everlasting flames

      Хината тиха, как предрассветные тёмно-синие часы, и безответна, как воды солёного, мёртвого океана. В сущности, винить в этом некого. В сущности, Неджи сам того хотел. Тишина уходит корнями в прошлое, в такое далёкое теперь и будто бы нереальное детство.       Он помнит себя и, конечно же, её. Отчётливее всего — её. Кажется, что всё время смотрел он на Хинату, и лишь иногда — на мир вокруг. И то последнее — лишь потому, что мир был фоном для одинокой девичьей фигурки, и не важно, плохим или хорошим, красивым или уродливым. Так Неджи и жил. По правде говоря, жил слепо, жил от момента к моменту — от робкой улыбки до взгляда печальных глаз. Глаз, в которые больше не увидеть восхода. Там темно и пусто. Там набирает силу январская метель.       Хината становится тем, кем она должна была стать по праву рождения. Разве не этого Неджи хотел? Разве не это — самый правильный (единственный возможный) вариант?       Если всё идёт своим чередом, если Неджи сам отталкивал Хинату все эти годы ради неё же самой, то почему тогда дышать теперь так трудно, когда она проходит мимо?       …проходит мимо быстро, будто боится его, будто провинилась в чём-то, и всё равно — одаривает теплом украдкой брошенного взгляда. У неё в руках — тетради, исписанные ровным-ровным почерком. Прилежная ученица. Делает всё, чтобы не разочаровывать требовательного отца, и неизменно проваливается. Какое дело Хиаши до её тетрадей, если бьёт она нетвёрдо, смотрит перед собой без холодной ярости и ни в одном живом существе врага не видит? Неджи знает — Хиаши только разозлится, назовёт всё ерундой, а потому Хинату останавливает на полпути, придерживает за локоть, говорит: — Хината-сама, не сейчас.       И вообще — никогда, пока Хината не научится глотки перегрызать всем, кто на пути встанет. Но что-то мешает Неджи сказать это и тем самым разбить хрусталь наивных детских надежд.       — Лучше покажите мне. Мне интересно.       Так и повелось с того дня — Хината делилась всем, что у неё было, с Неджи, и с ней он до дна выпивал всю горечь постепенно приходящего осознания. Она понимала, что ей места в этом доме нет. Он понимал, что рядом с ней ему места нет. И потому однажды пришлось закрыть перед Хинатой дверь. Пришлось позволить ей через всё пройти одной: и через первое поражение (а потом стать одним из этих поражений), и через разочарования, и через первую безответную любовь.       Неджи знает своё место. Оно — в проржавевшей клетке. Оно — у ног главы клана. Оно — у алтаря победы, не важно какой ценой добытой. Оно — на таком расстоянии от Хинаты, чтобы не чувствовать её, но по первому же сигналу броситься на защиту.       …она была близко, опасно близко. Сидела за письменным столом, терялась в книжных строках, пытаясь найти ответы. Неджи не нужно было заглядывать за её плечо, чтобы знать, о чём эта книга, но он всё равно подошёл ближе, облокотился на спинку стула и заглянул. Не из любопытства. Скорее, из желания побыть рядом хоть немного. Минутная слабость обернулась катастрофой. Хината подняла лицо, бледное, заплаканное, но губы её были упрямо сжаты в тонкую нить.       — Я не бесполезна.       — Я знаю, Хината-сама.       Хината говорила долго. Говорила, что станет однажды сильнее, что покажет когда-то отцу, как она сильна, и оправдает все ожидания. Неджи не слушал. Попросту не мог слушать. Слова отдавались болью в груди. «От вас ничего и не ждут больше, Хината-сама, вас считают неспособной к борьбе». В который раз ему пришлось утаить от Хинаты страшную правду. И всё же — он устал видеть, как она заживо хоронит себя в клятвенных обещаниях, данных неизвестно кому.       Книга с глухим стуком упала на пол. Руки Хинаты упёрлись в грудь Неджи, и страшно было не то, как она оттолкнула бы его, а то, как она этого не сделала. Лишь затихла совсем, задышала чаще, закрыла свои невозможные глаза и разомкнула губы. Потянулась к нему, как весенний цветок тянется к первым солнечным лучам. Она и была весенним цветком, но, увы, в самом сердце вечной зимы. И этой зимой оказался Неджи. Ощущая соль на своих губах, всей душой желая остаться в одном мгновении, он сумел разорвать поцелуй, полный отчаянной нежности на самом её изломе, и никогда больше не давать слабины.       И сейчас, помня всё это, Неджи почтительно склоняет перед Хинатой голову. А она идёт дальше. Идёт, как должно королеве, — с холодной отстранённостью на лице, с подобием снисходительного великодушия в глазах, где для Неджи давно нет света.       — Я могу служить вам, Хината-сама, но любить вас не могу. У меня нет души.       — Я тебе её дам.       Неужели солгала?