Алое на белом

В этом месте никогда не бывает тихо. Стены, точно сделанные из картона, готовы в любой момент пойти трещинами и обвалиться вмиг, разрываемые дичайшей какофонией звуков. Наверное, именно поэтому ей здесь так нравится. Аналитический рассудок теряется в водовороте непрекращающихся шоковых процедур и седативах: только так можно заставить его замолчать. На время, один лишь миг. Пока привычный уклад не ворвётся в эту проклятую, грёбаную и к чертям уже давно посланную жизнь. Равномерное тиканье часов и дыхание; вот, что из себя стало представлять обычное существование. Она смотрит на стрелку на циферблате; та движется лениво, отмеряет мгновение за мгновением. Словно бы и не двигается вовсе. А вот она ёрзает. Впивается ногтями в предплечья, ведёт выше, отвлекается на боль, заставляя себя не думать ни о чём. И молчит. ― Вы сегодня необычайно молчаливы, ― распарывает тишину мужской голос. Беверли поднимает помутнённый взгляд, неопределённо пожимает плечами, хрипло выдыхая: ― Седативы. И сбитые костяшки пальцев о сколотый кафель душевых. Добавлять ей ничего и не нужно, на руках всё расписано красным. Алое на белом ― лучшее сочетание из всех. Контраст боли и жизни, их симбиоза; взаимного сосуществования. ― Этой ночью была совершена попытка побега, ― констатация факта, никаких вопросов. Сведение счётов; насколько домыслы соответствуют реальности. ― Вы были в числе тех, кого обнаружили в тоннелях. Голос ровный, мерный вспарывает тишину снова и снова. ― Вы должны понимать, если хотите, чтобы я помог вам, сначала вы должны помочь мне. Оно знает ответ, но всё же надеется получить ему подтверждение. Она мысленно усмехается просчитанной уловке, всему, что он может предоставить ей взамен. Она понимает, что в этой партии ей не удастся выиграть, если человеческий фактор не сыграет на руку. Да, он может скрывать свою истинную сущность сколько угодно, но игра в «своего среди чужих» затянулась. Когда долго притворяешься человеком, так или иначе, поддаёшься присущим людям слабостям. Колышется янтарь; беззвучно сотрясаются плечи. Беверли откидывает голову, смеётся неслышно, переводит взгляд в сторону и затихает. ― Интересно было бы узнать, что именно вы подразумеваете под помощью? Взгляд скрещивается с чужим, равнодушным, как могло бы показаться. Но она видит затаённую в бездонных зрачках жажду. ― Что насчёт сбрасывания оков угнетателей наших ― общества и всех его членов? Ножки скрипят о паркет; она обхватывает себя руками и наклоняется вперёд, с интересом разглядывая того, кто находится перед ней. Так просто безопасней ― есть вероятность того, что она не вцепится в него прямо сейчас. ― Я видела вас тогда, в душевых. Вы смотрели, ― с улыбкой произносит Беверли. ― Даже когда я перехватила ваш взгляд, вы и не подумали его отвести. Она пытается не упустить ни малейшей эмоции на его лице, но всё, что ей дозволено увидеть ― это маска. ― И всё же вы не присоединились. Почему? Тишина между ними густая, пугающая. Они наблюдают друг за другом. Не моргая. Не отрываясь. Точно сговорились. Да и это совершенно нетрудно: глаза в глаза. ― Что? Мораль? Её нормы и догмы? ― Она усмехается открыто, ничуть не стесняясь. Надо же, монстр ― а так сентиментален. Сменяет гримасу улыбкой, качает головой. Разве что не смеётся над ним. Рука сама тянется к стакану с водой, что стоит на столе, но замирает на половине пути. В глазах двоится, в руках слабость, но разум на удивление чист. Прошло два часа и последние следы седативного воздействия постепенно угасают, растворяются в крови без остатка. Беверли поднимается с места, лишь слегка покачиваясь. Осматривает кабинет, взглядом натыкаясь на различные предметы обихода, отмечая две двери: одну, запертую, ту, что ведёт вниз, к остальным заключённым в этом проклятом месте, и другую, слегка приоткрытую, явно ведущую в личные апартаменты. Она подходит ближе к столу, берёт стакан и делает несколько глотков, ставит обратно, рассматривая всё, что покоится на дубовой поверхности: от бумаг с мелкими записями убористым почерком на них до револьвера, переданного ей и отобранного прошлой ночью, после неудачного побега. ― Кто его вам передал? ― взглядом указывает, выжидает. Хотя, она уверена, уже и так всё знает. ― А ведь вы хотели, ― Беверли обходит стол, приближаясь всё ближе; ведёт ногтями по дубовой поверхности, извлекает тихий скрип, действующий на нервы. Так лучше, отвлекающий манёвр, прежде чем она сделает следующий шаг. ― Я видела ваш взгляд. Кивает головой; в такт колышется шафран, рассыпается по плечам, скользит ниже, когда она, облокотившись одной рукой о стол, наклоняется к его лицу, тонкими пальцами другой едва касаясь кожи скул, а губами ― чужих губ. Выдыхает мягко, неуловимо, словно невзначай задевает нижнюю. ― Кто передал вам револьвер? ― снова повторяет он свой вопрос, следит взглядом, не даёт оторваться. Она мысленно усмехается; теперь они оба играют в эту игру. Беверли молчит, наклоняет голову, всматриваясь в тёмно-синие с проявляющимися янтарными крапинками глаза, и явно видит в них затаившееся безумие. Совсем как у неё. Забавная игра света. Она едва заметно усмехается. Чтож, в тихом омуте, как говорится. ― Мне нужно знать имена тех, кто вам помогал. Не унимается, дьявол, всё глубже в пучину зовёт. ― Ради вашей же безопасности, ― он кивает и словно бы в подтверждение своих слов подаётся ближе, накрывает ладонью правой руки её пальцы и явственно чувствует: дрожит. ― Во избежание повторения вами неудачного опыта. Она отвлекается от созерцания револьвера, наклоняет голову, улыбается мягко, открыто. Ей не сразу приходит эта мысль в голову. Иногда они возникают с такой скоростью, что лишь тело способно рефлекторно сопутствовать их воплощению в жизнь. В то время как разум лишь наблюдает. ― Как насчёт другого опыта? ― струится раскалённый песок по плечам, ниспадает вниз золотистыми волнами, когда она наклоняется, вновь лишь дразнит, прикасаясь. Подбирается всем телом точно перед прыжком. ― Удачного опыта. Того, что приобрели вы этой ночью? Беверли срывается с места быстро, обеими руками хватает со стола револьвер и в тот же миг отходит в сторону, наблюдая, как он осторожно поднимается со своего места, удивлённый подобным поворотом событий и в то же время… его ожидавшим. Она замирает на мгновение, задаётся вопросом, не показалось ли ей. Но, нет. Воды омута всколыхнулись, а черти полезли из самой его глубины. ― Как удивительно, ― она откидывает барабан, отсчитывая пули. ― Шестизарядный, а патронов осталось всего три. Я не произвела ни одного выстрела. А вы? Она отходит в сторону, к окну, держа револьвер прямо перед собой. Действия седативов будто бы и не было. Их к чёрту смёл адреналин, бегущий по венам. ― Лучше положите его. ― У меня было три сообщника и все они мертвы. Я видела их тела в туннелях, что под лечебницей. Беверли прокручивает барабан и возвращает его на место. Странная улыбка искажает уста, и она поднимает на него взгляд. ― Ты это сделал, ― с придыханием молвят губы. ― Отдай револьвер. ― Что ты почувствовал в тот миг? Она движется, по кругу, отходит в сторону, не давая к себе приблизиться. ― Власть, не так ли? Власть над жизнью и смертью. Не ту, что ты испытывал, когда убивал моих друзей в обличье монстра, нет. ― Беверли качает головой и криво улыбается. ― Иную. Чем ближе к людям, тем ярче пламя страстей, терзающих нас. И голод лишь отчётливей. Тот, другой голод. Тебе ведь это и понравилось. Она останавливается на мгновение, немногим подаётся вперёд, так, словно хочет доверить ему великую тайну. ― У тебя есть эта власть. Все делают здесь то, что ты скажешь. Громилы охранники, санитары, тюремщики. И заманивать в канализационный сток не нужно. ― Беверли ухмыляется, отдаляясь. ― Как же, должно быть, это странно? Ты живёшь среди нас, нарушаешь человеческие законы, снова и снова, истязая, ох, прошу прощения, ― она смеётся заливисто и делает шутливо реверанс, ― «помогая» пациентам, и в то же время ты, ― она делает неопределённый жест рукой; дуло револьвера принимает положение в опасной близости от него, ― следуешь правилам. ― Не наставляй его на меня. ― Мы все здесь играем роли, ― она направляет револьвер на себя и наклоняет голову. ― Кем ты хочешь меня видеть? Я ведь всё знаю. Беверли кивает в подтверждение своих слов, скрещивает свой взгляд с его и не отводит. Она не боится, и он это чувствует. Наверное, тем она и привлекла его. А может, дело в её тяжёлой судьбе и он просто не смог пройти мимо такого количества страданий, готовности к самопожертвованию ради этого пресловутого Клуба Неудачников. К слову, где же он сейчас? Девчонка отдала всю себя, всё, что имела, потеряла рассудок, связала сама себя по рукам и ногам, накачала добровольно седативами, крича о некоем клоуне-убийце, пока её забирали, дикую, царапающуюся и кусающуюся. Он сам смотрел, как её уводят, смотрел в её глаза и зловеще улыбался. Она сопротивлялась отчаянно, кричала что-то и указывала на странного высокого мужчину в идеальном костюме с небрежно накинутым поверх пиджака больничным халатом. Он представился главврачу, пожав ему руку, и сообщил, что его направил штат на место практикующего врача-психотерапевта. Только спустя неделю Беверли увидела его впервые и поняла, что не ошиблась. Человеческая маска не могла скрыть его от неё. И стоило ей узнать, что именно оно и будет наблюдать её лечение, как в ту же секунду сорвалась с места и набросилась на мужчину. Он стирал кровавые разводы, оставленные её ногтями на его шее, пока наблюдал, как её запирают на замок в дальнем конце тёмного коридора. Беверли сопротивлялась ещё месяц. Вела себя как истинная безумная, дралась и кусалась, брыкалась. Рыдала ночами, сидя в углу своей жёлтой комнаты, шёпотом повторяла имена друзей, точно мантру. Пока однажды не поняла, что никто не придёт за ней. Никто не заберёт из этого филиала ада. Стоит признать, он изрядно постарался, чтобы никто и никогда больше не услышал о такой пациентке как Беверли Марш. Все записи стёрты, различные упоминания уничтожены. Разве тогда было кому-то дело до безымянной безумной? И разве Клуб Неудачников, поклявшийся остановить его, когда оно вернётся, пришёл к ней на помощь? Беверли плачет поначалу беззвучно, сидя в палате на кушетке в тот злополучный вечер внезапного просвещения, кусает предплечья, расцарапывает их до крови, а потом воет в голос. Оно криво ухмыляется, и дьявольская улыбка сменяется оскалом. ― Ты здесь ради меня, не так ли? Малышки Бев, что вместе с друзьями победила тебя однажды. Но это не конец игры. И если правила не позволяют тебе победить нас на своих условиях, ты принял наши. Она кружит по комнате, держась на расстоянии, скалится, обнажая зубы, едва сдерживая себя, чтобы не разрешить весь цирк скорым финалом. ― Ты знаешь, что безумие освобождает? Она останавливается так, что её от него отделяет лишь дубовый стол; откидывает барабан, вынимая из него патроны, прокручивает и возвращает на место. Затем поднимает взгляд и предостерегающе наставляет револьвер на него, целясь в голову. ― Я оставила в барабане один патрон. Говорят, у русских это любимая забава. Холод дула остужает кожу у правого виска, палец взводит курок и находит спусковой крючок. ― Всего лишь одно движение отделяет жизнь от смерти. Такую власть ты чувствуешь, верно? ― Убери револьвер, ― ладонями вперёд, пытаясь не спугнуть. Беверли засмеялась бы, если бы сталь не прикасалась к коже. ― Это веблей-грин, спуск очень мягкий. Но она не слушает. Замирает, собираясь с мыслями, и закрывает глаза. Механизм щёлкает, но выстрела не происходит. Она выдыхает с обречённой улыбкой. ― Это оживляет, ― шепчет хрипло, ― хочешь попробовать? Она не чувствует удара, когда сталь покидает цепкие тонкие пальцы с шумом отлетая в другой конец комнаты, а кисти перехватываются чужими ладонями. Сжимают до боли в костях, точно в тисках, не вырваться. Перед глазами всполохи золотого и чёрного, а в голове шум; лишь через минуту она понимает, что это его голос, сорвавшийся на хрип от крика. Её встряхивает, немилосердно, так что голова как у безвольной куклы откидывается назад. Беверли улыбается, растягивает губы в фальшивой улыбке, открывая помутившиеся глаза, и обращает взор на него. В мыслях сумбур, она пытается ухватиться хотя бы за одну, но всё, что может, податься вперёд, к нему, к его теплу, и замереть, затаив дыхание где-то в области шеи. Запястья болят, саднят; она опускает глаза вниз, на переплетения их рук: единственная разделяющая преграда. Но ненадолго. Выпутывается из нитей ассоциаций, возвращается в реальность, поднимая голову, встречается с чужим взором. Время точно патока, сквозь пальцы скользит, задерживается. Замирает. А она смотрит открыто, прямо, не моргая. Вдох-выдох. Всё к дьяволу; воды омута смыкаются над головой. Она не вырывает запястья, тянущая боль сама собой исчезает, когда его руки отпускают их и в следующий миг обвивают её тело. В голову ударяет кровь, вязкая от нахлынувшего желания, стучит в висках. Она не смотрит, чувствует, как сменяется её положение. Всё происходящее ей не подвластно и боль в спине является тому подтверждением. Беверли ощущает полки книжного стеллажа, как они врезаются в неё снова и снова, стоит ей податься вперёд, сорвать очередной безумный поцелуй и отлететь назад, когда он вновь оттолкнёт её обратно. Она шипит от боли, от ладони на горле, сдавливающей, перекрывающей доступ кислорода, но и не оставляет подобные действия без ответа. Вцепляется рукой в волосы, тянет вниз, сильно. Больно. Ногтями другой впивается в плечи, сквозь ткань рубашки оставляет полумесяцы, цепляет материал, рвёт на себя, едва не ломая пальцы в безумном желании ощутить тепло кожи. Она вдыхает сизую пыль старых книг, потревоженных их ударами, вклинивается взглядом в глаза напротив, что словно мазки акварельной краски на пёстром полотне безумия. Их безумия. Ей не нужно говорить, они и так действуют как чётко слаженный механизм; его руки на её бёдрах сами заставляют её приподняться и обвить его талию ногами, скрестив лодыжки за спиной, сбивая аквамариновую ткань сорочки, скрывающей её тело. Беверли выгибается, становится на голову выше. Смотрит свысока с едва различимой улыбкой, обнимает ладонями за шею. Их движения смазаны, хаотичны. Тела ударяются о каждую стену, пока свет не гаснет, и она не понимает, что они находятся в спальне. Прохладный осенний ветер проникает сквозь приоткрытое окно, гуляет по полу, ласкает ступни. Ей нравится наблюдать из-под полуопущенных ресниц, как именно он теряет контроль: медленно, постепенно, шаг за шагом, всё ближе и ближе к бездне. Ему хватило всего десять секунд ― расчётное время от двери до постели. До того, как они перешли в горизонтальное положение. Холод простыней морозит, остужает разгорячённую кожу. А внутри точно жар, угли. Всепоглощающее пламя. Разгоряченная лава; концентрируется внизу, завязываясь в тугой узел, требующий освобождения. Всё в сторону, всё, что разделяет их, пусть даже разрываясь в клочья. Лишь молочная белизна и бархат плеч. Всё дальше, ниже, выше, глубже. Беспорядок эмоций, ощущений. Тишину, наполненную сбитым дыханием, прорезает тихий стон. Губы ― точно хмель с привкусом шафранового вермута: горчит на языке, дурманит разум. Он оставляет поцелуи везде, куда только может дотянуться. Огонь угрожает сжечь дотла вырывающееся из груди сердце. Он, то отталкивает её от себя, рассматривает оставленные на руках, шее, ключицах кроваво-красные узоры, то подминает своим телом, не давая ни шанса выбраться из тесного переплетения их тел. Беверли толкает его с силой в грудь, смеётся, пока он снова не привлекает её к себе, проводит рукой вдоль водопада волос, стягивая в кулак и оттягивая вниз. Тогда она шипит от боли, смотрит исподлобья, выгибается дразняще навстречу, срывая с его губ стон в голодном поцелуе. В горле першит, а воздуха катастрофически не хватает. Она скрывает лицо у него на груди, в области сердца, движется в едином ритме, целует плечи, вдыхая его запах, и мягко охает, когда он снова резко входит в неё. Она извивается, откидывает голову, вновь льнёт всем телом навстречу, открывается, теснее прижимается, точно хочет слиться с ним на атомном уровне. Кожей чувствует, как он ведёт руками вдоль спины, обводит выступающие лопатки, талию и всё ниже, к бёдрам. А она лишь сжимает и разжимает немеющие пальцы ног, открывает глаза, задерживая дыхание, и содрогается от нахлынувшего и поглотившего её с головой чувства, ощущая, как он находит её ладони и, стискивая, переплетая её пальцы со своими, следует за ней. Дымчатый шлейф скользит на горизонте, расползается в стороны, тянет за собой янтарные нити. Мираж сменяется реальностью. Иллюзия рассеивается. Беверли лежит тихо, не дыша, смотрит сквозь приоткрытое окно за тем, как рассеивается туман; ловит взглядом тёмный силуэт, стоящий спиной к ней, и пепел тлеющей сигареты, опадающий на подоконник. Она не знает, значило ли это что-нибудь для него или нет. Разумеется, нет. Скорее всего, нет. На губах горькая ухмылка. Изморозь уже покрывает тело, пробирается вглубь, к самой душе. Она поднимается с постели, одевается быстро, неслышно. И уходит. Так ведь и должно быть. Не оставаться и не оглядываться. ― Ты контролировала меня, ― падают в пустоту слова. Беверли замирает у двери, так и не дотянувшись до ручки, и поворачивает голову в его сторону. ― Непривычное ощущение. Она молчит, смотрит; не отрывается. Не отнимает руки от двери. ― Даже не знаю, чего бы я теперь хотел больше. Того, чтобы ты была как можно ближе, или подальше от меня. Беверли движется по направлению к нему неслышно. Безумие на двоих опьяняет. Она его заразила собой, вплела в самое основание яд гроздьями винограда. И оно это знает. Её взгляд скользит по тёмному паркету, поднимается выше, пока она не останавливается так, что между ними ― миллиметры. Её тело окаймлено фактурными пятнами прошлой ночи; Беверли переводит взгляд на руки и улыбается. Ей странно рассматривать свои ладони на фоне его спины, точно тень, гематомы на совершенном теле. Беверли приникает к нему, своими холодными руками обвивает сзади, сцепляет в замок, переплетая пальцы. Так, чтобы не отпустить. В этом её цель. Вдыхает с наслаждением запах сигарет вперемешку с его собственным, ставшим особенным для неё. Оставляет лёгкий поцелуй на плече, задерживаясь губами на коже. Опирается на него подбородком, смотрит из-за его спины и шепчет: ― Я и была. Она выжидает минуту и улыбается, мягко и тепло. Приручить монстра всегда непросто. Но он не оттолкнул ведь. Русская рулетка сработала. Выстрел прошёл насквозь.