***
Слава — тот, кто начинает тянуть эту нить одним диким осенним утром, в одном далеком Хабаровске. Гена же — тот, кто отвечает, сначала неуверенно, кратко, без надежды на продолжение их переписки, а потом печатает все быстрее, с улыбкой, сидя на лекции или на лавочке около общежития, перед сном и после. Все действительно начинается, когда Слава, заработав деньги, приезжает в Петербург, и они встречаются на какой-то сторонней тусе. Слава не ведёт себя так, словно Гена особенный, хотя знает, что это так. Они разговаривают так, как будто никогда до этого не разговаривали, как будто не было тех холодных весенних вечеров в Хабаровске и тёплых в Москве, как будто не Гена был тем, кто ждал любого сообщения, даже от пьяного Славы, как будто Слава не тот, кто заставил Гену в себя поверить. Человечище. Слава много пьёт и говорит без умолку, словно в нем батарейка, которая никогда не сядет, или же никто не хочет найти ту самую кнопку «выключить». Карелин умеет собирать вокруг себя людей, и Гена один из тех, кто слушает его. Гена пьёт чай, облокотившись о стену, стоя рядом со Славой и двумя малознакомыми парнями, смотрит куда-то поверх его плеча, но слушает, слушает, слушает. Карелин полчаса точно говорит о рэпе, каким-то образом переходит к истории двадцатого века, обращая внимание на «Двух капитанов» Каверина, кричит, что в рот он ебал всех маменькиных книголюбов, а сам он прочитал столько, сколько никакому обоссанному филологическому факультету в Оксфорде не снилось. Слава говорит с запинками, но длинными предложениями, как будто читает научный доклад, и Гена единственный, кто не зевает. Он даже не замечает, как те два парня, видимо, решив, что это не закончится никогда, тихо уходят, чтобы влиться в другую компанию. — У тебя язык не устал? — с усмешкой спрашивает Гена. Слава пьяно смеётся, снимает темные очки с глаз и качает головой. Они как будто бы все ещё не смотрят друг на друга, и немое «я рад, что ты тут» витает в воздухе. — Читал я как-то о софистах, — с умным выражением лица продолжает Слава. — Скажи лучше, что ты не читал? — спрашивает Гена, но Слава, отмахиваясь, продолжает. — Для них там, знаешь, истина — явление относительное. Кто как думает, так для него и есть, человек типа мера, сечёшь? Гена закатывает глаза и едва сдерживает улыбку. — Нормальный мужик скажет: хорошо — это выебать девчоночку симпатичную, — тянет Слава. Гена уже жалеет, что вообще с ним рядом стоит и слушает эту ерунду. Античность, софисты — очень, блять, интересно. — Но подойдет жидок и ответит: хорошо — члены под столом сосать. И ведь не поспоришь, — Карелин пожимает плечами, Гена уже почему-то нервно смеётся (он не пьяный, но хотелось бы). И вообще, к чему Слава ведёт? Если ни к чему, то пошёл он нахуй, у Гены есть дела и важнее (выспаться, например). — Славе же Карелину для «хорошо» многого не надо. Они наконец встречаются взглядами, и Слава как-то странно улыбается, разглядывая Генины веснушки под глазами. Как будто они там есть. Больше ничего не говорит. Их «хорошо» совпадает сейчас.***
Они гуляют по вечернему Петербургу, теряясь в оранжевом свете фонарей, наступая на лужи, в которых не найдёшь романтичного отражения синего неба, поднимая голову, чтобы ещё раз радостно осознать — это дома Питера, это знаменитые крыши, это они идут рядом. Гена, кажется, заражается от Славы излишней болтливостью, потому что ловит себя на мысли, что они оба не затыкаются ни на минуту, и не возникает ни одного неловкого момента. Карелин смеётся и говорит о том, что не любит кофе, и Фарафонов, конечно же, знает об этом, но ещё раз бережно сохраняет эту мысль у себя в голове, потому что странно слышать об этом от самого Славы в какой-то день с неизвестной датой, когда они бродят по дворам Питера, опьяненные встречей. Границы между всеми датами и временем давно стёрты.***
Гена вечно в Питере, вечно в Славиной квартире с оранжевыми обоями, они вечно пьют чай. Иногда Гене кажется, что Слава пьёт не чай, а алкоголь, потому что порой не объяснить, почему он так смотрит на Гену, когда говорит и слушает, когда они просто молчат, болтая ногами, или смотрят фильм, и Гена вдруг ловит на себе мимолетный взгляд. Какой-то тоскливый взгляд.***
Фарафонов совсем не скучает по Славе, когда Карелин присылает фотографию спящего у него на диване Гены с одним тапком на ноге. Коха милостиво расположилась у него на спине. «Спишь в одном ботинке, Гена» — пишет Слава, и, конечно, никакого смысла в этом нет. Гена и не ищет. Врёт — скучает. Но знает, что скоро вернётся.***
Кто виноват, что Слава заполняет собой все Генино питерское пространство. Своей болтовнёй, рэпом, просмотров баттлов и смехом, философскими рассуждениями, дракой за расположение Подруженьки Кохи, одной лазаньей на двоих. Однажды даже — одной бутылкой водки. Гена никогда не был таким пьяным (он из тех, кто изысканно пьёт бокальчик шампанского на новый год — ну это было бы ближе к правде, чем водка за сто двадцать рублей). Славе привычно быть пьяным, но от того, что рядом Гена, такой свободный, такой смеющийся, расслабленный, сносит крышу, если честно. Он включает светомузыку, какой-то хит девяностых и танцует, пока Гена, закинув ноги на стену, лежит на диване и смотрит на него вверх ногами. Если бы Слава мог, он бы поцеловал сейчас этого Гену, этого глупого и пьяного Гену. — Даже пьяная цапля танцует лучше, чем ты, Славик, — смеётся Гена, когда Коха перебегает через него и бежит из комнаты. Коха ненавидит пьяных дураков. — В самое сердце, — тянет Слава, двигаясь, как робот, в своих дурацких темных очках, закрывающих глаза. Может быть, это лучшее, что Гена видел в своей жизни, и почему-то именно этот момент особенно хочется поместить в своей поцарапанной коробке воспоминаний. Беззаботный Слава, который вдруг плюхается на диван рядом с Геной, снимает очки, смотрит сверху вниз, уютная квартира, момент, когда Гена начинает что-то понимать. Вдруг. У Славы очень красивые голубые глаза, обрамленные ресницами. И взгляд у него сейчас какой-то абсолютно не пьяный — осмысленный, глубокий, нежный. Гена почему-то чувствует себя очень неловко и уже садится, а голова кружится и кружится, а мысли уходят и уходят. Это всё Славина вина. Может, Блок и писал, что истина — в вине, но только вот у Гены — в водке. — Ты смешной, Карелин. — А ты очень пьяный, Гена. — Я знаю, — он смеётся, и Слава обнимает его. Гена бормочет в его плечо очередную глупость: — Космонавты будут плакать слезами вверх, а ты мне дороже всех. Когда Карелин хочет его поцеловать, Фарафонов уже спит.***
Слава, правда, плохо влияет на Гену, потому что после баттла Гнойного и Эрнесто, они играют в приставку у Карелина на квартире, а потом курят травку на балконе. Вот и всё афтерпати. Коха спряталась под диваном, потому что ей за них стыдно. — Сам ты петух года, — сдвинув брови, говорит Гена, и, конечно, в нём нет ни капли серьёзности. Слава бессмысленно смеётся, глядя на улицу, на то, как уже светает. — Прошу прощения, что задел ваши чувства. Теперь они смотрят друг на друга, и Гене очень-очень смешно и как-то хорошо. Слава в полосатой футболке, спортивных штанах, домашних тапках — такой уютный. Взъерошенные волосы, рассеянный взгляд, привычная улыбка — все это, к чему Гена привык и без чего уже не может. Они живут от встречи до встречи, от разговора до разговора, от движения уголков губ — к новому. — Ещё на баттл меня позови, — с усмешкой продолжает Гена, опуская взгляд на его губы. Хо-ро-шо. Он накурен, может быть, завтра будет жалеть за то, как смотрит, за то, чего хочет, за то, что вдруг перехватывает Славину руку, тянущуюся за зажигалкой, и опускает на своё плечо. — Ты берёшь меня на «слабо»? — тянет Слава, игриво, во взгляде — готовность принять этот вызов. На балконе холодно, но Карелин чувствует, как горит кожа на плече у Гены под его ладонью. Сам же Гена улыбается, глядя смело, и даже не отпирается, когда они уже оказываются в душной комнате, и Слава напористо целует его, прижав к стене. Единственное, что Гена может — отвечать с тем же пылом, поднимая Славину футболку горячими дрожащими пальцами и прикасаясь к груди, очерчивая широкую спину. Губы Карелина, кажется, везде. Он осыпает влажными поцелуями щеки, шею, задевает зубами кожу рядом с ключицами, как-то сдавленно рычит, когда Гена шумно выдыхает, прикрывая глаза, и в то же время сжимает его бедра, царапает кожу и не может остановиться. Но что-то подсказывает, что должен это сделать. — Я напишу на тебя дисс, — от Славы впервые требуется такой самоконтроль, но он все же оставляет засос у Гены на шее и отстраняется. — И мы поговорим. Гена осматривает его, блаженно улыбаясь, и дело ведь не только в курении. — Я бы послушал. И, блять, Слава действительно записывает.***
Славе ни хорошо, ни плохо — Славе никак. Гена бесит быть таким тупым. Задолбал. Может быть, это нормально, что, когда Слава просыпается, Гены нет. Может быть, всё в порядке с тем, что Фарафонов не берёт трубку, и, кажется, звук гудка — последнее, что Слава услышит в своей никчемной жизни. Самый последний штрих в этой сумрачной картине — скомканная маленькая бумажка с «прости. я облажался». Слава злится, потом пьёт пиво, гладит Коху, бормоча о том, что Гена — мудак, а потом опять пьёт пиво и старается больше не звонить. Коха, кажется, соглашается с его решением.***
Гена в Москве, и это уже не та Москва, которую он раньше любил. Старый Арбат кажется дешевой декорацией в школьном театральном кружке, на бездушную Лубянку, кажется, скоро обрушится серое московское небо, да и черт с ним. В метро так много людей, что не протолкнуться, и все бегут, спешат, кричат. Людей так много, а Гена один. Поэтому он почти не выходит из дома. В голове — какая-то тупая пустота. Он бы, правда, хотел что-нибудь знать, но ничего не может сообразить. Они целовались, и это было красиво. Весь мир мог трещать по швам, но Слава — единственное постоянное, что у Гены когда-либо было. Даже сейчас, когда Карелина нет, и Гена, как глупая школьница, истязает себя мыслями, которые ну просто очевидные, Слава в его голове, голове, голове. Голова болит, болит, болит. Слова повторяются. Гена хочет написать сообщение, но это как-то глупо, по-детски. Блять, он убежал, но пожалел об этом, как только сел в поезд, как только начала ускользать эта нить, связывающая его с Питером. «Прости за это «прости», — он даже набирает, а потом стирает, выключает телефон, выключает голову (нет, никогда), пытается отвлечься. Сначала Слава звонил, и Гена не брал, а теперь Слава не звонит. «Прости, что не взял трубку и так быстро ушел, у меня…» Нахуй. Похуй. Он находит себя сидящим на полу, когда за окном смеркается. И какая же это жизнь, если он не может быть честным даже с самим с собой, если он убежал, оставив Славу c трещащей головой и недосказанностью между ними. «Я идиот, но» Как в каком-то замедленном фильме Гена прокручивает в голове то, что между ними было, своё понимание, свой страх, и вдруг просто осознает, что поцелуй — самое правильное и нужное, что могло случиться. Неправильно поступил он. Испугался самого себя, с самого начала. Каким, сука, образом Гена оказался в Москве? В городе, где ему нет места и нет Славы. Как он дошёл до того, что приехал на Московский вокзал и дрожал от озноба в плацкарте целую ночь? «Я все испортил, прости меня» — это то, что Гена способен отправить, прежде чем уснуть. Гена не удивляется, что получает ответ через неделю в четыре утра. «Если идёшь, то идёшь нахуй» Слава не набирает знакомые цифры, и Гена тоже не осмеливается. Если бы они друг друга услышали, может, было бы легче.***
Когда Гена звонит, никто не берёт трубку.***
Конец июля, а ему почему-то холодно.***
Гена не удивляется, когда Слава вызывает его на баттл. Он удивляется, когда принимает эту игру, собирает себя по кусочкам и пишет ответ, думает, смотрит в окно, пьёт чай. Он все ещё такой глупый. До следующего утра. Гена просыпается с мыслью, что это его единственный шанс вернуться. Ведь именно так выглядит шанс, который даёт ему Слава, записывая дисс в до боли знакомой комнате, где они провели столько часов, глядя друг на друга или же по сторонам, всё это время, где целовались до одури. Даже сейчас у Гены горят губы. Гена спотыкается о свои же ноги, когда укладывает какие-то разбросанные по комнате вещи в сумку. До встречи, милая.