, весенне-неистовое, сияюще-золотыми дорожками выстилало стены и пол. Темным паучьим углом трон Матьяша Корвина стоял в отдаленье от окон, сберегая глаза венгерского короля, раздражающиеся от яркого света. Послушный взмаху королевской руки, Влад шагнул вперед, замерев в перекрестье света и тьмы, тускло-серого и солнечно-золотого. – Итак, почти двадцать пять тысяч уничтоженных турок, за столь краткий срок… неплохо, неплохо… Новиград, Туртукая, Джурджу… сожженные до основания крепости, повальное бегство врага из Южной Валахии… и все исключительно вашими силами, господарь… – отставив в сторону письмо, Матьяш поднял глаза на Влада, костяшками пальцев пристукнул по подлокотнику трона. – Ваши успехи весьма впечатляющи. – Благодарю, ваше величество, и надеюсь в дальнейшем на вашу поддержку, как и было обещано ранее. Мои победы – лишь результат удачного стечения обстоятельств, и будет ли судьба благосклонна ко мне далее – я знать не могу, – коротко поклонившись, Влад вновь обратился к Матьяшу. Полускрытое тенью, лицо короля не отразило никаких чувств, только голос его, скучающе-благодушный, разом сделался раздражительно-холоден, будто напомнил ему Влад о некоем его, Матьяша, неприятном просчете, который он тщетно пытался забыть. – Разумеется, поддержка будет, в достаточной мере. Не стоит сомневаться в наших словах... – холено-белые, в изысканных перстнях, королевские пальцы сжали бумагу, сминая повдоль, и Владу отчего-то подумалось, что с тою же легкостью, с коей Матьяш разрывает это письмо – король разорвет и договоренности с ним, когда придет время, и он ничего не сможет этому противопоставить, – да, не следует сомневаться, как и в собственных полководческих талантах, приписывая случаю свой успех. Хотелось бы знать, кстати, как вам действительно это удалось – так быстро брать крепость за крепостью? Не поделитесь секретом, господарь? – С удовольствием, ваше величество, только боюсь, что вам он будет безо всякой пользы, – солнечно-золотые пылинки плясали в теплом, нагревшемся воздухе, весеннее щедрое солнце тянуло свои лучи сквозь окно. Влад вспомнил – столь же неистово-яркое, в холодной синевой расплескавшемся небе, солнце над стенами Джурджу, бьющее в глаза до колкой боли, полуденное зимнее солнце над его головой, солнце, играющее на рукояти сабли его, изогнутого османского ятагана… – Открывайте, шайтан вас всех задери! Гяуры гонятся за нами следом, и их великое множество! – притормозив коня у ворот, Влад вскинул голову вверх, к стенам Джурджу, усеянным воинами с луками наизготовку, к высоким, в самые облака упирающимся башням ее. Одетые в тюрбаны и халаты, снятые с мертвых осман, с кривыми османскими саблями в ножнах, воины Влада ждали поодаль, придерживая лошадей, и пар белыми облачками вырывался из конских ноздрей, и девственно-белый наст пятнался следами копыт. – Они скоро будут здесь! Готовьте крепость к осаде! – Кто ты такой и откуда твои люди? – в белом, как снег, войлочном плотном халате и золотом кушаке, он смотрел со стены на Влада – комендант Джурджу, приземистый чернобородый осман. – Где Юнус-бей, что вместе с Хамза-пашою должны были привезти нам мятежного валашского господаря? – Они все убиты, и мы сами едва смогли избегнуть смерти от рук гяуров, почтеннейший Мурат-ага! Наш отряд шел из Туртукая… – Влад перевел дыхание, – комендант его отправил со мною послание, который должен я передать лично вам в руки… Гяуры! Чего же вы медлите?! Черные на ослепительно-белом снегу, всадники мчались по равнине к Джурджу, становясь все ближе и ближе. Сгрудившиеся у ворот, воины Влада подняли шум, и, проронив сквозь зубы что-то про «трусливых шакалов, избегающих битвы», Мурат-ага отдал приказ отодвинуть засов, пропуская их всех. …Он был лишен жизни одним из первых – Влад зарубил его на лестнице башни, куда Мурат-ага хотел отступить вместе с людьми его, спасаясь от наполнивших двор воинов Влада. Их было много, многим более, чем могло переварить крепостное чрево – переодетых в османские платья, потоком текущих через распахнутые ворота, державших открытыми их – для тех, кто шел вслед за ними, уже не скрывая валашских одежд. Рассеявшись по крепостному двору, конные и пешие, они бились с защитниками Джурджу – растерянными, захваченными врасплох внезапной атакой, умиравшими на покрытом кровью снегу, так и не успев оказать должного сопротивления... Все закончилась много быстрее, чем Влад мог бы предполагать – с последними из осман, зарубленными под стенами Джурджу, каменными молчаливыми стенами, привычными к крови и смертям, с последними из валашских пленных, выпущенными из казематов Джурджу, с ослепительно белым солнцем, отразившимся на сабле Влада, вытертой о снег после боя. Холодно-зимним солнцем, так и бьющим в глаза, до боли, до ярких пятен под закрытыми веками… – Я разговаривал с ними на их родном языке, выдавая себя за османского командира. И люди мои были также переодеты в одежды осман, с османским же оружием на поясе, – наконец произнес Влад, мыслями возвращаясь из долгих воспоминаний. – Так я вынуждал их открыть ворота передо мной, истребляя в крепости всех до единого, чтобы никто не мог предупредить следующую из них. Носы и уши убитых я посылал вам в Буду ранее, вместе с слугой своим, Раду Фармой. Надеюсь, трофеи мои пришлись по душе вашему величеству. – Да, мы довольны проделанной вами работой и желали бы вознаградить вас, – вскинув глаза к высокому, лепниной покрытому дворцовому потолку, Матьяш задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику трона. – Помнится, вы говорили мне, господарь, что высшей наградою было бы вам породниться с венгерской короной? Так вот, мы решили выдать за вас сестру нашу, Илону, находящуюся под опекою нашей. Если получится вам одержать верх над войсками Мехмеда – мы даем наше королевское слово, что будет заключен этот брак. А теперь – аудиенция окончена. Нас ждут иные дела. …Солнцем высветленная дорожка стелилась по полу. Влад шел по ней, следуя за собственной тенью, и думал о черных косах Илоны и недавнем сне своем, приснившемся среди белой равнины, об изменчивом королевском слове и надежных мечах его воинов, ожидающих во дворе, о сожженных стенах взятых им крепостей и султановом войске, что готовится к наступлению за Дунаем, бесчисленном войске, что пройдет по валашской земле огнем и мечом… И одержать над ним верх – было первейшей задачей. *** Июнь тысяча четыреста шестьдесят второго года от Рождества Христова Они были видны издалека – ровные ряды кольев близ дороги, ведущей на Тырговиште, бурые от запекшейся крови, издающие невыносимый смрад. Мертвые деревья мертвого леса, прорастающие из цветущей травы, среди клевера и одуванчиков, кронами тел, гниющих на них, уходящие в синее небо… Злата рванула поводья, понуждая коня ехать быстрее, ткнулась носом в перчатку, сдерживая дыхание. «Что скажет султан, когда, подъехав к оставленной всеми столице, найдет он здесь своих воинов, сгинувших на валашской земле – с вывернутыми наружу внутренностями разлагающихся на колах близ тырговиштских стен? Мелькнет ли ужас в глазах его, должно быть, привычного подобным казням? Опустится ли он на молельный коврик посреди поля, дабы отдать свой последний долг умершим во исполнение воли его, чтобы потом – повернуть назад, и никогда не возвращаться более?.. Если не выйдет задуманного у господаря, лес этот – последняя наша надежда, потому что иссякли иные надежды у влахов», – Злата обернулась к своему спутнику, ехавшему по правую руку от нее, сосредоточенно всматривающемуся в дорогу впереди, серую от взбившейся пыли, ведущую вдоль мертвого леса – к лесу живому, зеленеющему за дальним пригорком. – Скоро доберемся, Йоргу? – Да уж недолго осталось. Во-он за тем лесом господарь наш лагерь разбил, – спутник ее подтянулся в седле, стараясь казаться более солидным и взрослым – худой угловатый подросток в широкой, не по размеру, рубахе, заправленной в пояс штанов, с трофейною саблей на поясе, бьющейся о колено его. – Я провожу вас к отцу вашему. Он будет счастлив, что вы приехали, госпожа! – Скорее, будет ворчать, что я напрасно рискнула собой, уезжая из Снагова… но я не могла оставаться там, не увидев его в последний раз. Может, и никогда более не увидев… – серая, чернокрылая стая ворон поднялась от ближайших кустов, с шумом порскнула в воздух над головою Златы. Она проследила глазами их путь – до унизанных трупами крон мертвого леса, ароматом смердящей плоти привлекающих птиц. Злата отвернулась, с трудом сдерживая тошноту. – Тревожную весть ты привез с собой, Йоргу… но эта весть дает нам надежду. …Утоптанно-ровная, дорога вела через пролесок, зеленый, по-летнему суматошный, полный шороха листьев и птичьего пересвиста, вытирая из памяти темно-бурые от крови стволы мертвого леса и вороний хор в небе над ними, несмолкаемый вороний хор. Едва за деревьями мелькнули первые палатки, Йоргу дал шпоры коню, прибавляя ходу, приподнявшись в стременах, махнул рукой часовым. – За мной, госпожа! Отец встретил ее у палатки, словно бы и не удивляясь приезду, кивнув одобрительно Йоргу, отпустил его прочь. – Отчаянное дело задумал наш господарь, да только другого нам уж и не остается… – рассеянно произнес он, подавая ей руку – спуститься с седла. – Я Йоргу велел – пусть скачет в Снагов, пусть передаст, чтоб молились – за успех нашего дела. А он сюда с тобою вернулся… Пойдем в палатку, раз уж приехала, там и с дороги отдохнешь. …Влад был первым, с кем столкнулась она глазами, откинув палаточный полог. Скрестив по-турецки ноги, он сидел у входа на сложенном цветном покрывале, одетый неотличимо от турка – в ярко-красный халат, подпоясанный золотым кушаком, и с тюрбаном на голове, укрывающем черные кудри его. Боярин в валашской одежде, сидевший напротив, спешно поднялся на ноги, готовясь оставить палатку, но Влад махнул на него рукой. – Не ожидал застать тебя здесь, юная боярышня! Твое место – за крепкими монастырскими стенами, среди прочих жен и детей боярских… зачем ты приехала сюда? «Потому что боялась, что не увижу я более ни отца… ни тебя, господарь. В одиночку пойдешь ты сегодня в лагерь осман, прикрываясь ночной темнотой, от османа неотличимый, чтоб убить владыку осман, подобравшись к палатке его. А вослед тебе – и валахи на османский лагерь пойдут… вот что рассказал мне Йоргу сегодня. И подумалось – хоть взгляну на тебя напоследок, если не прогонишь меня. Странный сон увидела я вчера – будто звоном заходится снаговская колокольня, и стою я на коленях перед мертвым телом твоим, укрытым окровавленной тканью, и готовлюсь обмыть его… не к сегодняшней ли ночи сон этот?» – Злата перевела дыхание, унимая сердце в груди, бьющееся, словно от быстрого бега, молча вскинула взгляд на отца. – Меня она увидеть хотела, сны, говорит, снились дурные, – пригнувшись, отец вошел вслед за ней, разом заполнив собой тесное пространство палатки. – Ну, и привет из Снагова передать – мол, спокойно все у них там. Пусть здесь пока побудет – разговорам нашим она не помеха, а после Йоргу обратно ее отвезет. – Что ж, похвальная дочерняя забота! – спиной откинувшись к тугому палаточному боку, Влад хлопнул рукою рядом с собой, по бархатной мягкой подушке. – И вправду – не помешаешь ты нам, юная боярышня, разве что со скуки задремлешь под наш разговор. Присаживайся со мной, вот сюда... Так что ты говоришь, Николае – не спешит ко мне сюзерен мой на помощь? – Второй месяц войско короля Матьяша у границы стоит, на том же самом месте, – поджал губы боярин, – будто в насмешку над тобой, господарь. И сегодня прислал он письмо, где опять уверяет тебя в прежнем расположении и дружбе своей, и скорейшую поддержку вновь обещает… – Только нет ее, этой поддержки. Ничего, кроме слов, нет – ни от него, ни от Штефана. Есть только сожженные валашские села, и отравленные колодцы в них, и дохнущие, как мухи, турки, испившие из этих колодцев. И наша армия, размерами своими меньше раз в десять армии султанской, и наши ночные вылазки против осман… – прервавшись, Влад обернулся к отцу ее: – И что мне еще остается, Войко, кроме задуманного мной? Нет, ты скажи! …Она и впрямь задремала, под приглушенно-негромкие голоса, плывущие по палатке, под свечные тени ее, неслышно танцующие по стенам, заснула, плечом привалившись к плечу Влада, и во сне этом – звонили звоном снаговские колокола, и белым осыпался снег на черную землю, таял на щеках, обращаясь в соленые слезы. А потом – колокол бухнул над ухом как-то особенно громко, и Злата открыла глаза – свечному пламени, вырисовывавшему на стене серую тень в полукруглом тюрбане и халате. – Просыпайся, – Влад тронул ее за плечо. – Не знаю, что тебе снилось, но ты рыдала во сне. – Я видела твою смерть, и это заставило меня плакать, – сгоняя остатки сна, Злата приподнялась на подушках, выпрямилась, оглядевшись по сторонам. В палатке не было никого, кроме нее и Влада, и свечных теней их, склонившихся друг к другу, серых на блекло-белой стене, извивчато-гибких. – Ты еще слишком юна, чтобы думать о смерти, своей или чужой, – кончиком рукава Влад провел по щекам ее, щекочуще-легким касанием, и тень его колыхнулась ему в ответ, и черным зачадила свеча. – Такая хорошенькая боярышня… Пламя дрогнуло, накренившись от сквозняка, и, встрепенувшись по-птичьи, их тени слились, переплетаясь между собою, чтобы вскоре исчезнуть – с последнею вспышкой свечи, задутой дыханием Влада, с последним отблеском затухающе-рыжего в свечной плошке. «Что же скажет отец, если узнает?..» – мелькнуло в мыслях, последней, заполошною тенью, а потом – Влад толкнул ее на подушки, привалившись сверху, и тень исчезла – потушенная темнотой.

Глава III. Последний враг

Сентябрь тысяча четыреста шестьдесят второго года от Рождества Христова Это было словно продолжение снов ее – черных, тягостно-мутных, где звонили церковные колокола похоронным звоном, и на землю падал бесконечный снег. Злата проснулась в ночи – сквозь открытое настежь окно светили яркие звезды, и гремел в набат колокол Снагова, и кричали под окнами – разом на множество голосов. В одной рубашке, метнулась она к подоконнику кельи. Словно красным разлитое зарево, во дворе разгорался пожар – подожженная со всех сторон, горела часовня, и османы наполняли собой монастырский двор, и кровавым отблескивало пламя на одеждах их. Прянув от окна, она заметалась по келье, торопливо накинула платье, вслушиваясь в гулкие шаги в коридоре, приближающиеся к дверям ее. В дверь ударили, сотрясая засов, выкрикнув вслед удару – на гортанном, каркающем языке. Злата окинула глазами келью – стенная ниша у пола, за ложем ее, давала возможность укрыться, скорчившись, будто бы в тесном ящике, поджав к подбородку колени. Она успела втиснуться туда – за мгновение до того, как дверь треснула под непрекращающимися ударами, и засов слетел с петель. – Упустили! В окошко выскочила! – раздалось по-валашски, вслед топоту сапог и чужеречным голосам, наполнившим келью. – Шустра девица! Злата узнала этот голос, притушено-хриплый, будто севший от долгого крика – голос боярина Николае, а голос же, ответивший ему – был ей незнаком. – Если и выскочила, то скоро скрутят ее и к остальным загонят, там солдат полно во дворе – мышь не проскочит, – протянул он на том же валашском. – Далась тебе эта девка, Николае. Будто бы для себя, – говорящий брезгливо хмыкнул, – поймать желаешь. – Для тебя же стараюсь, Раду, – обиженно отозвался боярин, – девка эта – дочь Войко Добрицы, правой руки господаря, и господарева же нынешняя полюбовница. Летом она приезжала к нему, из этого самого Снагова. Неделю господарь ее из палатки своей не выпускал, и не отправил бы в Снагов обратно, если б не занемогла от простуды – походные все же условия, а боярышня эта изнежена. – Будто обозную девку с собою возил, – хохотнул Раду, – забавственно, весьма забавственно. М-да, брат мой весьма невоздержан до женщин… а куда же смотрел отец ее? – Сквозь пальцы смотрел, Раду. Предан он господарю, и преданности этой ничто не перешибет, – прошагав по келье, от двери до окна, Николае опустился на скамью, жалостно скрипнувшую под его немалым весом. – Впрочем, каждая преданность предел свой имеет. И если изловим девицу эту – поклонится тебе Войко в числе прочих бояр, и признает своим господарем, лишь бы вреда ты ей не нанес… – Скажу янычарам, чтоб во дворе получше искали, – шаги Раду остановились у самых дверей. – Впрочем, с девкою брата, или без девки – а заложников у нас и без того предостаточно. В надежное место бы их переправить, всех скопом… а там уже и письмо везти в братово войско, бояр его известить. Пусть делают выбор… Где, кстати, брат мой сейчас с войском стоит? – Под Гергицей, недалеко отсюда, – Николае откашлялся. – Только учти, я это письмо не повезу – с отступниками у него разговор короткий, а мне еще пожить охота… Кого другого отправь – мало ли у тебя влахов в войске, родичей казненных в свое время господарем. Пусть они и рискуют. Грузно поднявшись со скамьи, он прошествовал к дверям, вслед за Раду. Скрипнули петли, и в келье затихло. …В убежище своем просидела она до рассвета, до рыжих всполохов солнца на небе, до затихающих голосов во дворе. Когда же мертвенно давящая на уши тишина сделалась совершенно невыносимой – Злата решилась покинуть его. Пахнущий черной, пожарною гарью, двор был оглушительно пуст, только по-волчьи заливисто выла собака, невдалеке, за стенами монастыря, и вслед ей – отвечала другая. Стараясь не смотреть на бурые пятна крови на монастырских камнях, на монахов его, в изрубленных рясах лежащих подле часовни, Злата шла через двор, к воротам монастыря, всем ветрам распахнутым настежь, холодным озерным ветрам. Бледно-голубое, по-утреннему спокойное, озеро лежало за монастырскими стенами, и красным горело над ним восходящее солнце, расчерчивало дорожки на сонной воде. Оставленная у пристани, лодка билась о берег, клевала носом в причал, словно гигантская рыбина. Сунув в уключины весла, Злата отвязала канат, рукою толкнулась от берега. – Гергица, значит… Глядишь, к полудню и доберусь, если не заплутаю в дороге! И озеро плеснуло в ответ ей – холодно-блескучей волной. *** Ноябрь тысяча четыреста шестьдесят второго года от Рождества Христова Белой, секучей крупою сочившийся с неба, снег обратился в дождь, талыми каплями оседая на жухлой траве, на голых ветвях кустарника, черным тянущихся вдоль дороги. Влад смотрел вперед – туда, где в мутно-серой дали навстречу ему двигалось войско, и во главе его – шел Раду. – Не думал, что когда-нибудь встречу тебя, брат – вот так, с оружием в руках, в боевом облачении. Не лучшее время для встречи со мною ты выбрал… и не лучшее место, – стиснув поводья в перчатке, он обернулся к стоящим подле него Димитру и Войко. – Дурные проводники в войске у Раду, раз идет он за мною сюда так упорно. Пешие здесь, может, и пройдут, при должной же осторожности, а вот османская кавалерия… Он обвел рукою долину против него, в низких покатых кочках со щетинисто-жухлой травой, серой, мшистою чашей лежащую между высоких холмов по бокам. Тинистой, болотной водою пропитанная земля казалась обманчиво твердой, вздыбившиеся спины кочек подставляя под сапоги, заросшая ельником и ольхой, узловатыми корнями своими обнимавшими мох – топкая, гнилая трясина на пути Раду, так спешившего нагнать Владово войско. – Словно пес охотничий по следу, – сплюнул Войко в глинистую, придорожную грязь под копытами вороного, дернул поводом, разворачивая коня на тропе. – Знал султан, кого после себя здесь оставить… Родная кровь, а как же ненавидит тебя! – За что ж ему любить-то – того, кто на пути к престолу его господарскому встал? – Влад пожал плечами, нарочито спокойно, точно удивляясь глупости Войко. – Любой бы на его месте возненавидел. Впрочем, ненависть эта сейчас оказывает ему дурную услугу, вынуждая к ненужной торопливости. Черное на рыжеюще-сером, войско Раду шло напрямик, через долину. С чавканьем выдирая копыта из топкой грязи, османы ехали впереди, нашаривая еле заметную между кочками тропку, пока, наконец, она не исчезла, вильнув на прощанье хвостом между зарослями березняка и осоки, а грязи не сделалось столько, что сильные лошадиные ноги уже не справлялись с ней. – Да, коней своих им придется оставить – болоту на прокорм, – хмыкнул Димитр, – а с пешими управиться куда сподручнее. Если выйдут они оттуда и пешие-то – тяжелый доспех на дно тянет. Вот так оно – болото нам ныне в союзниках, господарь! …Перчаткой стирая со лба холодную дождевую морось, Влад видел, как черные, точно болотная грязь, вороны кружились над конскими гривами, запутавшимися меж тростника и рогоза, как ветер нес над долиною прощальное конское ржание, как, нехотя разжимая объятия, топь выпускала одного за другим, выплевывала на спины холмов – тех, кто был взвешен весами ее и оказался достаточно легким. А после – оставалось лишь подождать, чтобы увидеть его в числе первых, выбравшихся из тягучих болотных объятий – в сбитом на бок, грязью перепачканном шлеме, при мече на поясе и в заляпанном серым доспехе, он ехал среди своего войска, на чудом сбереженном коне – Раду, Дракулов сын, брат Влада единокровный, султанов ставленник на господарский престол. В темных, болотного цвета глазах его не отразилось ни ненависти, ни радости узнавания, когда, отодвинув рукою с дороги цепучие ветки кустарника, он взглянул вперед – и увидел Влада. – Когда великий султан подошел к Тырговиште, смердеющему мертвыми телами, живыми оставленному Тырговиште, – начал он, положив ладонь на рукоятку меча, – и павшие воины его предстали пред ним, расклевываемые воронами на кольях, он сказал мне: «Да, невозможно отнять страну у мужа, способного на такие деяния!» и сотворил молитву у кольев тех, и повернул назад, за границы Дуная, чтоб более уж не возвращаться. А я сказал ему на обратном пути: «Великий султан! Позволь же мне одному попробовать довершить начатое, заняв трон, принадлежащий по праву мне, и наказав недостойного моего брата, осмелившегося противиться величайшей воле твоей!» И ответил тогда султан: «Что ж, попробуй. Но знай – если отступишься, станешь врагом ты мне, как и брат твой недостойный». Могу ли я теперь отступиться от слов своих, что бы там ни было, а, Влад? «Так и я не могу – после того, что было сделано мной, пойти на попятную. И я ни о чем не жалею, брат мой, разве что лишь о том, что не удалось мне убить султана в шатре его, прекратив кровопролитную войну. А ты, Раду – сожалеешь ли ты хоть о чем-то?» – Влад перевел дух, выгоняя из сердца больное, болотно-мутное, очищая мысли – грядущему бою. – Я твоим словам не судья, так же, как и твоим поступкам, Раду. Судья – он во-он там, – подняв к небу затянутую перчаткою руку, Влад махнул ею вниз – под стальной лязг мечей, разом вылетевших из ножен, под всполошный вороний крик, разбудивший собою долину. – Начинайте! …Раду оказался умелым бойцом – с легкостью отбивая удары, он теснил Влада в сторону, к покатому склону холма, скользкому под дождевыми потоками, и в болотного цвета глазах его стыла пугающая пустота. Оступившись на мокрой траве, конь едва не потерял равновесие; покачнувшись, Влад с трудом удержался в седле. «Хорош, младшенький! Черт бы его побрал – моя выучка! – пригнувшись, он нырнул вбок, уходя из-под меча Раду. – Отец бы видел – гордился бы им». Он улыбнулся, помимо воли своей, парируя очередной удар, и, словно в ответ улыбке его, на лице Раду отразилась растерянность, и меч его, занесенный над головою Влада, скользнул в сторону, открывая мечу шею Раду. «Отец бы видел…» – извернувшись в последний миг, отводя от Раду лезвием несущийся меч, Влад ударил плашмя по его шлему, оглушая, сбивая с седла. Шлепнувшись на траву, Раду застыл, откинув в сторону руки, раскрыв лицо дождем моросящему небу. «Отец бы видел – он бы понял меня… Жив будешь, младшенький», – с мечом в руках, чистым, незапятнанным кровью лезвием, Влад развернулся – к бою, уже стихающему перед ним, к недоуменно взиравшему на него Войко с мечом, красным по самую рукоять. – Почему не добил, господарь? Он же – враг твой, он же войско новое соберет, во много большее, из бояр, от тебя отошедших… не успокоится, пока не убьет тебя… Хочешь, я сам… – Нет. Может, потом я и пожалею об этом, но сейчас – нет. Довольно. Уходим, Войко! – сквозь заросшую лесом покатую спину холма, сквозь холодную, снежную морось, по размокшей от грязи дороге, Влад шел, уводя за собою войско немногих оставшихся верных, к последней из его крепостей, к светлокосой девице, ожидающей за ее стенами, к сладким ласкам ее, размягчающе-нежным… И не было в сердце его сожалений. *** Декабрь тысяча четыреста шестьдесят второго года от Рождества Христова От ветра, пригоршнями швыряющего в лицо ледяную крупу, не спасал и меховой капюшон. Занемевшими пальцами цепляя поводья, Злата гнала коня сквозь метель – вслед мелькающему впереди, неразличимо-белому среди белого снега, Владову жеребцу, и следы ее заметала пороша, и холодно-звонким отдавался пристук копыт по заледеневшей тропе. – До Оратии путь неблизкий. Не устала еще? Хочешь, к себе на седло посажу? – Влад развернулся к ней, в меховой шапке по самые брови, с раскрасневшимся от мороза лицом. – О, да у тебя зуб на зуб не попадает! Пойдем, под плащом у меня отогреешься. Подхватив за руки, он легко перекинул ее в седло впереди себя; сняв перчатки, сжал ладонями заледеневшие пальцы ее. – Бедная моя боярышня… Не в походах бы тебе лишенья терпеть, а дома ждать меня, в теплой опочивальне, на перинах мягких со мною любиться… – укутав ей плечи полами плаща своего, Влад притиснул ее к груди, крепко, до перехваченного дыхания; губами скользнул к губам – будто были они одни среди вымороженной, белой равнины, будто топот ничьих коней не отдавался поблизости. «С тобою и конская попона под головой периной покажется, и поле снежное – опочивальнею станет. Жизни моей нет без тебя больше, Владуц, что бы ни было там – не покину тебя… да и ты меня более не отпустишь», – подавшись навстречу губам его, Злата закрыла глаза, чувствуя, как уходит холод, поселившийся, казалось, в каждой складке одежды, как покалывает кончики пальцев расходящаяся по жилам кровь, пока, наконец, Влад не выпрямился в седле, отстраняясь, и, холодно-белые, снежинки не взметнулись перед лицом его. – Сладка ты, боярышня, так, что оторваться от тебя не могу. Так бы и нежил губы твои медовые… да только ехать пора! – стиснув руки ее напоследок, он с силою дернул поводья, галопом направляя коня вперед, через белую, занесенную снегом равнину, сквозь слепящую метельную пелену. – К ночи бы добраться успеть… – Если так все время останавливаться будешь – здесь и заночуем, – приглушенный пургою, донесся до нее голос отца, обжигая до красного щеки – запоздалым румянцем стеснения. – Небо-то как обложило… как бы дорогу не потерять. Снег усилился, падая наискось мутной, сплошной пеленой, превращая кусты по краям дороги в белые покатые холмики. «Словно хаты, снегом засыпанные, – сонно подумалось Злате, – от крыльца до соломенных крыш… и труба не дымится… снег… изнутри и снаружи… здесь и заночуем…» Под мерную, лошадиную рысь, она и сама не заметила, как задремала, угревшись на груди Влада, и пришла в себя только в вечерней темноте, с поутихшей метелью, выпустившей на небо серебряные, блескучие звезды. Конь остановился, жуя поводья – перед покрытыми инеем крепостными стенами и воротным проемом в них. – Сколько вас? – раздалось от ворот. – Не более полусотни, тех, что еще следуют за мной, – откликнулся Влад. – Могут ли они войти со мною вместе? – Нет. Приказ короля. Возьми с собой двоих, если хочешь… и ту девицу, что сидит у тебя на седле, – прыснула смешком темнота. – Поторапливайся. Его величество уже в беспокойстве. Громыхнув тяжелым засовом, ворота открылись – в факелами пылающий крепостной двор, камнем вымощенный двор Оратии, покрытый утоптанным снегом. – Ждите меня здесь. Переговоры долго не затянутся, – оборотившись к отряду его, черными тенями маячившему поодаль, Влад махнул рукою – отцу ее и дяде Димитру, направляя коня сквозь ворота, захлопнувшие деревянную пасть за спинами их. Их ожидали – двое латников, препроводивших через двор, будто под строгим конвоем, к высокой башне в отдаленье его, с черными, узкими бойницами окон, смотрящих из стен, и холодными белесыми звездами, заплутавшими в облаках над вершиной ее. – Его величество примет вас наверху, – распахнув черную, скрипучую дверь, один из латников застыл на пороге, жестом предлагая следовать за ним. – Поторопитесь. Ему не терпится видеть вас. …Казалось, лестница не закончится никогда – спиралью закручивающиеся ступени, сжатые темными, глухими стенами, в потеках факельно-алого тянущимися все выше и выше, пока, наконец, очередной поворот не вывел под ноги небольшую площадку, оканчивающуюся железной, узкою дверцей. – Вот здесь, – латник отступил в сторону, давая дорогу. – Его величество ожидает вас здесь. Влад толкнул дверь рукою, и они вошли, гуськом, один из другим – в крохотную комнатушку с широким столом посредине, задвинутым лавками, с низким, сводчатым потолком, нависающим над ним. Сидевший во главе стола показался Злате болезненно, нездорово бледным – как человек, долгое время проводивший взаперти, вне свежего воздуха. Огненно-рыжего цвета, с пышными рукавами, камзол его казался чересчур велик худосочному телу, кутанному в меховую мантию от острого, выдающегося вперед подбородка, до ступней его, скрытых ножками стола. Искривив недовольно губу, он поднял глаза на вошедших. – Итак, вы просили у нас аудиенции, господарь. Мы готовы выслушать вас. Знайте только, что время наше не безгранично, и пусть ваша просьба будет предельно кратка, – откинувшись на спинку кресла, он постучал по столу свернутым в трубку письмом, – а потом уже мы соизволим сказать наше решение. Влад шагнул вперед, склонив голову перед говорящим, будто проходя через низкую дверную притолоку. – Я прошу у вас помощи, ваше величество, в той войне, что ведет против меня брат мой, ставленник султана Мехмеда, – приглушив голос свой, чересчур громкий для столь маленькой комнаты, произнес он. – Мне не к кому больше обратиться с просьбой своей, кроме как к вашему величеству, пообещавшему мне всецело свою поддержку. – Мы обещали вам поддержку в крестовом походе против осман, а не в ваших… семейных стычках, господарь. А посему мы вынуждены отказать вам в вашей просьбе, – растянув губы в подобии улыбки, король весь подобрался, словно хищная птица, ворон, что красовался на гербе его, Матьяша Корвина, венгерского государя. – И да, о какой помощи смеет еще просить нас предатель, вступивший с османами в сговор, обещавший султану обрушить оружие свое на весь христианский мир?! Вот это письмо, которое вы написали Мехмеду, – подняв над столом свернутую в трубку бумагу, точно призывая в свидетели – Злату, отца ее, дядю Димитра, королевскую стражу, застывшую у дверей комнаты, Матьяш потряс кулаком, – это письмо, которое перехватили не далее, чем два дня назад, наши слуги… Кого вы пытаетесь обмануть, господарь? – Ваше величество, это наговор! Я… Ему не позволили – ни вынуть свой меч из ножен, ни даже продолжить говорить. Железная дверь с грохотом распахнулась, пропуская в комнату, одного за другим – вооруженных солдат, позади которых шел седоусый капитан их, держа оружие наизготовку. «Словно под дверью сигнала ждали…» – успело подуматься Злате, прежде чем ее и отца оттеснили к стене, а седоусый – дал команду солдатам, окружившим Влада плотным кольцом. – Брось оружье, предатель, – сипло произнес он, – если не хочешь, чтобы девке твоей перерезали горло у тебя на глазах. Она ведь, кажется, так дорога тебе?.. «Владуц… Господи!» – зажав рот ладонью, чтобы не закричать, Злата видела, как, отстегнув от пояса ножны, Влад повернулся к королю, с холодным, мрачным лицом наблюдавшему за арестом. – Я сдаюсь, если вы обещаете безопасность людям моим, ваше величество, – донеслось до Златы из-за солдатских спин. – Если я и предатель, то они – невиновны ни в чем. Дайте выйти им живыми и невредимыми из Оратии и последовать дорогой своею, и я обещаю не оказывать сопротивление людям вашим, ни в коей мере. – Выпустите их, пан Жискра, как только предатель сложит оружие и будет взят под надежный конвой, – махнув рукой седоусому, король побарабанил пальцами по столешнице. – И усильте охрану – у него там с полусотни людей снаружи, они могут попытаться его отбить... С силой брошенный оземь, меч ударил по плитам пола, отскочив в сторону, подкатился к королевским ногам. Матьяш наступил на ножны, придавив каблуком, будто змею, готовую вырваться и куснуть в любой момент. – Владуц! …Злата видела его – уводимым в кольце солдат, обернувшимся на прощание к ней, чтоб приободряюще улыбнуться – непривычно безоружным, непривычно беспомощным, в сбитой шапке на черных кудрях и плаще, алом, как непролитая кровь – Влада, Дракулова сына, низвергнутого господаря валашского, пленника короля Матьяша, обвиненного в том, что, видит Бог, он не совершал, да и не мог совершить… Злата знала это. Отчего же не знал король? *** Май тысяча четыреста шестьдесят пятого года от Рождества Христова Ярко-сочным, зеленым пятном на тускло-серой стене, плющ распластал свои побеги, развернул листья, обращаясь к солнцу. Вытянув ладонь, сколько позволяла решетка, Влад погладил нежно-зеленые лепестки, трепещущие на ветру, щекочуще коснувшиеся руки его стебли. …Влад помнил плющ жухло-серым, засыпанным снегом, ссохшимся стволом своим накрепко впившимся в камень – в свой первый день в Вышеграде, бледно-зимний, холодом пробирающий день, когда в цепях его швырнули в тюремную камеру, так и не позволив объяснить, оправдаться. Вытирая кровь из рассеченного лба, Влад подошел к окну, сквозь которое крупяно-белым шел и шел снег, и, выглянув, увидел его – скребущим стену высохшей лапкой, протянувшим ее – навстречу его окровавленным пальцам. Влад помнил плющ – налившимся силами под ярко-весенним солнцем, обвившим решетку свежими, молодыми побегами – в тот день, когда порог камеры переступил сам король, и в руках его было то самое письмо, написанное чужим, незнакомым Владу почерком. «Это было нужно врагам моим, пытающимся опорочить меня перед вами, ваше величество», – сказал тогда Влад, и король усмехнулся: «Каким? Каким же врагам, господарь?» И сияюще-желтым светило в окно полуденное солнце, растекалось по полу золотыми дорожками, и Влад смотрел в черные перекрестья решеток на них, и не знал, что сказать королю. Влад помнил плющ – выгоревше-бледным под лучами летнего солнца, ищущим прохладную тень за решеткой его, цепкие побеги свои протянувшим вдоль темных прутьев, когда ему дали зачесть – германский памфлет «История воеводы Дракулы», набранный на печатном станке памфлет, приписывающий ему непредставимые рассудку зверства. И, неистово-яркое, солнце било лучом сквозь решетку, и, прищурившись, Влад смотрел на бумажный лист пред собою, и черные буквы на нем сливались в единое грязевое пятно – в глазах, слезящихся от непривычно яркого света. «Это было нужно врагам моим… Каким же врагам, господарь?» Влад помнил плющ высохше-желтым, отбросившим листья свои, готовясь к долгой зимовке, растянутой по стене веревкою мокнущим под осенним дождем, когда он вновь увидел ее во сне – выступившую из каменно-серой стены, в черном, как ночь, монашеском одеянии, со светлыми косами, убранными под клобук – Злату, дочь Войко Добрицы. Ступая неслышно босыми ногами, она подошла к изголовью его, села рядом, голову Влада положив себе на колени. И гладила волосы, перебирая меж тонких пальцев своих, и что-то шептала, а что – он не мог разобрать. Он протянул руки к ней сквозь темноту, привлекая к себе, опрокидывая на жесткое ложе рядом с собою, и губы ее, коснувшиеся его лба, были холодны, как нестаявший лед, и льдом обжигали кожу ладони Златы. «Хочешь узнать, кто враг твой, господарь? – шепнула она, всем телом прижимаясь к нему. – Смотри же – он продал тебя, господарь, за немалые деньги…» И, отведя руку в сторону, соткала из темноты – в пышную мантию укутанного до самых пят, в камзоле цвета занявшегося пламени – Матьяша Корвина, венгерского короля, сюзерена Влада. И зарыдала, отпрянув, так, как рыдала тогда, в палатке его, пробудившись у него на руках. И Влад проснулся, чувствуя на щеках своих ее слезы, и бледным сочилось солнце сквозь решетку окна, и шелестел побегами плющ, обвивая решетку. «Он продал тебя за немалые деньги… Враг твой…» Вытянув ладонь, сколько позволяла решетка, Влад тронул тонкий зеленый лист на кончике плюща, еще не раскрывшийся, твердый, клейкой весенней свежестью пахнущий лист. И Владу отчего-то подумалось, что все это – не навсегда, что жизнь его не кончится за вышеградскими стенами, что он вернет себе – и трон, и свою свободу. Нужно лишь подождать, вот только время ожидания было пока что ему неизвестно.

Глава IV. Примирение

Февраль тысяча четыреста семьдесят шестого года от Рождества Христова Рыжий на белом снегу, костер трещал, разбрасывая в стороны иголочки искр. Раскаленно-красные, они падали в снег, звездами гасли в черном, пропитанном холодом воздухе, белые звезды горели в небе – над башнями крепости Шабац, там, за рекою Сава, крепко схваченной льдом. Присев на корточки, Влад протянул руки к огню – согреться: мороз прокусывал кожу даже сквозь плотные перчатки. – Влад… Будешь? – его дернули за плечо. Он обернулся – к Иштвану, одному из капитанов венгерской короны, с которым внезапно сдружил его этот зимний поход. Иштван совал ему в руки пузатую фляжку, булькающую темно-красным вином до самого горлышка. – Лучшее, из королевских погребов, не какое-нибудь там солдатское пойло. Матьяш для своих не жалеет! Хлебни – согреешься разом. – А я особых отличий не вижу. Бурда бурдой, кислятина первостатейная, – сделав широкий глоток, Влад вытер рукою губы. – Хотя для Матьяша, может, самое то. – Не любишь ты его… – укоризненно покачав головой, Иштван принял фляжку обратно, долго пил, запрокинув к небу подергивающийся кадык, – а мне вот он – как отец родной… За здоровье короля Матьяша! – отсалютовав небесам пустою фляжкой, он сунул ее за пазуху. – По его вине я двенадцать лет провел в заточении, – коротко произнес Влад, отворачиваясь – к бело-синим звездам, мерцающим над стенами Шабаца, там, за замерзшей рекой. – И их не вернет мне даже возвращенная королевская милость, Иштван… Скажи, а вот ты – смог бы простить того, кто лишил бы тебя свободы на столь длительный срок? Глаза Иштвана расширились. – Так я ж ни в чем перед королем не виновен! За что меня в темницу-то, словно татя какого? – сплюнул он на покрытый подмороженной коркою снег. – А за тобой, должно быть, вина какая имелась… – Если и имелась, то мне неизвестная, – Влад поднялся на ноги, прошелся, утаптывая снег вдоль костра. – Хотя слышал я, краем уха, будто деньги растратил Матьяш, на крестовый поход предназначенные, на свои, королевские нужды, а виновным в провале похода порешил меня объявить. Впрочем, тот, от кого услышал я это, особого доверия мне не внушал, и был он к тому же, – Влад придержал паузу, со значением взглянув на Иштвана, – мертвецки пьяный. – Ну да, мало ли что пьяный язык смелет! – поддакнул Иштван, прочищая горло. – Этакий поклеп на его величество… Где ж мы сейчас, как не в крестовом походе против осман, возглавленном им самолично? «И это ты называешь «крестовым походом», Иштван? Это месячное стояние под земляными валами Шабаца, крепости, которую, дай мне Матьяш возможность командовать, я взял бы за пару дней, – Влад перевел взгляд к походным палаткам, усеявшим берег Савы, весь в черных кострищах и рытвинах от конских копыт, – взял, чтобы идти дальше, в Боснию, разграбляемую полчищами осман, а оттуда – в Валахию и Молдову… Для кого это балаганное представленье, Иштван? Для венгерских вельмож, возроптавших о недостаточной воинственности своего короля? Для Святого Престола, когда-то давшего королю денег на крестовый поход?» …Искрами от небесных костров высоко, в черном полуночном небе, горели блекло-белые звезды, отражаясь в замерзшей реке, сизые струйки дыма ползли от костра – вверх, навстречу сияющим звездам. Влад повернул палкой дымящиеся уголья, и, разбуженное рукою его, пламя вздыбилось огненно-рыжею шкурой, затрещало в остатках поленьев. А потом – успокоилось снова. *** Май тысяча четыреста семьдесят шестого года от Рождества Христова Ажурно-золотой, куст рос на заднем дворе, у монастырской часовни. Желтые, будто солнцем пропитанные цветы усеивали плотно каждую веточку, чтобы, осыпавшись, дать путь свежим зеленым листьям. Жадное, весенне-торопливое цветение – успеть, пока еще так нежно майское солнце, пока не полили дожди, смывая в пыль солнечно-золотое… – Сестра Ксения! Злата обернулась. – Сестра Ксения, меня игуменья послала – сказать, что к вам посетитель, и она разрешила вам видеться. Отец ваш… она его к вам проведет, – запыхавшаяся от быстрого бега, сестра Софья махнула рукой, туда, где по дорожке, тянущейся от монастырских стен, полами длинной рясы подметая траву, семенила игуменья, а за ней, умеряя солдатски широкий шаг, шел отец, теребя в руках свою шапку. – Передать просила, чтоб вела ты разговоры смиренно, по сану подобающе. «Послушницею меня последний раз видел… сколько ж лет-то прошло… в стенах обители время течет незаметно, – склонив голову пред подоспевшей игуменьей, Злата перевела взгляд на отца, неловко топтавшегося рядом. – Как изменился-то он… как постарел». – Оставлю вас. Вернусь позднее, – взметнув по дорожке черными полами рясы, игуменья развернулась прочь, провожаемая взглядом отца, в коем почудилось Злате явственное облегчение. – Дочка! Господи ты боже мой! Изменилась-то как, совсем… другая стала, – переведя дыхание, он обнял ее, крепко, до боли стиснув плечи, отстранился, оглядывая ее всю. – А я вот приехать решил, хоть и не было мысли поначалу тебя беспокоить, как узнал, что ты уж в постриге давно… – Два года как, отец. Не все ж инокиней ходить… – Злата поймала глазами – отблеск желто-золотого, стелющийся по траве от куста, сияюще-радостное пламя. – Я знала, что ты приедешь – был сон мне, отчего-то, что на окошко кельи моей села сорока, застрекотала, крутя головою, и я проснулась. И подумалось: сорока – оно к вестям. Солнечно-жарким огнем – куст рвался ввысь, пушистые, цветами усыпанные ветви свои простирая к ярко-синему небу, к белесым облакам, едва гонимым по нему ветром – над колокольнею церкви, над белокаменной монастырской стеной. Склонившись рукою в траву, Злата положила в ладонь невесомо-легкий, золотинкой коснувшийся кожи опавший цветок, ожидающе улыбнувшись, глянула на отца. – Вести бывают разные – и хорошие, и дурные, – начал отец, – а ту, что сказать тебе я хочу… уж и не знаю, как назвать. В общем, слух до меня дошел, что освободил венгерский король из темницы плененного им нашего бывшего господаря, да в войско его с собой взял, милостями осыпав, женив его на своей сестре в знак доброго примирения. Жив он, здоров, воюет по-прежнему, и в Валахию, по слухам, вернуться хочет, войною пойти на нынешнего господаря, Лайоту, чтоб трон себе отцовский вернуть, несправедливо отобранный. И знаешь, если так оно в самом деле – я к нему снова на службу попрошусь. Не лежит у меня душа к господарю нынешнему, так же, как и к Раду, что был до него. Что скажешь на это, дочка? – Бог да благословит нашего господаря… – Злата прижала ладони к груди, силясь унять сердце, колоколом бьющееся под рясой, мутно-желтым пятном расплылся пред глазами ее позолоченный солнцем куст. – Молиться за его победу буду, денно и нощно… за душу его – молиться… – сморгнув накатившие слезы, она подняла к небу ясные, сухие глаза. – Если встретишь его – скажи ему это, передай мое благословение. В этом служба моя теперь ему будет – в молитвах за него. – А ничего более – не передать? – промолчав выжидающе, отец тронул ее за руку. – Он ведь спросит меня, как ты и что… увидеться с тобою захочет. – Увидимся, если будет на то божья воля, – помедлив, Злата опустила глаза к его встревоженному лицу; сама не зная зачем, вложила в руку его желтый цветок-золотинку, сомкнула отцову ладонь. – Скажи, что счастлива здесь я, что в покое и благости пребывает моя душа с тех пор, как вошла я в святую обитель. А большего – и знать-то ему не нужно… Отец, тебе пора. …Ярко-желтый, словно солнце, лучи свои распростершее над монастырскими куполами, куст цвел, всеми вскинутыми к небу ветками, сияюще-золотые, падали в траву цветы, точно бабочки, путаясь крыльями среди зеленых стеблей. Злата смотрела им вслед – отцу и игуменье, уходившим прочь по цветочно-желтой дорожке, и думала о белом снеге под ясным солнцем и кровью залитом мече, о колокольном звоне над стенами монастыря и заупокойной службе в стенах его, о взгляде Влада – том, последнем, брошенном на нее сквозь кольцо стражи, и желтом цветке-золотинке, высохше-жухлом в его руках. И не было больше покоя в душе ее. *** Ноябрь тысяча четыреста семьдесят шестого года от Рождества Христова Тырговиште встретил Влада настороженным, холодным молчанием. Сквозь распахнутые настежь ворота он въехал в оставленную им когда-то столицу, и Войко был по левую руку от него, и по правую ехал Штефан. Все, как и двадцать лет назад, когда возвращался он сюда после победы над Владиславом, и также – закатное зарево плыло над остробокими крышами, и гулким был стук копыт по пустеющим улицам города, и горели в небе кресты – церкви, что стояла невдалеке от дворца его, белой, как тягуче-ватные облака над ее куполами… – Жаль, что ушел Лайота, – нарушил тишину Штефан. – Пока жив он будет – покоя тебе не видать. Вернуться захочет, в самое скорое время. – Как вернется, так и обратно отгоним, – хлопнув ладонью по рукояти меча, Влад улыбнулся – тревогам друга его и собственному уходящему прочь беспокойству. – Впрочем, если так волнуешься, брат – оставь мне людей своих, сколько оставить сможешь, как будешь от меня уезжать. Солдаты – они никогда лишними не бывают. …Кирпично-рыжая на темнеющем небе – Киндия возвышалась на крышами тырговиштских домов, тенью своей падая на господарский дворец, пустой, точно вымершие улицы Тырговиште, оставленный прежним его хозяином. Спешившись у коновязи, Влад взошел на крыльцо, отсчитывая сапогами ступени, оборотился к Войко и Штефану: – Что ж, с возвращением! Прикажу, чтобы ужин для нас накрыли. Разбавленная свечным пламенем, вечерняя темнота пряталась по углам зала для пиршеств, холодного, полупустого. Влад пододвинул ногою скамью, сел, отхлебнув вина из поднесенного кубка. Полногрудая девица, разливавшая в кубки из кувшина, будто бы невзначай, коснулась рукою руки его, отвела взгляд, вспыхнув смущенным румянцем. Ухмыльнувшись, Влад приобнял ее за талию, толкнул на колени к себе. – Ночью в опочивальню ко мне придешь, разогреешь постель, – выдохнул он в теплый, пушистыми волосами прикрытый ушной завиток, коленями ощущая округлую мягкость бедер ее. – А пока иди, от дел отвлекать не стану... своих дел хватает в избытке. Кристиан! – Влад обернулся к тырговиштскому пыркэлабу, сидящему чуть поодаль. – В Брашов когда письма писать будешь? Чтоб плотников своих прислал – крепость восстанавливать. От наших-то умельцев хорошей работы и не дождешься. – В ближайшее время и напишу, – поспешно отозвался Кристиан, отставляя в сторону надпитый кубок, – война-то, дай бог, позади, настает время мирное – отстраивать заново все, что порушено было раньше. А насчет наших людей – зря вы так, господарь, плотники у нас неплохие. – Может, и неплохие они, а трудятся недостаточно споро. Я же в краткие сроки всю работу закончить хочу. Мирное время или военное – а негоже крепости с дырявыми стенами стоять!.. Верно я говорю, а? – хлопнув по плечу Войко, Влад откинулся на скамье. – Рад я, что ты снова со мною, боярин, не сказать как этому рад… Кстати, дочь-то твоя, Злата, она как? Замужем давно уж небось, в окруженье детишек? Привет ей от меня передай. – Привет передам, как снова с дочкой увидимся, – медленно, точно обдумывая в голове каждое слово, произнес Войко, – порадую этим сердце ее. Она ведь до сих пор тебя, господарь, не забыла, хоть и в постриге сейчас, взяла монашеские обеты. Просила отдать тебе это, вместе со словами благословения. Вот я и… – достав из-за пазухи тряпицу, он развернул ее, бережно вытряхнул из складок ткани иссушено-желтый цветок, бабочкой спланировавший на ладонь Влада. – Ты не серчай, господарь, если что не так делаю. Просто вижу я, что… – В каком монастыре она, Войко? Может, проведать приеду когда, – Влад вскинул глаза на Войко, до хруста сжимая кулак, – а может – и с собой заберу, желает она этого или нет, – стряхнув труху наземь, он вытер ладонь о рукав. – Ну же? – В женской обители недалеко от Снагова. Ты еще, помнится, пожертвования им щедрые делал, – будто нехотя, откликнулся Войко. – Только насчет «с собой заберу» – это ты зря, господарь. Игуменья там очень строгая, не позволит, – добавил он, еле скрывая улыбку. – Вот с игуменьей и побеседую – касательно будущих пожертвований. Как раз и повод приехать будет, – Влад отодвинул скамью, поднимаясь из-за стола. – Только вот разберусь с делами в крепости… эти дела – они у меня сейчас первостепенные. Так ведь, Кристиан? И пыркэлаб не мог с ним в этом не согласиться. *** Декабрь тысяча четыреста семьдесят шестого года от Рождества Христова Невесомые, воздушно-легкие, снежинки падали и падали в красный, кровью пропитанный снег – белым, ажурным покровом. Злате не пришлось долго искать его среди прочих – в изрубленном, кровью запекшемся доспехе, Влад лежал на пригорке, неподалеку от остальных, и у ног его, лицами уткнувшись в снег, были убитые им. Не замечая холода, она опустилась на колени подле него, рукою смахнула снежинки, запутавшиеся в черных его волосах, губами прильнула к губам его, чувствуя на языке солоноватый кровавый привкус. – Вот и дал бог свидеться напоследок… Владуц, сердце мое… – устроив голову Влада у себя на коленях, Злата закрыла ему глаза, в снегом опушенных ресницах смотрящие в белесое небо. – Вот так… будто спишь ты, а я – будто сон твой охраняю… Тш-ш, люди добрые, не надо его будить… Воронье-черною рясой подметая сугробы, он шел к ней через снежное поле, ведя в подводе коня – брат из обители Снагова, соседствующего с ними монастыря. «Была битва неподалеку, господаря нынешнего с изгнанным им, и был убит нынешний господарь, и все его войско, кроме немногих. Приди же, сестра, чтоб помочь нам в погребении», – сказал он ей ранее, под белой монастырской стеною, и вздрагивали четки в его руках, и кружевом ткали воздух снежинки, и она побрела за ним, не разбирая пути, пока ноги не вывели ее в заметенное снегом, всем ветрам открытое поле… – Тш-ш… – Сестра Ксения, – разжав поводья, он наклонился к плечу Златы, рукою коснулся засыпанного снежинками клобука, – мы ведь не можем похоронить его прямо здесь. Приличествует господарю быть погребенным в стенах монастырских, отпетым под заупокойную, убранным в лучшие одежды свои. Пойдем же, и сделаем все, как нужно. Злата поднялась с колен вслед движенью руки его, отстранясь, оглядела подводу. – Солома… Значит, будет ему не жестко лежать… Да, мы сделаем все так, как нужно, – приподняв Влада за плечи, она помогла перекинуть в подводу тело его, утяжеленное стальным доспехом, и меч – по рукоять в запекшейся крови, который он так и не выронил из рук своих, сведенных смертною судорогой. А после – она шла, держась за край подводы, через бесконечно долгое, бесконечно белое поле, и гладила волосы Влада, выпутывая пальцами солому из них. – Тш-ш, скоро приедем… А после – ударил колокол Снагова, встречая их, и отзвуками белого плыл звон над бескрайним полем, над ледяною коркой покрытой озерной водой, звон, от которого все сжатое в груди в непроницаемо-твердый комок – вдруг растопилось, выплеснувшись наружу слезами, и Злата плакала, уткнувшись носом в колкую солому подводы, пока не выплакала самую последнюю из своих слез. И ни слезинки не вырвалось более, пока смоченной в воде тряпицею она омывала Влада, видя, как под рукою ее тряпица делается вишенно-красной, пока облачала Влада в лучшие одежды его, пока стояла в церкви у гроба, и огненно-золотой, иконный, свет жег ее сухие глаза… – Тш-ш, спать будешь долго, мягка постель белоснежная… А моя служба отныне – в молитвах за душу твою… – черным, сыростью тянущим нутром открывшись наружу, земля принимала в себя гроб с телом Влада, и белым ложились на крышку гроба снежинки, и ладаном пахло из распахнутых настежь церковных дверей. Остановившись у края могилы, Злата разжала ладонь, и черный земляной ком, еще теплый от рук ее, первым ударился о крышку гроба. – Когда же вслед за тобою усну – кто помолится за меня, Владуц? За меня – кто помолится? И, опустивши голову, она отошла прочь от края. __________________________________________________________ * Влад Дракула – правитель Валахии (современная Румыния), совместно со Штефаном, правителем Молдавии, воевавший с Османской империей за независимость своих государств. Пришел к власти, убив Владислава, венгерского ставленника, виновного в смерти его отца и старшего брата. Впоследствии – казнил бояр, перешедших на сторону Владислава и принимавших участие в убийстве его родных. Имел конфликт с купцами трансильванского города Брашова, завершившийся благополучно прошедшими мирными переговорами. Был брошен в тюрьму венгерским королем Матьяшем Корвином, своим сюзереном, оклеветавшим его перед прочими государями антиосманской коалиции, как предателя, вступившего в сговор с османами, и неимоверно жестокого человека, на совести которого якобы были сотни тысяч уничтоженных им жителей Валахии и Трансильвании. После двенадцати лет тюремного заточения вышел на свободу, чтобы взойти на престол в очередной раз – и быть убитым родичем своим, Лайотой Басарабом * Войко Добрица – соратник Влада Дракулы и его близкий друг. Согласно одной легенде, дочь Войко принимала участие в погребении Дракулы * армаши – личная гвардия Влада Дракулы * пыркэлаб – начальник крепости