Разговоры под метель

Волосы почти совсем седые, а ведь прошло всего три дня. Хотя три дня порой тоже вечность. Три дня в мертвой тишине. Три дня хрупкой веры. Три дня смерти медленной, мучительной смерти. Живой смерти… И снова за стеной снег, три проклятых дня. Белые хлопья на землю, без остановки. Белый липкий снег, не видно, не слышно, но больно. Оживляя старые раны. Заставляя стискивать зубы. И на волосах тоже снег, только не тает, вот уже три дня. И не кому эту боль снять, растопить этот снег, некому, вот уже три дня. Хрупкая вера, она тоже мертва уже три дня, лишь ее призрачный след, в глазах Ани, что отражается в его блеклом взгляде. Это все что осталось… Генерал-майор, слишком хмурый для генерала. Непозволительные эмоции. — Батя? — Заткнись! — непозволительная грубость. Нарушение субординации, законов, правил и еще черт знает чего. В любой другой ситуации удивительно. Наказуемо. Не сейчас… Шаг вперед, нужно сделать очередной доклад наверно. — Товарищ… — Заткнись! — повтор. Неосознанным эхом, громкий повтор Это им позволительно, не мне. Все мое дело — мониторинг пустых линий. — Иван Михайлович, ты бы поел, что ли? Смотреть страшно, — и вновь не генерал. Генералы так не разговаривают. — Пригов, иди к черту! — ответ не подчиненного. И вновь осязаемая тишина в воздухе. Манжета тонометра на загорелой руке, приторный запах спирта. Колеблющаяся стрелка и полуприкрытые глаза. Даже не на стуле. — Я же говорил… — Пригов! Хруст ампулы. Закатанный рукав, искусанные губы, вряд ли он что-то чувствует. Прижавшись затылком к холодной стене, за которой снег вот уже три дня. — Нужно сделать кардиограмму, мне не нравится ваш пульс. — Мне тоже не нравится… Его присутствие. — Батя! — Заткнись. И вновь тишина. очередной не выдержавший. — Товарищ генерал… — Убирайся. Просто очередное смятое заявление, даже не подписанное, не генерал. — Ну что, Иван Михайлович, уже почти весь персонал сбежал. — Мне плевать. — Я знаю. Шумов? Подойти, чтобы услышать тот же вопрос. Повторенный тысячи раз. — Я. — Шумов? А сколько выдержишь ты? — и вновь не генеральский взгляд. Слишком усталый, для человека с такими погонами. — Булатов ведь умеет доставать. — Пригов! — Я еще верю, товарищ генерал-майор, — слова — как опора для Булатова. Ему нужно. И мне нужно, я еще верю. Повторить пр себя. В тысячный раз. Ведь верю? — Спасибо, Антон, — и слова не контр-адмирала. — Батя? — Заткнись. — Если я тебя сейчас не покормлю, меня потом Багира убьет. Вера… Вот она. Слепая, хрупкая, умирающая вера. Три пустые тарелки и соленый чай. Кровь из носа. Врачи. Уколы. — Пригов, ты чего это вдруг? — А ты чего? — не по-генеральски закатанный рукав и тоже на полу. Не по уставу. Ход часов, четвертые сутки. Спал ли кто-то, так и не разобрать. Пустой зал КЦ. Аня с Родионовым, жесткие одеяла на их плечах. Разбитые стаканы. Мы трое за столом, чужие, свои. — Шумов? — Да, товарищ… — Шумов?! — Еще верю… Пятые сутки. Грохот разрушаемой мебели. Выстрелы. — Батя?! — Заткнись! Заткнись! Заткнись! Никто не вернется! — Булатов! Грохот упавшего тела. Стеклянный взгляд в потолок. Трое среди разрухи. — Шумов? — Верю. Час. Два. Три. Тихие шаги, нереальные среди разбитости. Шаги, словно снег. — Вань? Пригов? Шумов, хоть ты скажи, что здесь. Ожоги, ссадины, запах гари. — Вы вернулись? — Ваня… Стеклянный взгляд в потолок. Тихий снег за стеной. Сжавшись как-то странно, смесь голосов, только слов не разобрать. Оно и не важно. Главное, уже не тишина… Слезы. Не генеральские, не командирские… Просто люди, которым не просто. Просто синяки на их плечах, он слишком долго не верил. Синяк на его скуле, она всегда требовала верить, а он едва не предал… Едва… А вера все же жива. Хрупкая, но живая…