Дом на болотах

Гермиона не любит Гарри. Не любит, когда он с хриплым воем просыпается среди ночи, когда вновь и вновь прикладывается к кружке, в которой плещется до боли знакомая янтарная жидкость, когда дни и часы напролет хранит угрюмое молчание, потому что в такие минуты — Мерлин тому свидетель — ей кажется, будто окружающий мир разваливается на куски. Хрупкий, донельзя непрочный, готовый рухнуть от малейшего прикосновения пальцев. Мир, который они с таким трудом выстроили вокруг себя. Гермиона не любит Гарри, хоть и живет с ним в старом, рассыхающемся доме, слушает скрип половиц по ночам и завывания ветра в многочисленных щелях. Здесь нет никого, кроме них, но время от времени кажется, будто неведомые существа взбираются по отсыревшим стенам, шкрябают когтями по полу, хлопают дверцами шифоньеров, выбрасывая из них поеденные молью пальто и заросшие плесенью кипы трухлявых газет. Гермиона ненавидит этот дом до зубовного скрежета, до тошноты, плотным липким комком подступающей к горлу, — но куда деваться, когда зловонные болота протягиваются на мили вокруг? Она явственно слышит сквозь хлипкие стены чавканье трясины и бурление смрадных газов в стоячей воде. Удушливые испарения втекают сквозь приоткрытую форточку в спальне, расползаются по жилым помещениям, селятся в волосах, но к этому Гермиона, пожалуй, почти привыкла — как и к скрипу половиц, хлопающим внезапно дверям и самовольно выдвигающимся ящикам старых дубовых комодов. Гарри говорит, что это, наверное, боггарт. Говорит, что в шкафах вьют свои гнезда докси, а на чердаке, должно быть, поселился упырь. Они не поднимаются на чердак, не спускаются в подвал и не выходят на улицу — а куда идти-то, если мир вокруг превратился в одно сплошное болото? И только их маленький островок, на котором кособоко, но по-прежнему гордо стоит фамильное гнездо Блэков, остается последним оплотом, где еще теплится жизнь. Ночами бывает прохладно, сквозняки порой пронизывают до самых костей, и кислый болотный запах после захода солнца ощущается особенно остро — не спасают ни окна, ни двери, ни ворох отсыревших одеял на постели. Спасают объятия — пусть иллюзорно, пусть совсем ненадолго, но в такие моменты Гермиона позволяет себе забыть о том, что привычного мира больше не существует. Становясь с Гарри единым целым, она ощущает себя живой — и плевать, что утром все будет по-старому. Плевать, что утром вернутся страхи, угрюмое молчание и отчужденность — да и как иначе, если они годы и месяцы заперты в этом доме и все, что можно обсудить, обсуждалось уже бесчисленное множество раз? Сколько времени прошло с тех пор, как война закончилась? Сколько времени прошло с тех пор, как Вольдеморт победил? Два года? Три? Может, намного больше. А может, Вольдеморт вовсе не одержал победу, и то, что случилось с привычным мироустройством, никак с ним не связано? Гермиона не знает — или не хочет знать, особенно теперь, когда Гарри мирно засыпает у нее под боком и тревожные морщинки на его лбу разглаживаются под воздействием сна; под покровом ночи он кажется почти прежним — и Гермиона вспоминает Хогвартс, запах пыли в библиотеке и похрустывающие под пальцами страницы старинных томов, смех близнецов в общей гостиной, улыбку Джинни и дурацкие ссоры с Роном. Все это у нее безжалостно отняли, и только Гарри по-прежнему рядом — одно это и позволяет окончательно не сойти с ума. А может, давно уж сошла? Может, нет никакого болота и за стенами искривленного дома привычно ездят машины, растягиваясь многомильными пробками по улицам Лондона? Гермиона хочет подойти к окну, но какой в этом смысл, если шума автомобильных двигателей не слышно? Она увидит то же, что и всегда — зловонную жижу, затянутую мелкой ряской, и чахлое деревце у крыльца. В объятиях Гарри надежней — Гермиона не любит его и не думает, что когда-нибудь это изменится, но все же украдкой, чтобы не потревожить его беспокойного сна, мягко переплетает с Гарри пальцы, прежде чем решиться закрыть глаза. Любила ли она кого-нибудь раньше?.. Гермиона не помнит, да и легче от этого вряд ли станет. Они взяли за привычку ночевать в бывшей комнате Сириуса: здесь уютней, чем в остальных помещениях, и многое напоминает о хозяине дома — от плакатов на стенах до перьев гиппогрифа, застрявших в плотном ворсе ковра. И воплей миссис Блэк отсюда почти не слышно — старуха кричит пронзительней, чем раньше, особенно ночью, и Кричер начинает яростно биться головой о портрет, подвывая ей в тон. Днем его, впрочем, почти не видно — Гермиона даже не уверена, бывает ли он дома в светлое время суток. Может, охотится, добывая пропитание среди бескрайних болот? Ведь еда-то на кухне появляется регулярно, но ни Гермиона, ни Гарри ни разу не утруждали себя готовкой. Наверное, без эльфа они бы давно умерли с голоду. Ночь кажется тихой, почти спокойной — даже миссис Блэк не вопит, только ставни привычно хлопают где-то внизу да на чердаке шлепают чьи-то маленькие босые лапы. Кричеру не спится? Или ветер, свободно гуляя по дому, шелестит разбросанными по полу старыми фотографиями? Фигурки на них давно уже не шевелятся — застыли в немом бессилии, набухли от избыточной влаги, подернулись плесенью и грибком, но это уже и не важно: от тех людей не осталось ничего, кроме воспоминаний, так какое им дело до плесени? А под утро Гарри кричит — долго, пронзительно и отчаянно, словно затерялся среди бесконечной пустыни и не может отыскать выхода сотни, тысячи лет; тело его бьет крупная дрожь, лицо покрывает холодный пот, и Гермиона чувствует, как постель под их переплетенными ногами начинает пропитываться мочой. Она молча вцепляется пальцами в его напряженные плечи, говоря, что все хорошо, что они по-прежнему живы и когда-нибудь выберутся отсюда — хоть и сама в это не особенно верит. Куда идти, если дом окружен гектарами смрадной трясины? И есть ли за этой трясиной хоть что-нибудь? Гарри яростно трясет головой и бормочет проклятья себе под нос. Гермиона знает, что он видит кошмары. Не Вольдеморта, правда, и даже не ужасы отгремевшей войны. Во сне он бежит прочь с болот, бежит, пока не оставят силы, и даже тогда продолжает движение, пока не замечает мерцающий свет впереди — и каждый раз возвращается в этот проклятый дом, потому что свет оказывается ничем иным, как гостеприимно встречающими окнами родового поместья Блэков. Дом словно скалится, видя заблудшего постояльца — и тогда Гарри кричит, вопит во весь голос, просыпаясь в мокрой постели и дико озираясь по сторонам. Гермиона, конечно, говорит ему, что это всего лишь сон, что болото не бесконечно, что когда-нибудь за ними придут и все станет по-прежнему — она должна так говорить, потому что иначе Гарри окончательно лишится рассудка. Иначе сойдут с ума они оба. Ведь и Гермиона иногда видит кошмары — путаные, туманные обрывки из прошлой жизни, напоминающие о том, чего уже никогда не вернуть. Стоит ли за это цепляться? Но и выбросить из головы — невозможно, потому что только это и позволяет ей оставаться собой. Гарри закутывается в одеяло как в кокон и забивается в угол с большой щербатой кружкой, в которой плещется янтарно-золотой огневиски. Гермиона знает, что в ближайшие несколько часов он не проронит ни слова и будет занят лишь этим — она и не думает осуждать. Она молча перестилает простыни, выбирается на крыльцо, с отвращением вдыхая прелый болотный воздух, и застирывает испорченный постельный комплект прямо в мутной застойной воде — приятного мало, но все же лучше, чем спать среди нечистот. Небо кажется грязно-серым, но блеклые солнечные лучи уже начинают пробиваться сквозь тучи, а значит, рассвет совсем близко. Старательно отжимая белье, Гермиона развешивает его на протянутой меж крылечных балок веревке и возвращается в дом. Гарри все еще гнездится в кресле в углу комнаты Сириуса и сквозь дрему прихлебывает из высокой щербатой кружки. Подавляя тяжелый вздох, Гермиона притаскивает еще одно одеяло, чтобы накрыть его оголившиеся коленки. Гарри слабо улыбается в знак благодарности и сжимает прохладными пальцами ее руку — всего на мгновение, но и этого достаточно, чтобы сказать ей обо всех тех вещах, которые нельзя передать словами. Впрочем, они давно научились понимать друг друга без слов. Гермиона по-прежнему не любит Гарри. Но какое это имеет значение, если только он у нее и остался?