У меня в Москве — купола горят!
У меня в Москве — колокола звонят!
Марина Цветаева
Молвили в ту пору, что по всей Москве не сыщешь боярина краше Василия Васильевича Голицына. Также молвили, что умом, лаской и лицом ясным он смог занять место в сердце Софьи Алексеевны, самой царевой сестры. И не только, шептали самые отчаянные, в сердце, но и в опочивальне, давно уже не девичьей. А Вася злилась, кусала губы и негодовала. Для того ли она в мужское платье обрядилась, чтобы ее за красоту славили? За любовные похождения воспевали и в летопись народную вносили как чью-то полюбовницу? Но народный суд жесток и вердикты свои выносит торопливо, безумно, по огрызкам и огаркам слухов, раздутых до непомерных размеров. Настолько, что самую простую истину эти слухи затмевают, пережевывают ее смрадными мужицкими ртами и слюнявыми бабьими языками и выкидывают на суд потомков. Так, например, они хулили Софью. А Василиса точно знала, что никогда не будет на Руси царицы лучшей, чем ее госпожа. Что проницательней ее не сыщется среди гнусного царского семени, что сильнее ее не будет ни хворой Иван, ни худосочный Петр, и что даже предыдущий царь перед ней был — хвощ, червь, дрянь. Так думала она, длинными шагами меряя коридор перед царевниной дверью, и занимала свое нетерпение мыслями. Были они гуще праздничного чада и слаще янтарного меду. Ярче морока, нагнанного табаком из коровьих рогов, которым торговали по кабакам греки и за который так ругала Васю царевна… Помнила Голицына, как впервые позвала царевна ее в свои покои. Была зима, только-только отпели заутреню. Сквозь витражные окна льется свет: оранжевый, желтый, синий и алый, как сладкая сердцевина гранатового плода. Еще не отзвенели последние колокола, и Василиса ощущает запах горящего ладана на самых крылышках носа. Легко ей делается на душе, светло, и грезит она о том поручении, что могла ей дать царевна. Прославит ли оно ее в веках или втянет в авантюру, равной которой еще не знали при царском дворе?.. Все это одинаково любо Василисе в этот день, в это утро. Но Софья не дает ей поручения. Она, сидя в кресле и сложив длинные белые руки на животе в сверкающем каменьями платье, молвит лукаво: — Снимай кафтан, достопочтимый боярин, — и, когда Вася дрожащими руками тянется к завязям, добавляет насмешливо. — И рубаху снимай, нечего тебе от меня прятать. А коль сбежишь, кликну стрельцов на это дело. Как во сне шевелит руками Голицына. Сперва хочет прочь броситься, сбежать из солнечного плена царевых покоев, но та говорит о стрельцах. Мигом оплетается горло плющом страха, и сковывают ноги колодки, и руки, как на марионеточных нитках, пляшут над завязями малинового кафтана. По зиме не носила Василиса на груди тугого тряпья, прятала перси под меховым тулупом. А теперь горько и страшно жалеет. Бог при рожденье фигурой наделил нескладной, тощей, грудь — с яблочко размером, да еще и невысоко приделана. Легко пряталась, совсем не мешалась. А теперь… Обнажается девичья грудь, жмурится Василиса. А царевна с места своего смеется, манит новоявленную девицу к себе. — Так и знала я, что ты — девка… Ну, не бойся. Зачем мне тебя выдавать? — а в зеленых глаза черти пляшут. –Иди-ка ко мне, девица Голицына. Или ты, может, не Голицына вовсе, а так, самозванка? — Ни разу! — встрепенувшись, Вася прикрывает грудь руками. Холодно, щиплется мороз по коже, и стыдно — никаких румян не надо бы, так щеки горят. — Отец сам кушак с саблей вручал, велел лучшим из сынов русских делаться… — Ну, прикройся, — смягчается царевна, поднимаясь со своего места. Не брезгуя, склоняется к полу, поднимает Васькин кафтан и накидывает ей на плечи. Залюбовавшись розовой грудью, отводит за белые запястья руки, глядит вдоволь. — Хороша-то как… Ну, садись, садись, говорить будем, боярин Голицын. Угостила царевна ее кагором, рассмешила чем-то, похвалила за службу… И выпустила птицей вольной, точно ничего и не было. Так и осталась эта картина у Васьки в голове: ложатся паутиной цветные лучи, переплетаются за спиной Софьи, а сама она в солнечном золотом столбе. Так и горит вся каменьями на серебристом платье, и глаза щурятся, горя, смешливые, бесовские. Совсем не такая она нынче. Не звала ее царевна. Васька бродила под ее дверью, ждала, как верная цепная собака. Не так все раньше было, не так… Снова опустила светлые ресницы Голицына, улыбнулась уголками губ. А как хороши, как мягки тогда были Софьины уста! Не раз и не два звала ее к себе царевна, и на этот раз ждала в своих покоях. Стоя у окна, не обернется, пока сама не подойдет к ней Васька. Смотрит Голицына царевне ровно в глаза, а сама вспоминает, что каблуки у нее в добрую пядь будут, а то и больше, и диву дается, в кого такой крепкой уродилась Софья. Плечи покатые, сильные, как у бабы, грудь и таз широки, исподняя сорочка на них натягивается натуго. Завязло во рту у Васьки от такого вида. Не единожды по царским харчевням ласкала она на коленях веселых девиц, и ни одна не была ей милее царевны. — Некрасива я, сама знаю, — скалится царевна. — Не плыву лебедушкой, как из камня слеплена. Можешь и не таращиться. — Кто Вам сказал, державная?.. — Не мели попусту, — еще пуще скалится царевна. — Мне женихов не искать, а в остальном с красоты проку мало… Ну, девица Голицына, посмотри на меня. Нравлюсь? — Нравитесь… — Любишь меня? — Люблю, — не лжет Голицына. Лицо у Софьи строгое, грубое. Прямые брови вразлет, губы тонкие, скулы резкие и лоб широк. А поцелуй мягче шелка выходит, прохладен и нежен, как бархатного лепестка касанье. У Васьки голова кругом идет. Сколько ртов перепробовала по царским харчевням, губ, пахнущих водкой и мокрыми боярскими бородами, у девиц, скалящих зубы в смехе и с тоской непроходимой в очах. Здесь — другое. Здесь — первого снега нежность, лебединого пера легкость, первых солнечных лучей тепло. И очи — зеленые, властные, смешливые. Так бы век в них и смотрела Васька. Голицына замерла у двери, выдохнула от волнения и смяла в руках скинутую шапку. Не зовет царевна. Как быть? Когда-то она и пары минут не простаивала под этой дверью. Все о зиме в думах. Пахнет снегом, витражи плещут огнями, колокола поют за стенами Кремля. И еще поет, льется тягучим медом в душе церковный хор, набат, говор попа. Вьется сизыми завитками чад кадильниц, а сквозь него мерцают драгоценности, изукрашенный заумной резьбой левкой, витые медные подсвечники. Как в бреду стоит Голицына, а теплый воск каплет на руки и не обжигает. Только не о Боге думы, о — Софье. Стоит на почетном месте, прикрыв глаза, вытянувшись, слушает. Прямая, как столб, с гневно насупленными бровями. Понятно, что нет ей ни до рая, ни до ада дела. Она уже давно присутствует на братьиных собраниях и диктует тому свою волю. Значит — думает. О том, что делать с обнищанием народа и земли, как быть, если бунтуют стрелецкие полки и приезжие немецкие торгаши живут лучше русских дворян… После службы царевна выходит на мороз, шагает длинно, не задумываясь о том, хороша она или нет. Ленты летят из-под собольей шапки, щеки горят с холода, точно от румян, и ноздри хищно раздуваются от непонятного простому люду чувства. Только разденут ее девки в покоях, убегут оттрясать с шубы снег и капли воска, царевна зовет в покои Голицыну. Что-то сладкое бьется у Васьки в сердце. Теплое, большое, нежное. Она заходит, неловко обтряхивая с сапог остатки снега, и кланяется, не отрывая взгляда от большой, крепкой фигуры Софьи. Та сидит на венецианском стуле с резной спинкой, сложив крупные руки на обитых бархатом подлокотниках, и устало смотрит на Голицыну. Как зачарованная, шла к ней Васька, опускалась на колени, прямо в россыпь соломы, и подносила к холодным губам теплую кисть. Целовала, как не целуют ни руку попа, ни господина, но, разве что, — бога… и шепчет, утыкаясь горячим лбом в мягкие колени под серебристым подолом. Что шепчет? И сама не помнит. Только знает, что было оно горячим, как кипящая смола, жарким, душным, запальчивым. Может, клялась всю жизнь быть верной царевне. Может, любовные слова размыкали губы, от любви столь непомерной, что болела грудина. Затем она позволяет себе то, что ни один самый высокий чин не мог допустить даже в мыслях. Припадая губами к позолоченному сапожку, она медленно, чуть дрожащими от трепета руками поднимает подол сарафана, обнажает розовые крепкие колени, целует уже их. Заливаются жаром щеки Софьи, обмирает она вся, но не противится. Тяжело вздымается грудь. Приоткрываются тонкие губы, алеют. У Васьки ум за разум заходит. Страшно, не верится, нет-нет — да и поднимет глаза на царевну. Та аж светится изнутри от солнечных лучей зимнего полудня. Под прозрачными веками трепещут зрачки, горят, словно сотни крохотных копий, ресницы, золотится обычно незаметный на щеках пушок. Вопьется руками в подлокотники, закинет голову на спинку стула. Не проронит стона — не царское дело, а сама вздыхает, все жарче и жарче, задыхается, всхлипывает, вгрызаясь в карминово-алые губы. Васька ныряет в сладкий хруст исподних юбок, и от платья едва заметно пахнет церковью, воском, дымком. Целует нежный холод полных бедер, укладывает ладони на тазовые кости, подтягивает Софью к себе. Уже другой запах — терпкий, сладкий, девичий, от которого ноздри хищно раздуваются и сердце заходится быстрее. Крепкий поцелуй в самую мякоть, судорожный вздох царевны, сомкнутые на висках бедра; теснее, глубже, резче. Васька едва успевает перевести дыхание. Ныряет заново, губы сводит от желанного напряжения, под языком саднит. Царевнины руки опускаются на макушку, сперва поглаживая сквозь ткань, а затем впиваясь, прижимая сильнее. Теснее, глубже, резче. И сейчас, стоя в коридоре, переступая задубевшими ногами, Василиса улыбалась своим мыслям. Сладкий жар одолевал, согревая изнутри. Софья и сейчас горяча до ласок: не мила ей постылая судьбина замкнутой в четыре стенах голубки. «Честь беречь надо только оттого, что с мужчинами это дело — грязь, риск, пакостно, — зло морщила длинный нос Софья. — Понесешь — и каюк тебе…». К Васькиному счастью — впервые осознанному — она не была мужчиной. Царевна слабой, дрожащей рукой подбирает подол к самому животу и за мокрый, липкий подбородок поднимает Васькину голову. Голицына улыбается, сладко и пусто глядя на Софью. — Иди сюда, — задыхаясь, просит царевна. Уста у нее все еще алые, светящиеся на бледном в молоко лице, целиком сотканном из солнечных просветов. Губы и глаза, малахитовые, расширенные, в дрожании ресниц, — только это и видит Васька, захмелевшая от счастья и любви. Скинув кафтан, опускается она на колени Софьи. Царевна приходит в себя: тускнеет лицо, щурятся глаза и шуточно-гневливо поджимаются не потерявшие от поцелуев цвет губы. Разводит она ткань на Васькиной груди, приникает поцелуем к нежному ореолу, мягко целует, ласково, а нет-нет, да и прикусывает, растравливая. В голос стонет Василиса, не стесняется. До боли выгибает позвоночник, ерзает, сетуя на плотность штанов, по коленям Софьи и лепечет в густоту волос просьбы и нежные признанья. Застонала Васька под дверью, чуть ли не воя. За что не зовет? Чем она ей не мила?.. За окно поглядела, а там два ножа глаза режут: синяя студеная сталь неба и белый посверк притоптанного ночного снежка. Прыгнула бы, что ли, головою непутевую вниз… Мягко поводит царевна головой, указывая на кровать. Шатающейся походкой проходит Василиса, куда велено, на ходу снимая одежды и робко опускаясь прямо в хруст перин. У самой не хуже застлано, а все же страшно — вот так — в царевнино ложе. Софья идет следом, медленная, сонная, разморенная. Ложится рядом — теплая, душная, тогда еще — крепкая, всем жаром юности налитая. И в голове у Васьки одни только руки Софьины остались: белые, полные, как крылья голубиные, с коротко остриженными ногтями без единой пылинки на них. Для нее старается, надо же… И блестят, брызгая, словно фонтаны, драгоценные перстни. Рассыпаются фрагментами: зелеными, алыми, янтарными — на голом Василисином животе. Плещут, как пригоршней воды, в лицо, в глаза, так что мокнут от слез ресницы. Потом чувствует их Васька всем телом, всем нутром: гладкий прохладный овал сапфира, ребристость одного за другим колец из золота и серебра, легонько впивающийся ромб топаза. В голос заливается Васька, бредит, блажит, а ведь мало, еще хочется, не затопился еще внутренний жар целиком. Потом, вымокшей и счастливой, прижаться, уткнуться лицом в дебелую пышную грудь, холодную, чуть влажную. Вдохнуть нежный девичий запах, слаще которого нет на свете, поцеловать. Покорно дождаться, когда за подбородок поднимет Софья ее лицо, заглянет в очи с интересом, с любовью, и поцелует в уста. Сладок поцелуй, отдает золотом топленого масла, и в ушах, наконец, затихает колокольный звон. Вышмыгнула из-за двери черница, глянула на Голицыну — красавца-барина с тяжелым кнутовищем за поясом — и пискнула, мол, царевна ждет. Вошла, надменно неся голову, Василиса, захлопнула за собой дверь. И с тем же трепетом, неутомимым, неугасимым, упала на колени пред своей царевной, царицей, богиней, взяла белую надушенную руку без единой пылинки и со срезанными ногтями, прижалась жадным поцелуем. Вскинула шальные влюбленные глаза, все прижимая теплоту белой кожи к своей щеке, едва не смаргивая слезы. Наконец, приложилась к Софьиной ручке. Царевна улыбнулась устало и сладко: две службы ей нынче стоять тяжело, погрузнела немного со смертью Федора Алексеевича. Положила ладонь на макушку, на щеку любовницы, улыбнулась сладко и нежно… И произнесла твердым, упрямым, почти не женским голосом: — Внизу Иван Михайлович и Хованский, родич твой, ждут меня с неотложным делом. Потом намилуемся…