Kugelblitz

      Голос, читающий очередное объявление, прокатывается по залу ожидания, сонные полупустые ряды неудобных кресел приходят в движение. Скорый поезд отправляется. Скорый поезд прибывает.       Кожа под воротом водолазки неприятно саднит, спина и шея затекли, Сокджин мечтает о своей мягкой подушке и глубоком долгом сне. Душ можно и с утра принять, завтра выходной.       Стрелки на гигантском циферблате, зловеще повисшем под потолком в самом центре зала, издевательски замедляются. Сокджин в очередной раз всматривается в толпу прибывших, напрягая за день измученные линзами глаза.       Выглядеть ещё более потерянным, ступив на родную землю, не представляется возможным. Намджун бредёт в толпе, разве что не разинув рот, тянет за собой здоровенный чемодан, на плече висит под завязку набитая сумка.       Сокджин вздыхает. На душе тяжелеет от того, что он узнаёт Намджуна по одной лишь походке. *       Никто из них не ожидал, что неловко будет настолько. Дорога от вокзала до старого дома Намджуна испытывает на прочность нервы обоих.       Намджун благодарит бестолковое количество раз и извиняется за задержавшийся из-за снегопада поезд. Большую же часть времени он молчит, жмётся в дорогую кожу сидения и смотрит прямо перед собой. По ту сторону лобового стекла ставший до безумия чуждым город; по эту — Намджун, потерявшийся совсем и оттого тоже какой-то не свой.       Сокджин болтает несвойственно много, смеётся громче и резче обычного, руки беспокойно мечутся от руля к поворотникам, потом к передачам и обратно, поправляют волосы, тянут ворот водолазки. Он постоянно выворачивает шею, чтобы бросить беглый взгляд на намджунов профиль. От самого себя начинает болеть голова.       Новенькая дорогая иномарка мягко и бесшумно скользит через ночной город, всё же вязнет в паре пробок, и Сокджин в отчаянии готов начать жевать собственный кашемировый шарф. Ему чудится, будто секундная тишина разорвёт их в клочья вместе с машиной и, возможно, заденет шрапнелью пару стоящих рядом авто. Зелёный свет делает спокойное лицо Намджуна каким-то совсем неживым, Сокджин мысленно сглатывает ком в горле. На деле же жмёт на газ, продолжая пороть несусветную чушь.       Намджун из его рассказа улавливает что-то про знакомую актрису-булимичку и казус во время съёмок. *       У ворот Намджун долго роется в карманах безразмерного балахона, ищет ключ, почти потеряв надежду, находит. Сокджин помогает ему вытянуть из багажника неподъёмный чемодан, а потом стоит, не зная, куда себя девать, смотрит, как Намджун пятится по мощёной дорожке к крыльцу, снова благодарит, снова извиняется. Выдавив кривую некрасивую улыбку, Сокджин машет рукой на прощание, наблюдая, как сутулая фигура скрывается в темноте проёма. Дом поглотил намджунов силуэт, хлопнув входной дверью. *       Перед тем как уснуть, Сокджин всё же пытается разобраться в своих мыслях. Но их нет как нет. Отяжелевшая голова коснулась подушки — Сокджин, будто в кроличью нору, стремительно проваливается в сон. Последним лучом света сквозь сплошную стену черноты до него добирается неясное предчувствие. *       Весь следующий день Намджун сомнамбулой ходит по квартире, беспокойно передвигается из одной комнаты в другую, берёт вещи — статуэтки, книги, журналы, посуду — вертит в руках с задумчивым видом и ставит на прежнее место.       В доме так толком и не жили никогда, он набит под завязку барахлом, которое раньше Намджун искренне считал предметами искусства, а себя мысленно короновал коллекционером. Сейчас в унылой трёхэтажной коробке ему видятся лишь измалёванные невпопад холсты, неказистые собирающие пыль на своих маленьких пьедесталах бесформенные куски металла и пластика, да белые унылые стены вокруг.       Чемодан грузным лакировано чёрным обелиском водрузился в центре гостиной. Разобрать багаж, разложить вещи по полкам, развесить в шкафу модное дорогое тряпьё, которое владелец с каждым днём носит всё реже. Намджун трусливо оттягивает момент, пытаясь даже не смотреть в сторону чемодана. Но это выше человеческих сил. Гладкие глянцевые бока притягивают взгляд, как чёрная дыра.       В почти зеркальном отражении на чёрной крышке — усевшийся на пол Намджун в растянутой прохудившейся футболке, встрёпанный, согнулся над блокнотом, уложенным на голом колене. Он задумчиво хмурит брови, поджимает губы и пишет. Пишет, пишет, пишет. Иногда, упустив мысль, Намджун поднимает взгляд на собственное отражение, чуть искажённое и вытянутое. Он внимательно смотрит на него, сквозь него и вновь низко склоняет голову.       Молебен.       Намджун совершенно теряет счёт времени. *       Влиться в работу у Намджуна поначалу совершенно и катастрофически не выходит. Сокджин, имеющий непосредственное отношение ко многим его делам, с жалостью наблюдает за Намджуном во время деловых встреч. Тот не то, чтобы нервничает. Он попросту не здесь. Журналисты теряются, не зная, какие вопросы задавать. Важные-Люди-в-Чёрных-Костюмах раздражённо краснеют, поправляют тугие галстуки и вымученно склабятся. А Намджуну просто хочется вернуться обратно в свою глушь и ещё долго не показываться в городе.       Только на четвёртую деловую встречу Сокджину удаётся уговорить Намджуна надеть костюм.       — Нету у меня, — Намджун отмахивается неубедительно.       — Ты шутишь?       — Я не хочу разбирать чемодан, — нехотя выдаёт Намджун, бубнит в свой кофе и отворачивается к окну.       Сокджин чуть было не выпускает из рук руль. *       После утомительной экскурсии по редакции литературного журнала и унылой встречи с главным редактором — его эго собой заполнило просторный кабинет, Намджуну с Сокджином едва хватило места и кислорода — они сдают свои пропуска охране и идут к машине. Сокджин на ходу сверяется с расписанием и заметками в телефоне, деловито и со знанием дела рассказывает, с кем Намджуну предстоит встретиться завтра за ланчем и как лучше себя вести. Тот угрюмо смотрит под ноги, слушая, и пытается ослабить узел на галстуке.       Сев в машину, Намджун с великодушного разрешения хозяина авто стягивает узконосые лакированные туфли и откидывается на сидение, сползая вниз. Колени почти сразу упираются в бардачок — удобней устроиться не получается. Сокджин пролистывает ещё пару заметок, откладывает телефон и заводит мотор. Его голос продолжает литься по салону вместе с мягким урчанием двигателя. Намджун снова пытается развязать галстук, почти сразу сдаётся, капризно хныкнув. Сокджин задаёт в навигатор адрес, тянется через сидение и принимается распутывать затянутый накрепко узел, не переставая деловито квохтать.       Намджун смотрит на него вопросительно и как-то немного испуганно. Сокджин замечает не сразу, лишь когда их взгляды встречаются и до него доходит, что он делает. Отпустив теперь свободно висящие концы намджунова галстука, Сокджин крепко сжимает руль. Машина плавно трогается.       Сокджин отвозит Намджуна домой.       — Позвони мне снова утром, пожалуйста, — просит Намджун, натягивая туфли и вылезая из машины. — Боюсь проспать.       Сокджин кивает и сдержанно улыбается на прощание.       Конечно он позвонит. *       Октябрьское грязно-серое небо заливает город, который и не знает, чем захлёбываться в первую очередь: водой, бесконечными застоями автомобильных пробок или волнами людских утаённых чувств и непрошеных мыслей. Дождю не под силу всё это смыть с улиц, парков, крыш и стен домов, из голов и сердец не вымыть тоже. Как ни старайся.       Они оба не молодеют, думает Сокджин. Оба они повзрослели и изменились, только Намджун — будто герой самой что ни наесть не оригинальной теле-драмы, переживший некое страшное потрясение, которое изменило его необратимо и навсегда. Роковой случай, непременный для становления личности. По второй же версии Намджуна где-то попутно похитили пришельцы, переворотили всё в дурной абсолютно голове и таким вот, «не тем», вернули.       И заметишь же не сразу, потому что живёт он в откровенной глуши.       «Вдали от общества» называет это Намджун.       «В жопе мира» называет это Сокджин, разумеется, не вслух.       Они теперь вообще общаются исключительно вежливо и по-приятельски сдержанно. Намджун скромно и как можно менее навязчиво попросил помощи с изданием новой книги, ведь Сокджин «во всём этом разбирается, знает нужных людей». Сокджин допивает свой карамельный макиато, читает сообщение настороженно. Неприятное сравнение с приветом с того света само напрашивается, хоть драматизировать Сокджин и не склонен. Пальцы всё равно волнительно покалывает.       Следом — переписка, обсуждение деловых вопросов, среди которого иногда, как бы между делом, проскальзывают неловкие разговоры о жизни. Сколько лет они не виделись? Сокджин затрудняется ответить хотя бы потому, что не уверен, с тем ли самым человеком он общается теперь.       Сейчас поверить во все случаи похищения инопланетянами не кажется таким уж сложным: Сокджин, сидя за столиком в кафе, наблюдает за Намджуном. Нагромождение мягко-пастельных вещей на сутулой длинной фигуре, диоптрии толщиной с палец в дурацкой формы очках.       «Если бы не фигура…» — раздражённо думает Сокджин. Жертва моды с модельными пропорциями берёт самый приторный молочный коктейль из имеющихся в меню, клубничный чизкейк и, довольный жизнью, идёт к столику.       Сокджину до сих пор верится с трудом. *       Стаканчик кофе на столе появляется совершенно неожиданно. Сокджин отрывает взгляд от экрана, гипнотизирует логотип кофейни, а потом смотрит на Намджуна. Тот каланчой возвышается над ним — снова в чём-то чёрном и мешкообразном — улыбается весело, так, что щёки чуть приподнимают очки. Сокджин одёргивает себя за мысли о ирреальности происходящего. Давно пора привыкнуть и понять, что от того Ким Намджуна, что он знал, не осталось ровным счётом ничего.       — Там водка? — надежда умирает последней.       — Нет, — немного растерянно отвечает Намджун.       — А жаль, — Сокджин хлопает крышкой ноутбука и трёт глаза. — Спасибо.       — Всегда пожалуйста, — улыбка Намджуна становится шире.       — Не стоило, правда, — Сокджин проверяет время на телефоне и встаёт из-за стола, потягиваясь. — Мне ещё нужно кое-куда заехать. *       Ночной город нервирует Намджуна куда меньше. За лобовым стеклом плавно движутся мимо огни фонарей, неоновое многоцветье, светофоры и фары. Ночь обтекает машину, обволакивает толстым слоем шума и суеты, но они не похожи на то, что творится на улицах днём.       Пока Сокджин берёт еду на вынос в круглосуточной забегаловке, Намджун засматривается на красные бумажные фонарики у входа и дышит медленно и спокойно.       Задремавший Намджун просыпается от шуршания пакетов — Сокджин тянет еду с заднего сидения, поворачивается к нему и хитро улыбается.       — Сходим в музей? *       Улыбчивый пожилой охранник радуется Сокджину, будто сыну родному, справляется о его самочувствии. Перед Намджуном он рассыпается в комплиментах его первой книге, смеётся добродушно, говорит, что совсем не так представлял автора и что жаль после неё Намджун ничего уже много лет не писал. Тот смущенно кланяется, благодарит и обещает скоро издать что-нибудь ещё.       — Отшельник у себя? — интересуется Сокджин, смотря на наручные часы.       — Да, со вчерашнего вечера засел. Может, вам удастся его домой отправить, а то не дело это — днями и ночами в каморке сидеть.       — Сильно сомневаюсь, но попробую, — устало улыбается Сокджин.       Ночью в картинной галерее гулко и странно. Эхо их шагов разлетается по пустым залам. Сокджин углубляется всё дальше внутрь музея, для него это вовсе не лабиринт. Они быстро пересекают Большой Зал: в самом центре под сводчатым стеклянным куполом возвышается неимоверных размеров статуя человека, преклонившего колено. Не останавливаясь, Сокджин поворачивается, кидая на статую беглый взгляд. Намджун пытается рассмотреть как можно больше, постоянно вертит туда-сюда головой, спотыкается поминутно и старается не отставать. Неясное волнение он списывает на пристальные взгляды, провожающие их с картин.       В одном из залов — кроваво-бордовые стены, от пола до высокого потолка увешанные картинами в тяжёлых рамах — Сокджин подходит к неприметной двери. Намджун секунду другую мешкает, а потом молча следует по узкому коридору дальше. Будто с палубы корабля спустился в трюм.       Из-за одной из дверей доносится приглушенная музыка. Сокджин кидает беглый взгляд на экран телефона, прячет его обратно в карман пальто и открывает тяжёлую старую дверь.       — Ты хоть представляешь, сколько я беру за ночную доставку еды? — Сокджин стоит посреди небольшого, захламленного, но светлого помещения. Он здесь чужой в своём дорогом шерстяном пальто, сразу видно.       Спроси кто потом, Намджун с уверенностью бы сказал, что тогда время в комнате остановилось, откатилось чуть назад, как бы взяв разгон, а потом сорвалось с бешеной скоростью вперёд. Тревога, засевшая где-то у основания шеи, взорвалась всепоражающей шрапнелью. Каждая клеточка тела вопила о своём существовании как никогда громко, будто впервые за много лет он глотнул воздуха.       Две титанические по значимости вещи произошли одновременно в очень маленькой для такого комнатке с людьми, которые совсем не были к подобному готовы.       Намджун не сразу узнаёт музыку и голос, надрывающие холодный сухой воздух. Но много времени ему всё же не требуется.       Он не успевает что-либо сказать или сделать, хотя надо было, ох как надо. Сгорбленная над большим столом фигура медленно распрямляется, поведя плечами, будто кто-то потревоженный, едва проснувшийся расправил крылья.       Человек оборачивается.       Намджун пропадает. *       Сокджин устал, очень, жутко устал, но улыбается искренне, когда Тэхён подрывается с места, чуть не сшибая книги и инструменты со стола, и бежит обниматься. Тэхёну не улыбаться как-то и не выходит. Сокджин устал, и оттого не сразу понимает, что что-то не так, и знакомит присутствующих. Намджун пару секунд стоит молча и, кажется, не дышит. Хочется подойти и стукнуть его по спине, чтобы отмер. Открытая улыбка Тэхёна потихоньку меркнет, протянутую для рукопожатия ладонь он неловко прячет за спину. От болезненной неловкости ситуации у Сокджина саднит нёбо, он не понимает, что не так.       — Здравствуйте, я…       — Это моя песня, — голос Намджуна едва слушается. Он перебивает смущённого Тэхёна, смотрит на него, да так, что Сокджин не на шутку пугается, но не знает, как того спасать.       — Ваша? — переспрашивает Тэхён, срываясь на восхищенный полушёпот. Он расправляет плечи, тянет шею, смотрит снизу вверх на Намджуна и хлопает этими своими верблюжьими ресницами. Только что на носочки не встал.       Сокджин знает, что в красивых глазах Тэхёна сейчас загораются умопомрачительно красивые звёзды.       Сокджин не знает наверняка, но чувствует, что внутри Намджуна сейчас тоже что-то вспыхнуло. *       — Сосредоточься, пожалуйста, — цедит Сокджин. Ему не особо нравится распинаться перед ничего не соображающим Намджуном. Тот снова всю ночь не спал, занимался бог знает чем, а Сокджину нужно добиться от него внятного ответа.       — Они все очень хороши, — еле ворочает языком Намджун и трёт покрасневшие глаза. При иных обстоятельствах Сокджин, возможно, счёл бы это зрелище милым, но сейчас он разрывается между желаниям влепить Намджуну бодрящую пощечину или расплакаться самому.       — Прости пожалуйста, хён, — выдаёт Намджун, виновато улыбается. — Столько со мной возишься, а я даже понравившийся вариант выбрать не могу.       Он встряхивает лохматой — будто только из постели вылез — головой, снова склоняясь над столом и перебирая распечатки. Сокджин на добрых полминуты сам выпадает напрочь из реальности. Хёном его Намджун не называл никогда. Кажется, так он обращался при Сокджине только к одному единственному человеку, да и тот давно сгинул не пойми где. Ладно, прекрасно известно, где именно сгинул тот «Хён».       Сокджин сжимает виски пальцами и зажмуривается чуть ни до слёз. Он открывает глаза, и поначалу картинка самую малость плывёт, но постепенно детали приходят в фокус: мягкий профиль Намджуна в свете настольной лампы, беспорядок разбросанных эскизов, пустые стаканы из-под кофе.       — Как тебе этот? — поворачивается к нему Намджун с одним из листов в руке. В первую секунду Сокджин взглядом натыкается на тёмные круги под чужими глазами. Намджун не спит, потому что пишет. «Как не писал уже очень давно», по его словам. Разумеется, Сокджин за него рад.       — Я бы поменял шрифт цитаты, — отвечает со знанием дела Сокджин и встречает, наконец, чужой взгляд. Внутри начинает болезненно тянуть, будто разом все мышцы застудил. Сокджин не дурак и не слепой, прекрасно знает, в чём источник чужого вдохновения. В ком.       Сокджин спешит отвернуться — смотрит на наручные часы, ищет спасения в холодном металлическом блеске эксклюзивного циферблата за очень дорого. От неумолимого огня в чужом взгляде всё ещё жжёт сквозь линзы.       Он уже мысленно выбрал, какую бутылку из домашнего бара сегодня откроет. *       Стены в галерее Сокджина белоснежные, ровные, с высоченного потолка повсюду свешиваются яркие лампы дневного света. Каждый сантиметр просторного помещения идеален для экспозиции предметов искусства. Сокджин по праву гордится своей галереей, тщательно отбирает материал для выставок, многие художники стремятся с ним сотрудничать. И неважно вовсе, что большинство из них Сокджин считает самодовольными выскочками, а «работы» их бездарными, либо, в крайнем случае, скучными.       Самолюбия, меценатства ли ради держит он поближе к себе нескольких — по пальцам пересчитать — молодых, подающих надежды художников. Однажды друг ему сказал, что он этих «самородков не по таланту выбирает, а по дерзости и отбитости». Сокджин в ответ на подобное только фыркает и закатывает глаза.       Вовсе не хочется это признавать, но Намджун на грани паники. Будто зажатый подросток, которого заставили общаться с дальними родственниками на семейном ужине.       Все с ним здороваются, улыбаются, кто-то фамильярно хлопает по плечу, каждый поголовно хвалит и благодарит за приглашение. Намджун не узнаёт решительно никого, он никого не приглашал, всем занимается Сокджин, пожалуйста, оставьте меня в покое. Эти слова он заталкивает поглубже в глотку, пожимает очередную незнакомую ладонь, улыбается вежливо в ответ на комплименты и спешит к организованному — и тут Сокджин постарался — бару.       Бутылка колы-зэро в руке презентабельности не прибавляет, но пальцы приятно немеют от холода. Намджун потерянно бродит из зала в зал, старательно избегая новых желающих познакомиться с виновником мероприятия. Почему-то Сокджина найти не выходит: то затылок, то профиль его на долю секунды попадает в поле зрения, но тут же исчезает, словно померещилось.       Пульс медленно, но верно ползёт вверх, на лбу выступает испарина. Намджун пытается дышать медленно и глубоко, переводит взгляд с мешанины лиц на белые ровные стены. Они напоминают его здешний, городской дом. На них тоже висят холсты — иллюстрации к его новой книге, вариации обложки, цитаты, вырванные из контекста. Намджуну всё нравится, он безмерно благодарен Сокджину, рад, что спустя годы новая его книга увидела свет, и свет этот очень тепло её принял. Но он бы сейчас отдал многое, чтобы оказаться отсюда подальше.       — Пять, шесть, семь… — бубнит Намджун в горлышко бутылки, пытаясь справиться с нервами, но осекается, сбивается со счёта, мысли, жизненного пути, кажется. Перед ним — одна из белых стен; на ней — иллюстрация к первой главе; перед холстом — человек; в голове у Намджуна моментально — помехи и вакуум.       — Здравствуйте, — хрипит Намджун, не особо отдавая себе отчёт в том, что делает. Так подкрадываться к людям за спиной всё же как-то неприлично.       Тэхён вздрагивает, оборачивается, и зрачки его расширяются от удивления и восторга. Он кланяется приветственно, и Намджун реагирует не сразу, засматривается, если честно. Поклонившись в ответ, он зависает, не зная, что ещё сказать.       — Поздравляю, — низким почти-шепотом выдыхает Тэхён, губы его ещё пару мгновений остаются приоткрытыми, он проводит по ним кончиком языка. Узел в горле Намджуна затягивается и спускается чуть ниже.       — Благодарю, — он одним глотком допивает колу, но дышать от этого не легче. Намджун прочищает горло и приосанивается, надеется, что выглядит не настолько жалко, как ему самому кажется.- И спасибо, что пришли. Я здесь, кажется, совсем никого не знаю…       — А вас, похоже, знают все, — Тэхён неопределённо улыбается и поворачивается обратно к картине. — Ну или хотели бы знать.       — Я, признаться, отвык, — Намджун тоже поворачивается к холсту, но глазами постоянно возвращается к профилю собеседника. — Хотел бы сейчас оказаться подальше отсюда, — он усмехается и перекатывается с пятки на носок. — Только не говорите об этом Сокджину — от меня мокрого места не останется.       — Хён очень старался, — кивает Тэхён, не отрывая рассеянный взгляд от картины.       Какое-то время они стоят молча. Тэхён смотрит на холст, почти что не моргает. Намджун не отрывается от Тэхёна, пропуская попеременно вдохи-выдохи. Засмотревшись, он поворачивает голову вместо того, чтобы коситься якобы незаметно, и, когда на него в упор смотрят из-под отросшей чёлки, Намджун чуть не седеет.       — Если вам не нравится, — задумчиво тянет Тэхён, исподлобья сверля внезапно серьёзным тяжёлым взглядом. — То почему вы всё ещё здесь? *       — Тэхён — реставратор. В таком-то возрасте. У парня талант.       Они спускаются по ступенькам музея, Сокджин что-то внимательно высматривает в экране телефона, чуть не стукается головой, когда залезает в машину. Забравшийся на пассажирское сидение Намджун молчит.       — Я за ним присматриваю. Ты сам видел — запрётся в своей каморке и носа не высунет.       Нос.       Нос.       У Тэхёна такой замечательный нос.       — Если он второй день не закидывает сообщениями, значит снова затворничает. Вытащить его практически невозможно, пока он работу не закончит, но я хотя бы подкармливаю, — Сокджин качает головой и очень по-доброму улыбается. — Совсем ещё ребёнок.       Ребёнок.       Сколько Тэхёну лет? По нему так сразу и не скажешь. Лицо светлое и чистое, загорелая гладкая кожа, наверное, такая мягкая. Но голос низкий, уверенный, иногда хриплый.       — Он сам рисует сносно, но выставляться никак не желает, даже у меня, — в тоне Сокджина — неприкрытое высокомерие, но редко он называет чужие работы сносными, у него всё ещё болит за свои, наверное. — Даже показывать мне их долго отказывался, не глупость ли?       Тэхён рисует?       Пейзажи? Портреты?       И чем рисует, маслом или акварелью? А может углём?       И почему так долго не показывал Сокджину? Стеснялся?       Намджуну кажется, что все эти вопросы сейчас разорвут его грудную клетку в клочья. Это совершенно сбивает с толку, потому что ему не хочется, на самом-то деле, задавать их Сокджину. Ему хочется узнать, посмотреть, потрогать. Будто скептик, что «не увидит — не поверит».       Оставленные без ответа, вопросы вгрызаются накрепко в глотку, это почти физически больно. Намджун в смятении оглядывается на здание музея, и неясная тягучая тоска режет по глазам. *       Хватка на руке жёсткая, резкие движения выдают раздражение с головой. Сокджин возникает из воздуха, сгребает Намджуна, едва кивнув, кажется, вовсе не удивлённому Тэхёну, и тянет прочь. Поначалу Намджун неосознанно упирается, но стоит ему встретиться взглядом со своим похитителем, покорно шагает следом. Не сдержавшись, он оборачивается.       Тэхёна у картины уже нет. *       Кавалерия премиум-класса постепенно покидает парковку, на выходе из галереи Намджун, как послушный мальчик, прощается с каждым гостем, в очередной раз благодарит за оказанную честь. Где-то за его спиной суетливо бегает по залам Сокджин, галантно выпроваживает немногочисленных замешкавшихся, контролирует наводящий порядок персонал, сверяется с расписанием на следующие несколько дней.       — Шампанское уберёте в последнюю очередь, — не отрываясь от экрана телефона, бросает Сокджин явно замученному официанту. Проводивший последнего премногоуважаемого Намджун наблюдает, как одним изящным движением руки подхватывают с подноса бокал, подносят к сосредоточенно сжатым ярким губам и опрокидывают в себя. Сокджина чуть передёргивает от выдохшегося тёплого шампанского.       — И как ты всё ещё трезв? — искренне удивляется Намджун, усаживаясь рядом и отчаянно зевая в кулак.       — Вот ещё, — фыркает Сокджин, наконец-то, убирает телефон в карман и как-то даже радостно продолжает. — Ещё пара бокалов этой мути, и я в дерьмо.       Он берёт ещё два бокала с полупустого подноса, протягивает один из них Намджуну. Тот принимает предложение лишь из подозрения, что, откажись он, за Сокджином не стало бы залпом выпить оба.       — Я просто очень хорошо умею притворяться, что я в порядке, — хитро подмигнув, Сокджин чокается своим бокалом с его, салютует и выпивает шампанское. Снова залпом. Намджун неуверенно улыбается, делает крошечный глоток и всё равно морщится.       Вид постепенно спивающегося Сокджина — именно так, Намджун же реалистом себя считает — всегда поднимает неоднозначную мешанину чувств и мыслей в самом нутре. В основном это удаётся распознать как печаль и стыд. Намджун будто наблюдает за чем-то очень откровенным и сугубо личным, подглядывает, не имея ни позволения, ни морального права. А может стыдно оттого, что больше всего хочется просто отвернуться?       Не отворачиваться стоит неимоверных усилий воли.       Они сидят на одном из столов, прямо напротив подсвеченного со всех сторон холста — официальной обложки. Намджун рассеянно рассматривает «лицо» своей новой книги и затрудняется дать ответ, узнаёт ли его. Он по-детски качает ногами, потому что те, в кои-то веки, не достают до пола, и укладывает голову на сокджиново мягкое плечо. Очень доверительный, простой жест, но, кажется, между ними двумя подобные вещи тяжелеют, моментально обрастают множеством тонов и подтекстов.       Удивительно, но Намджун о них не думает. Вместо этого вспоминает, как Сокджин вытолкал его на сцену, под одобрительные возгласы и аплодисменты. Речь получилась на удивление неплохой, но Намджуну со страшной силой хочется сейчас Сокджину признаться, что…       Стоило в толпе напороться на блестящий тёмный взгляд, любопытный и будто равнодушный одновременно — и остаток собственной речи Намджун в подробностях представлял, как они с Тэхёном сбегают с «бала», бродят по пустынным ночным улицам, разговаривают и…       Сокджин прижимается щекой к намджуновой макушке. Он вспоминает, что когда-то именно это плечо Намджун ему прокусил. Пришлось даже накладывать швы. На гладкой тонкой коже остался яркий шрам — след от зубов. *       — Я, признаться, до этого не знал, что вы пишете.       Променад усыпан тонким слоем снежной пыли — морозы в этом году нешуточные. Недостаточные, правда, чтобы замёрзла река. Мерное её журчание сопровождает прогуливающихся вдоль берега Намджуна с Тэхёном. Как, впрочем, и шум оживлённой даже поздней ночью автострады, режущий тишину под светом фонарей.       — Читать я вообще не люблю, — звучит чуть ни пренебрежительно, почти вызов, но Тэхён отводит взгляд, рукой в тугой кожаной перчатке придерживает высокий ворот пальто, и Намджун видит только кроткое смущение, да сбивающие дыхание к чертям взмахи ресниц.       — Только биографии, — добавляет Тэхён, и одержимый блеск в его глазах ускользает от собеседника в клубах белого пара на морозе.       Они долго разговаривают, и всё это время дорожка их следов одиноко тянется по променаду. Тэхён вспоминает, как впервые друг ему рассказал про Намджуна, дал послушать его песни, которые по пальцам можно пересчитать. Как чудовищно мало этого оказалось жадному до чужого надрыва Тэхёну. В свою очередь, Намджун рассказал, как все эти странные годы назад писал тексты и музыку, считай, на коленке. Как не справился бы без друзей, которые, понимали что делают ещё меньше него, но их страсть к музыке затмевала собой любовь Намджуна к словам.       О своих друзьях оба умолчали куда больше, чем рассказали.       — Снег пошёл, — озвучивает Намджун очевидную, но ускользнувшую поначалу от обоих вещь. Мелкая ледяная крупа кружится в столбах фонарного света, оседает на широких чёрных полях намджуновой шляпы и на волосах Тэхёна. — Я вызову вам такси…       — Тебе, — Тэхён останавливается, ждёт, пока Намджун остановится тоже и вопросительно глянет через плечо. От озадаченного выражения на его лице Тэхёну хочется смеяться. Он и смеётся — громко, искренне, запрокидывает голову назад, топчет и рвёт в клочья сонную уединённую тишину пустынного променада. У Намджуна от этого кружится голова.       — Вызову тебе такси, — отсмеявшись, хрипит Тэхён и смотрит пристально, страшно, хоть и продолжает улыбаться. *       Рыжеватые стволы гигантских сосен обступили узкую каменистую дорогу, заслоняя яркий, холодный свет солнца. Из-под колёс во все стороны разлетается мелкий острый гравий, машина подпрыгивает на ухабах, поднимая столбы красной глинистой пыли.       Намджун напряжённо смотрит в окно: стена тяжёлых вытянутых стволов то и дело расступается, открывая вид на пустынную поляну или подобравшийся близко к дороге быстрый ручей, журчащий средь мощных узловатых корней. О журчании Намджуну остаётся только догадываться, потому что машину трясёт и подкидывает так, что даже музыку в салоне почти не слышно.       Очень похоже на окрестности крошечного городка, в котором Намджун прожил последние несколько лет. Через лобовое стекло он рассматривает смутные силуэты горных вершин, ощущая, как волнение снова подступает комом к горлу.       Когда Сокджин впервые упомянул в их разговоре Юнги, сказав, что заезжает к нему почти каждые выходные, чтобы повидаться, Намджун обрадовался. Обрадовался, что старые друзья, люди из совсем чужой теперь, но всё же его собственной жизни не теряют связи столько лет. Досадно, конечно, что сам Намджун первым эту связь обрубил, но ему это было действительно необходимо.       И вот, услышав имя старого друга, Намджун радостно тараторил, вспоминая былое; не сразу заметил, как затравленно смотрел Сокджин, как сведённые брови ожесточили красивое лицо, а плечи поневоле напряглись. Намджун умолк.       Последовавший затем разговор выбил почву из-под намджуновых ног. Выбил на добрых два дня: он заперся у себя, не отвечал на звонки и сообщения, пока совесть не выгрызла в нём очередную дыру. Сокджин рассказал ему всё как есть — Намджун очень надеялся — и ему, очевидно, было нелегко это сделать. В конце концов, это Намджун сбежал, оставив остальных самостоятельно (не)справляться с их проблемами. Хотя можно поспорить, было бы его присутствие и вмешательство в помощь или во вред.       Зловещее теперь мероприятие «Визит к Юнги» было отложено в связи с подготовкой и изданием намджуновой книги и это, наверное, к лучшему — было у него время подготовиться.       Намджун следует за Сокджином через пустынный заснеженный двор перед главным корпусом, чувствуя, как начинают потеть ладони, крепко сжимающие пакет. Сокджин дружелюбно болтает с немолодой медсестрой за стойкой регистрации, та розовеет пухлыми щеками и называет его «милок» и «касатик мой». Она просит их расписаться в журнале посещений, Намджун оставляет неуклюжий росчерк напротив своего имени, не в силах до конца поверить. Ему кажется, он читал о подобном — или этом самом? — месте в одной книге, но, если так, кем из персонажей он является?       Пока они проходят вереницей коридоров, мозг Намджуна сбоит, пульс подступает всё ближе к горлу. Яркий свет, льющийся из высоких окон вдоль одной из стен; обволакивающий всё вокруг едва уловимый запах лекарств; Сокджин, всегда смотрящий на часы, всегда знающий путь через лабиринт, в котором «нормальным людям» изначально делать нечего; сам он, Намджун, всё ярче представляющий заслуженные целиком и полностью оскорбления, разъярённый взгляд и крик.       А потом пропадает хосписный бледно-голубой, в глаза бьёт сочный зелёный океан. Сокджин придерживает створку стеклянной двери, ведущей в зимний сад, последние связные мысли покидают Намджуна, оказавшегося, кажется, в не-своём сне. Здесь теплее, свет отчуждённого зимнего солнца рвётся сквозь стеклянные стены и крышу, заполняет пространство меж зеленеющих крон и веток.       Намджун не сразу приходит в себя; не сразу замечает, что Сокджин за руку ведёт его по плиточной «тропе» меж горшков и кадок; не сразу слышит чужой голос; не сразу обращает внимание: за одним из плетёных садовых столиков сидит человек. Заметив их, он спешит подняться, но не подходит, так и застывает, будто намджуново искажённое и какое-то нереальное отражение. *       До города они добираются незадолго до полуночи.       Сокджин, не сказавший за всё время почти ни слова, мягко трогает намджуново плечо. Внимательные тёмные глаза Юнги с полсекунды изучают ухоженную длиннопалую руку на чуть мятой ткани рубашки прежде, чем метнуться обратно к лицу Намджуна. Сокджин говорит, что им следует уехать до темноты, что ночью ехать через горы очень опасно, что они обязательно приедут и очень скоро.       Всю дорогу они проводят в молчании, Сокджин то ли забывает, то ли специально даже радио не включает. Намджун смотрит через лобовое стекло на освещаемую фарами дорогу и едва не с одержимой точностью старается воспроизвести в памяти их визит.       Юнги, узкий, как нож, острый, как лезвие, одновременно разительно не похожий на себя прежнего и в точности такой, каким Намджун его запомнил.       Вопреки ожиданиям, никто не кричит, не матерится и не плачет, Юнги только стоит на месте, не менее, видимо, растерянный, пока Намджун в два шага не оказывается рядом и обнимает. Сокджин облегчённо выдыхает, и они все садятся за стол, Юнги всё ещё заметно не комфортно, но он справляется с собой, отвечая на град вопросов.       — Здесь вовсе неплохо, — Юнги затягивается и хитро прищуривается. — Очень похожее место существует в одной книге, ты ведь об этом подумал?       Намджун смущенно кивает. Всё это время он рассматривает человека, сидящего напротив, больше и больше замечая, как Юнги постарел. Использовать это слово сродни анафеме, но это именно так. Если Сокджин и он сам скорее повзрослели, то Юнги именно постарел. В нём по-прежнему ясно ощущалась несоразмерно огромная для одного человека энергия, напряжение до предела сжатой пружины. Потенциал, который Намджун раньше выплёскивал без остатка в окружающую реальность всеми возможными способами, тогда как Юнги научился сдерживать и усмирять. Наверное, лишь благодаря этому они не поубивали друг друга много лет назад.       Сейчас, смотря на старого друга, Намджун как никогда осознаёт, как много лет прошло. Юнги, весь жилистый и острый, изъеденный юношеской анорексией и бог весть какими ещё расстройствами; он курит одну за другой, небрежно, будто просто чем-то хочет занять руки, а когда не курит, то хрустит суставами в пальцах или проводит ладонью по серому ёжику коротко бритых волос.       — Думаешь, наверное, что я начал лысеть от всей той дряни, что лил на свои волосы, — усмехается Юнги, почёсывая затылок. — Как бы не так.       Объяснения, почему он побрил голову, всё же не следует, но спрашивать Намджун не решается.       Он упивается этой встречей, загипнотизированный, как и много лет назад, не в силах разорвать зрительный контакт с будто вечно прищуренными абсолютно чёрными глазами. Но не может не заметить пролёгшие вокруг этих глаз и на лбу морщины, чуть заторможенную, скованную местами речь, почти уже незаметные шрамы в широком рукаве свитера и на выбритом черепе.       На сколько лет Намджун покинул их всех? Имеет ли он теперь какое-либо право возвращаться в жизни этих людей?       Куда позже, после ещё многих встреч и разговоров, он в присущей себе извращённой манере причислит Юнги к лику святых, потому что в неверных глазах Намджуна он выстрадал за них всех какой-то фантомный грех Юности, принял на себя основной удар, потому что единственный смог бы его выдержать. Выслушав его тираду, Сокджин внутренне содрогнулся, потому что снова разглядел в Намджуне ту ужасающую хищную часть, что во времена их молодости полностью завладела им.       Тэхён же пришёл от этих размышлений в полный восторг. *       — Обязательно навестите Хосока, он будет очень рад, — на прощание говорит Юнги, и у Намджуна перехватывает дыхание от того, как проясняется в этот момент его взгляд, будто исчезла непробиваемая толща многих лет изоляции, терапии и лекарств, позволив сделать глоток драгоценного свежего воздуха.       — Я выхожу отсюда только дважды в год, мне снаружи делать уже нечего, — улыбка, хоть и невыразимо печальная, снова сделала Юнги одним из самых прекрасных людей, что доводилось видеть Намджуну. *       Светлый полированный камень и, даже спустя столько лет, принесённые недавно кем-то свежие цветы. На фотографии — улыбка, способная давать надежду обречённым. Растущее совсем рядом вишнёвое деревце по весне так красиво цветёт.       Наверное, наше последнее пристанище способно поведать о том, как мы прожили свою жизнь. *       У Тэхёна холодные, ледяные просто пальцы.       Он постоянно выходит на балкон курить, потому что до сих пор не может наглядеться.       Намджун меряет шагами гостиничный номер, расстёгивает манжеты белой рубашки и пытается освободить шею от внезапно удушающей бабочки. Щёки его пылают, в глотке бьётся пульс.       Балконная дверь приоткрывается, впуская в комнату замешанный на никотине ледяной зимний воздух, звуки ночного города и болтающего восторженно Тэхёна. В пару секунд, что тот выпутывается из воздушного тюля занавесок, Намджун оказывается рядом.       Пальцы Тэхёна, такие жутко холодные, он берёт в свои руки, прижимает к тяжело вздымающейся груди и отчаянно ловит чужой растерянный взгляд. Всё время в самолёте, на заднем сидении такси по дороге из аэропорта, бесконечно тянущиеся часы скучного светского раута — по замкнутому кругу носились мысли Намджуна, возвращаясь лишь к одному.       К одному роскошному номеру; одному волшебному виду из окна; одному застывшему трепетно в его руках телу; одному настороженному, многозначительному взгляду; одному дыханию, в предательски сокращающихся сантиметрах между ними.       Через оставшуюся приоткрытой балконную дверь тянет ледяным сквозняком, и случайным, но ненасытным свидетелем заглядывает в комнату Эйфелева Башня.       Под кожей Намджуна вместо крови разливается едкий напалм.       — Я так давно хотел тебе сказать. *       — Мне снилось, что мать закопала меня заживо, — шепчет Тэхён в тёмную пустоту между ними и потолком, перебирает пальцами растрёпанные пряди намджуновых волос, и сквозь дрёму Намджун слышит в голосе этом упоительную острозубую улыбку.       — Вокруг песок, сплошной песок, тёплый и влажный, пахнущий водорослями и тухлыми рыбьими внутренностями. И повсюду рядом со мной похоронены дети: кто заживо, кто давно мёртв, и все плачут и зовут родителей. Иногда кто-то из них пытается выбраться, роет тяжёлый колючий песок и глотает горстями.       Я смиренно надеюсь, что мать вернётся и откопает меня, но вместо неё много месяцев спустя приходит отец. Я снова чувствую дуновение ветра и как горячее летнее солнце тянется лучами к моему лицу; вижу небо без единого облачка и колышущийся камыш. И мне так хорошо, тепло и радостно, что я начинаю смеяться и остановиться не могу, даже когда слёзы начинают одна за другой скатываться по моим щекам. Голос мой пропадает, но я продолжаю беззвучно трястись и плакать от смеха.       Я уже не вижу рядом с собой отца, камышей, голубого летнего неба. Я начинаю погружаться обратно в песок, чувствую, как оставшиеся в нём дети цепляются за меня и тянут вниз. Остановить их или свой смех я не в силах и чувствую, как растущая надо мной толща песка сжимает измученные хохотом лёгкие.       Чем глубже, тем холоднее становится. *       Голова спящего Тэхёна находит место на костлявом намджуновом плече. Сокджин не позволяет себе дольше пары секунд смотреть на их переплетённые пальцы, переводит взгляд обратно на экран.       «Помнишь ли ты поцелуй?..» спрашивает кто-то из персонажей фильма. Глаза Сокджина начинает щипать, наверное, от усталости. Он помнит поцелуй, сотни, тысячи их, всегда нетерпеливые, жадные, грубые. В поцелуях этих почти всегда прятались острые зубы, в требовательных руках — желание уничтожить всё прекрасное в этом мире, потому что изнутри оно выгорело дотла.       В душе Сокджин рассматривает шрамы, оставшиеся от прежнего Намджуна, его Намджуна, как бы дико это сейчас ни звучало. Сокджин не любит боль, боится и избегает её. Но много лет назад он впервые услышал песню, в которой признавались самому себе и всему миру: больше всего я ненавижу и жажду уничтожить самого себя, но страх заставляет вымещать это на самых дорогих людях. Именно в тот момент Сокджин простил Намджуну все уже заживающие и ещё не появившиеся ссадины и синяки, сорванное криками горло и сбитые костяшки.       В собственных глазах Сокджин приобрёл сакральную роль — страдать за чужие грехи.       Он перевёл тяжёлый влажный взгляд на Намджуна. Перед тем, как исчезнуть из его жизни, он сорвал терновый венец с окровавленной сокджиновой головы, чтобы отдать его кому-то другому.       Сокджин всеми силами тщетно пытается ему это простить. *       Лекарства, которые выдают каждый день на посту дежурной сестры, выглядят совершенно непримечательно. Пара-тройка белых таблеток разного диаметра и одна капсула, тоже белая. Юнги не задумывается дважды и запивает лекарства, одно за другим проглатывая их.       — Это неотъемлемая часть моей жизни. Не знаю, что делал бы, не получи я однажды поутру свой «завтрак». И хотелось бы, конечно, чтобы от мыслей этих становилось страшно или хотя бы грустно.       Намджун внимательно, настороженно слушает, сидя на маленьком диванчике, колени почти упираются ему в грудь от того, что он весь подался вперёд, заинтересованный и самую малость напуганный словами друга. Все их разговоры вызывают в Намджуне подобные чувства.       — Но правда в том, что я не вижу в этом ничего плохого. Уже не вижу.       Юнги отрывает взгляд от натёртого до стерильного блеска кофейного столика и улыбается.       — Сам я не существую за пределами Заведения, кроме как на бумаге. Моё собственное «Я» настолько долго мариновалось в забористом химическом коктейле, что, сдаётся мне, давно уже растворилось.       — И у тебя есть лишь один способ проверить, — завороженно шепчет Намджун, сглатывая вязкий благоговейный страх перед красотой чужой трагедии.       — Способ, которым я уже никогда не воспользуюсь, — внимательный взгляд Юнги разбирает намджунов череп с мастерством лучшего из хирургов, мастерством, которое, спустя столько лет, не было утрачено, в отличие от стольких вещей в их жизнях. Юнги вспоминает слова Сокджина, звучавшие из телефонной трубки несколько месяцев назад: «Я не узнаю его».       Юнги отворачивается, смотрит на валящий за окном позолоченный в фонарном свете снег и думает: «Сказочный ты пиздабол». Он старается думать это насколько умеет громко, чтобы Сокджина из-под земли достать.       Намджун тоже переводит всё ещё мутноватый взгляд на метель, гуляющую по двору.       Свои таблетки Тэхён запивает исключительно алкоголем.       У Намджуна перед глазами всё красное. *       — Мне снились Белые Утёсы. Холодный ветер кидал нам в лицо песок и соль, волны серебряной травы колыхались в унисон с океаном.       Ты рассказывал, что где-то далеко отсюда спрятаны три тела, до сих пор связанные, голова каждого покрыта шёлковым платком. Ты никак не мог вспомнить, где именно их оставил.       Потом мы перечисляли, сколько раз нас покидала любовь. На спор, кто больше. Не могу вспомнить, кто выиграл тогда.       Мы шли вдоль каменистого обрыва, усеянного покинутыми разорёнными гнёздами. В некоторых ещё остались лежать осколки скорлупы и белёсый пух.       Я оступился, но ты вовремя поймал меня, крепко схватив за руку. Сердце моё безумно колотилось в груди, но ты смотрел на меня так спокойно, так по-доброму, что я быстро успокоился и слегка улыбнулся, щурясь от ветра.       Ты медленно оторвал свой нежный взгляд от моего лица, я проследовал за ним: стоя на краю самого высокого и крутого утёса, мы держались за руки и смотрели вниз.       Мы видели, как твоё окоченевшее тело волнами уносит всё дальше и дальше от берега. *       — Он уехал, — Сокджин рыдает, совершенно себя не сдерживая. Сокрытый в ночном послеотбойном мраке комнаты Юнги молча наблюдает за трясущейся в плечах, сморгующей носом фигурой. Сокджин приехал уже нетрезвым, но это лишь прибавило ему шарма и уговаривать дежурную сестру позволить остаться на ночь почти не пришлось. Своими искристыми злыми глазами он смотрел на неё, нависая коршуном, говорил складно и медоточиво, а сам тянул через взгляд всю душу.       Стоило двери закрыться за ними, и вместо Сокджина на ковёр посреди комнаты опустилось нечто неузнаваемо уродливое и жалкое. Будто с его лица рывком содрали сидевшую на суперклее маску. Нерешительно проходя следом, Юнги морщится и спешит отвести глаза — казалось бы, можно было и привыкнуть к сокджиновым метаморфозам.       — Это из-за него, — Сокджин медленно поднимается с колен, начинает хаотично шататься по комнате, сплошным потоком выворачивая агонизирующую душу наизнанку. Выпито внушительно, но не максимально много. Юнги затаился у дальней стены, дышит совсем бесшумно и почти даже не моргает — надеется, что Сокджин, как какой-нибудь хищный зверь, не способен рассмотреть статичные предметы.       Глупости, Юнги мотает головой. Ночная накрахмаленная рубашка слегка прилипает к спине, ладони и лоб тоже вспотели, а по коже копошатся колючие мурашки. Жутко хочется провести рукой по едва отросшему ёжику волос — привычный, успокаивающий жест. Но пошевелиться он отчего-то не может.       Юнги не в силах оторвать немигающего взгляда от бутылки, горлышко которой безвольно обвивают крючковатые сокджиновы пальцы. Бутылка с каждым шагом покачивается, как хаотичный маятник, на самом дне сквозь тёмное стекло видны плещущиеся остатки.       — Какого чёрта ты молчишь? — зло шипит Сокджин, остановившийся почти ровно на середине комнаты. Юнги пару мгновений смотрит на его почти чёрный силуэт в прямоугольнике высокого окна и очень тихо говорит:       — Мне жаль этого мальчика, — голос подрагивает, но Юнги заставляет себя посмотреть в поблёскивающие глаза этой живой тени напротив. — Мне жаль Тэхёна.       Королева каменеет и разваливается на части, широкие молнии трещин пронизывают её всю.       Она намертво вцепилась в скипетр, прижимая его к груди, будто пытаясь защититься.       Королева мелко спазматично дрожит, впервые осознав все уродство и жестокость собственного сердца.       Пальцы разжаты, и бутылка глухо падает на ковёр, но ничего не проливается. Прежде, чем Юнги успевает как-либо отреагировать, Сокджин оказывается рядом. Он хватает Юнги за шею, несильно, но больно надавливает на кадык, Юнги дёргается, хватается за сокджинову руку, пытаясь оттащить от себя.       — Столько лет прошло, а ты всё ещё говоришь такую же чушь, как Хосок, — сравнительно длинное предложение, Сокджину приходится говорить медленно, чтобы его точно услышали и поняли. Юнги отпускает его руку, безвольно повисая, зажатый между стеной и раскалённым, проспиртованным дыханием — застрявшим в пространстве следом чужих слов.       Его грудью в грудь жмут к стене, чужие губы и язык ощущаются везде на лице и шее, зубы тоже, но без умысла навредить — дальше-то куда? — а просто оттого, что по-другому не получается.       — Да брось, ты что же, не хочешь?       Юнги всегда полным бредом считал теорию астральных проекций и до сих пор считает, его уже не переучишь. Но он вовсе не уверен, что действительно сейчас находится здесь и сейчас, в своём теле. Может оттого, что он предпочёл бы находиться в любом другом месте на Земле.       Если Юнги его убьёт, то его отправят в другое место, а оттуда не выходят никогда.       — Всех психов тут уже поимел?       Наверное, горящий заживо чувствует совсем иное, но Юнги, зажмурив плотно глаза, представляет, как Сокджин обливает их обоих бензином, нет, напалмом, и медленно, драматично и самую малость наигранно достаёт из кармана зажигалку.       Если десять раз подряд твоя зажигалка сработает, то выиграешь…       Достаточно одного раза.       — Или они тебя, м? — Сокджин задирает на Юнги рубашку, тщетно хватается за кости и кожу, чуть ни режется о выступающие рёбра. Губами он размазывает по его щекам собственную проспиртованную слюну и чужие жгучие слёзы.       Сопротивления — ноль. Только…       — Тебе нужна помощь, — голос подводит Юнги, спазм сжимает горло, но его моментально оставляют в покое. Прохладный ночной воздух льнёт к освобождённому телу, почти чересчур холодный в контрасте.       Слёзы продолжают одна за другой скатываться по щекам и шее за размётанный хлопковый ворот, когда Юнги открывает выжженные болью глаза.       Сокджин вздрагивает, отступает назад, хочет зажмуриться или отвернуться, но его буквально за внутренности держит в плену эта непостижимая боль во взгляде самого близкого на свете человека.       Юнги не пытается ещё что-то сказать, он просто бесшумно плачет, почти не меняясь в лице. Он ничего не говорит, когда Сокджин, спотыкаясь, забирает пальто и выбегает из комнаты, задевая плечом косяк.       Этой ночью Юнги уже не спит. Призраком отца Гамлета он слоняется по коридорам, пока не набредает на пост дежурной сестры.       Он надеется, что Сокджин добрался до дома.