Часть 2
9 сентября 2017 г. в 21:28
Очки лежат на краю стола, и лучи заходящего солнца отражаются на тонких стеклах, переливаясь десятками оттенков золота. Фурута угадал правильное время, чтобы вернуться в кабинет — он ждал такой момент очень долго. Его шаги максимально, насколько только возможно, тихие: распределяет вес равномерно, чтобы не издать ни единого звука, который может потревожить чуткий сон Канеки. Шорохи плаща скрывает шум улицы, просачивающийся в окна.
Ближе, ближе. Склонившись, Фурута застывает над ним на якобы безопасной дистанции в едва ли три сантиметра, напрочь пересекая грань дозволенной близости — Канеки никогда не пустил бы в свою интимную зону. Ещё чуть-чуть — и он дотронется кончиком носа до его щеки и, может быть, даже потрётся; имитируя прикосновение к шее, пальцы, обтянутые красной тканью перчаток, попусту царапают воздух. Белеющая полоса кожи между тёмным воротником рубашки и чёрными волосами с едва заметной сединой соблазнительно выделяется, и Фурута облизывает сухие губы, сдерживая желания прикоснуться и ощутить вкус смерти, что осядет на языке горечью пепла, в который обратился Сасаки Хайсе.
Пахнет сладко. Плавный медленный выдох в несколько заходов и глубокий вдох. Смешение аромата спёкшейся крови, что остался в его волосах, и сладости самой плоти проникает глубоко в лёгкие, расползается по венам, заставляя тело покрыться мурашками, утопая в ностальгии. Так пахла Ризе: кровавая дева, что сбежала из «Сада». Они чем-то похожи: у неё тоже был скверный характер и тонкие светлые губы, которые она складывала в плотную линию, когда мимолётно улыбалась ему. Они часто шутили про то, что съедят друг друга. Это было совсем давно, в другой жизни, у другого кого-то; это можно бы и забыть, но не выходит.
Фурута не против сделать это с Канеки. Они бы поставили друг другу метки, что не зажили бы до смерти, ведь она была бы немного позже. Он представляет, как бы было. Глубокие укусы на плечах пульсируют, отдаваясь по всему телу приятной болью; из ран сочится багровая кровь, горячими каплями обжигая обнажённую грудь и яркими потёками пылая на бледной коже. Они синхронно тянут друг к другу руки; ладони в перчатках ложатся на шеи красными ошейниками и туго перетягивают горла висельной петлёй, соединяя их двоих красной нитью судьбы. Это было бы красиво — и свадьба, и похороны одним днём.
Поздняя осень проникает через щель в окне ледяным ветром и запахом дождя. Можно было бы накинуть на плечи Канеки свой плащ, ведь ему точно холодно: едва видные волоски на шее встали дыбом. И к нему приклеился бы чужой запах, который он унёс бы домой, как метку, нежеланную и, к сожалению, недолгую.
Пора заканчивать — Фурута отступает назад и с шумом опускается в кресло. Хватает двадцати секунд, чтобы Канеки выпрямился и сел, а из его глаз исчезли последние следы сна. Скользнув взглядом по часам на стене, он поджимает губы в немом недовольстве, поняв, в какой ситуации был довольно долгое время.
— Телефон забыл. Решил вернуться на полпути, — оправдается Фурута и указывает на край своего стола, где действительно лежит телефон. Специально оставленный, конечно же. — А вы, я вижу, очень устали за сегодня.
Канеки не отвечает и проводит ладонью по волосам, приглаживая выбившуюся после сна прядь. На щеке впалой краснотой отпечатался кожаный рельеф перчатки с его руки, на которой он, прислонившись, спал.
— А что именно вам снится? Кошмары? — Канеки, чуть помедлив, кивает в ответ, и Фурута продолжает: — Знаете, если бы я был гулем, таким же по силе, как и вы, то мне бы снилось, как я, не сумев себя сдержать, выхожу из-под контроля и бросаюсь на своих друзей. Или! Как я стою и наблюдаю, как моя какуджа пожирает их живьем. Бррр… — Скрестив руки, он обнимает себя и растирает якобы замёрзшие плечи. — Какой кошмар! Аж в дрожь бросило.
Когда Фурута заканчивает представление, Канеки уже стоит на пороге.
— Очень похоже на то, что ты описал. А тебе что снится, Нимура-кун?
Канеки совсем неинтересно, но Фурута обязательно соврёт для него.
Ему часто снятся сны. Правда, всего один и тот же. Перед большой толпой он говорит, выступает, вызывая смех своими великолепными шутками и овации своими блистательными планами. Собрались все, каждый, кого он только знает. Вознесение длится недолго: все замолкают в одну секунду, когда кислотные слёзы стирают с его лица фальшивые маски, прожигая слой за слоем; сотня лживых улыбок исчезает без следа вместе с непробиваемым, прочным коконом Фуруты Соуты Вашу. Он, голый, маленький и жалкий — такой, как был в детстве, — стоит перед толпой, в секунду обернувшейся против него.
— Ничего необычного. — Фурута так отчаянно жестикулирует, показывая, что у него вообще нет ничего интересного и быть не может. Потом смеётся. — Непросмотренные отчёты. И ваши нарекания. Последнее совсем часто, может быть, чаще, чем хотелось, — а теперь серьёзно, — командир, а я бываю в ваших снах?
Канеки моментально напрягается: плечи вздрагивают, а спина выпрямляется. Кажется, что он вдохнул, но не выдохнул, будто бы представив что-то ужасное, и от страха забыл, как это делается.
— Иногда. — Он даже не оборачивается, перед тем как выйти.
Вместе с ним из кабинета исчезает вот-та-вот атмосфера, что создаёт запал — его хочется подразнить, выбесить, разозлить и утешить, и по новой, раз за разом. Это не надоедает никогда.
Из коридора доносится тихий звук удаляющихся шагов, в котором Фурута считает каждый стук каблуков об мраморный пол: один, два, три…
— Вы выглядите не по годам серьёзным, когда недовольны. Вы мне нравитесь таким, командир. Очень нравитесь. — Звонкий голос растворяет в себе пустота кабинета, но Фурута точно знает, что слова достигли своего адресата, потому что …четыре, пять. Оступился. Значит — услышал.