Трусливей виспа, неумолимей Сурта

― Диллион, я здесь! Морриган следит из-за кочки, наклоняя голову то так, то эдак: у ворон она училась любопытству и эта повадка служит ей хорошую службу, когда она, перескочив с одной кочки на другую, для вида клюёт в засохшую ягоду. Прямо в голову ей метит камень. ― Прочь отсюда, слуга Вальравна! Морриган хохочет, пролетая над головой хасиндки: кар-карр, я все равно вижу, как ты скитаешься по пустошам, кар-кар-карр! ― Глупый, глупый, хоть и маг. Демонам та девушка нужней. А жизнь Флемет меч заберёт за миг, коль только проводить деву с ним по Диким Землям. ― Она помогла мне. Ведьма, передай… матери, что я не достоин вернуться к семье. ― Из-за твоих трусливых жалоб драконом, что спасёт твоих родных она уж смочь не станет. На том спасибо же тебе, о глупый Гарр… ― Не смей меня так называть! Чужак наверное думал, что его съедят, хотя порождения тьмы были хуже. Судя по грязи в которой он вывалялся и исцарапанным доспехам, он пытался сбежать от войны и не умирать в попытках одолеть Мор. Отец сказал, что он сам пришёл к ним, а там, среди не знавших Диких Земель людей, люди слишком расточительны с магами, убивая их за что ни попадя. — Ты будешь живым, вставай, трус. Сенуа, изредка поднимая голову от миски с травами, слушала тогда отца и не понимала: да, чужак труслив, раз сбежал от вождя с огромной армией. Чужак кого-то звал во сне, её отец чертыхался, что в нём порядочно магии, чтобы отбиться даже от огра. Так почему он не ушёл к своим? Почему сбежал от своих вождей ― эрлов и баннов ― к ним, что не знали, что ему нужно. Сенуа сжимает меч в обожжённой руке. «Вальравн прямо за спиной, ха-ха!» ― Тише! — оборачивается она к теням за спиной. Где-то за проходом видны разбитый осколками, точно стекло, очертания купола тевинтерского форпоста. Сенуа взбирается на бревно, всматриваясь. «Неверный путь! Не здесь! Она ничего не может! Это всё ловушки Вальравна!» Шаг, другой и разбитые частички покрытого мхом купола становятся одной картиной. Через проход по кореньям над куполом видно алое свечение путевого знака. Она не могла объяснить ничего своему единственному другу, Друсу, жившему между земель авваров, что значит слово «фокус!», если оно раздаётся, и что ей нужно делать, стоит ему зазвучать у неё в её голове. Но тот понял, не зная языка и учил всматриваться в каждый знак, не боясь угроз отца. Он долго учился быть сказителем и придя в их племя, говорил с ней теми фразами, что были знакомы северянам-авварам, точно не она нашла его на болотах, девчонкой, едва пережившей дюжину зим. Он часто грустил, изредка шептал ей, опасаясь, что их услышит не привечавший общение ни с кем кроме него, отец: — Я даже теперь, зная здешний язык не хуже болот, здесь чужой. Для всех я ― лишь чужеземец, не только в племени северян. Чем я так неугоден после плена авваров твоему отцу? Лишь коснувшись путевого камня с рыбьим глазом, засветившимся синим, точно магия в руках Друса или отца, Сенуа слышит низкий, тихий и точно переложивший на слова грустную колыбельную, голос: ― Я был трусом, Сенуа, и каждый путевой знак здесь знает мой позор. Я ушел вслед за племенем, боясь Мора. Я бросил свою семью. Я попросил сделку с Ведьмой Диких земель, слишком поздно и тогда моего брата было уже не спасти и лишь долгое время спустя узнал, как долго мои родные искупали свой долг. Если ты хочешь найти Диллиона... ― Даже теперь твои слова хоть и мало говорят на моём языке, они не опалят мой слух, как огонь Сурта, хотя неумолимы в своей правде, словно жар его огня. Наверное, это потому она слышит как сквозь сон его успокаивающий голос и отвечает также, как он научился говорить когда отец принял его к ним уже как пленного сказителя. — Хоть сильный амулет на ней, но глуп ты, самозванец, тот, кто от клинка и зверя им хочет защититься. Носишь такой же на себе и магию только он всё с тебя пиявкой пьёт. — Кыш, ведьминская дочь! — Ты даже в племени всё был как раб, хоть знали все, что ты колдун. Свою вину как щит здесь выставляя, тем, кто с Тенью вечно связан всё ж ты быть не перестанешь. — Прекрати! — Хоть раз за нею не пойдешь и будешь на свободе. Пойдёшь со мной ― и вновь ты обретёшь родных. — Замолчи, я давно мёртв для них. И… и не смей ей угрожать! Без Мора здесь опасно также, как и в гуще той бойни, на которую увёл их Кайлан. Сбежать отсюда было бы лучше: добраться до Орзаммара, Орлея, не думать, почему Карвер так глуп и остался ту ночь, не решившись пойти за ним. Дикие Земли Коркари по-настоящему укрывают лишь тех, кто здесь родились. А потому ему, заплутавшему и едва знающему, что есть север и есть юг, оставалось лишь одно направление ― по путевым знакам, что он отчаянно пытался разгадать. Без хасиндов здесь не выжить. Именно Сенуа привела его сюда ― к кустам эльфийского корня, мимо ловушек и порождений тьмы, к своим угодьям, поделенным между несколькими племенами и оставшемуся позади их недавней стоянки. Ни один приступ скитаний в собственном больном разуме не мог отучить её выживать, ведь здесь нельзя иначе. Хоук учился вслед за ней, Хоук пришёл к её отцу ― не как гость, а как владеющий целительством раб, что не заслуживал иного, раз бросил родных. И пока никто не желали говорить с ним на одном, с трудом заучиваемом языке, лишь одна Сенуа учила его и видела в нём того, у кого есть свое место здесь, в этом племени. Уже тогда он видел, как плохо ей из-за попыток отца «избавить её от тьмы», как она одинока в своей боли и душевном неравновесии. С ней он впервые после Остагара не захотел быть трусом, не захотел её бросать. ― Как ты нашла меня? Зачем ты, ведьма, корёжишь ещё больше её разум? ― Хоть ни тебя или её твой амулет не сломит, но демоны так долго вьются у меча того. О том, как он убьёт колдунью что сильнее бога не ты ли ей во снах давно вещал? ― Я лишь хотел защитить её. Она была безоружна, а дерево было рядом. ― Ты снова выглядишь глупцом, раз Грам по кускам она собрала и сняла чары с древа, что прозвали родовым. Зинбель знал, как подчинить себе Сенуа и у той было неоспоримое право чтобы от этого подчинения уйти. Хоук сбежал вслед за ней. Он убежал и прятался в хлевах вождя, жалея, что матери Сенуа, такой хорошей магессе, не довелось научить его превращаться в какого-нибудь зверя. Он прятался как скот и те ученицы из племени Зинбеля, что путешествовали с вождём как целительницы, звали его чем-то навроде трусливого виспа, который прячется, едва метнув молнию. После побега, плена, снова побега, возвращения к Сенуа, короткого покоя пока Зинбель не начал снова обращаться с ним как с рабом он, некогда Гаррет, считал что не способен больше ни на что, кроме пряток по Диким Землям и охоты с помощью магии. А ещё — что он больше не сможет быть один, он слишком ослаб, чтобы выживать на болотах и в чаще. Даже Диллион как-то раз сказал отцу, что он измучен и что Сенуа, в отличие от него, будет бороться с любой тьмой и самым свирепым огром лишь бы они были вместе. Да, Диллион сказал это не со зла, это был просто тихий разговор отца и сына, но осторожность, которая прилипла к нему как часть страха в авварском плену, вынуждала его подслушивать снова и снова. Он, клеймённый трусом, решил заботиться о принявшей его Сенуа как мог. Может, он не столь умелый, но если кто-нибудь решит её обидеть или предать, то ему будет что рассказать чтобы придать ей сил. А воли и стойкости от всего и всюду у неё уже достаточно. С Диллионом их будет в разы больше. Он так думал, пока до Сенуа не добрались демоны. Хоук ещё никогда не пробовал ни один сновидческий приём, каким тайком учился у авваров, но когда её разум начал подтачиваться наветами демонов, точно старая осина ― жуками-короедами, то не смог не отогнать их как умел. Это помогало лишь поначалу. Сенуа начала избегать всех, даже любимого, уходить на болота вокруг их стоянок, боясь кому-либо навредить, напоминая Хоуку, что забываемые им вместе с навыком чтения старых книг по магии это звалось склонностью к одержимости очень сильным демоном. Он пытался за ней ходить. Когда её разум, измотанный демонами и болью после пережитого от отца, обманутый собственными видениями, изменял её сознание, то он, тайком всё ещё звавший себя Гарретом, пытался её искать. В один из таких её походов он её не нашёл. А вернувшись, застал эпидемию во всём племени. Пойдя вслед за ней после того как он попытался выходить выживших, он сам чуть не заплутал и с трудом вернулся. Туда, где были лишь сотни зверски убитых, умерших, пожар от остатков стоянки и Сенуа, что видела вместо реальности вобравший от неё всё самое страшное кошмар. Он тратил всё больше своих умений, откопал среди остатков тел и палаток лириум, резал свои ладони, пытаясь сделать себя сильнее как мог, но это не помогло. Голова Диллиона, что разлагалась под тканью на поясе, лишь питала её бред, Сенуа уходила всё дальше, всё чаще звала Диллиона, всё больше сил Хоук тратил на то чтобы её найти. Однажды он нашёл её не видящей никого вокруг, шарящей вслепую под залитым солнцем деревом. Ни понимания где она, ни отклика. Только слёзы и пораненная рука. Обнимая её, он услышал над ухом: ― Диллион… Он потом клял себя за это: за ложь, что выразил одним лишь молчанием, за то, что задержался и снова не решился хотя бы возразить что это не Диллион. Он — не её погибший любимый, обнятый в ответ. Он тот, кто давно не заслуживает прошлой жизни с родными, не такими «дикими» людьми, воспоминаний о Лотеринге — их последнем и наверняка уже разложившимся под скверной доме. После всего того, что он натворил, он просто обязан поступить правильно. — Сенуа, очнись. Ты скоро будешь у вашей последней стоянки. Он лечил её руку, вспоминая, как очнулся, думая, что уже поражён скверной, как она, зная, что ныне он бесправен и носит имя Друс, как она тайком прикладывала кашицу из тогда незнакомых трав к его меняемым повязкам. Даже с кружащейся после удара головой он смог запомнить её лицо: без ритуальной краски, что она наносила перед каждой битвой, оно вроде бы и не было таким запоминающимся, но порой округлявшиеся от удивления глаза и округлая линия скул делали его немного детским, особенно когда отец негодовал из-за очередной встречи с сыном вождя. Заучивая язык, Гаррет понял, что те интонации, с которым Сенуа говорила с отцом, сопровождались обвинениями в её непочтительном поведении к авторитету Зинбеля. — Зачем ты снова пришла? Зачем ей скитаться с мечом? Зачем тогда она тебе нужна? ― Демоном Отчаяния кто одержимы ― лишь те тот меч носить смогут без вреда. Своим упрямством что у дураков ты столь забавен, что отдала б тебя мне на потеху мать. За сей глупостью как у влюбленных и безрассудством тех, кто оказался трусом наблюдать я прихожу. Сенуа спасает его снова. Волк издыхает с распоротым брюхом. Но сначала, едва завидев его, Сенуа хватает его здоровой рукой прямо за горло. И дышит надсадно, измотано, будто душат её саму. Хоук едва успевает вырваться, пока хватка ослабевает. Сенуа роняет на мох у самой кромки оврага всю ту же отрубленную голову, что была при ней, когда они виделись в последний раз. ― Сенуа! Сенуа это я, пойдём! Меч целится ему в живот. Одно неверное движение и даже раненая Сенуа способна его буквально распотрошить. Хоуку непозволительно скорбно, что сейчас это необходимо. Но без Диллиона она не уйдёт и разложившаяся под тканью в пятнах гнили голова должна обрести плохо голос. ― Смерть ― это лишь часть того, что существует, и ты неизбежно проиграешь если будешь отворачиваться от этой тьмы, любовь моя. На последних словах голос грозит задрожать так, будто рука Сенуа во второй раз за этот день сдавила ему горло. А он всё говорит и говорит. Нельзя сдаваться, да и некому учить его подражать Диллиону правильно. Но Хоук всё равно говорит, вкладывая в этот череп те слова, ту манеру утешать одним голосом, что некогда слышал от Диллиона. Сенуа смотрит на тело убитого волка, а потом ― на голову, что всегда дышала и говорила с ней голосом любимого, когда он приходил к ней во снах. И пропитанный голубым магическим свечением меч ложится на землю, а череп лежит в её ладонях, словно всё ещё живой Диллион. Хоук потирает уже пошедшее синяками горло и пытается отдышаться. Сенуа делает лишь один замах ― и голова скатывается в овраг. В болоте должно остаться кое-что другое. Пускай Сенуа никогда об этом и не узнает. Вдали довольно чавкает топь. Хоук воровато озирается, глядя по сторонам. Здесь слишком много птиц и мало места для ночевки. Заслышав звук позади себя, Сенуа вздыхает: ― Прощай, любовь моя. Хоук закидывает здоровую руку себе на шею, проходясь взглядом по её измученному лицу. Потом смотрит, как она шарит вдоль ножен и беспокойно шепчет: ― Сейчас, подожди. До внезапно Сенуа доходит его шёпот и она смотрит вперёд, прямо на его раскрашенный углём лоб: ― Друс, верни меч. Я оставила здесь лишь часть Диллиона. Ему нужен лишь покой… Хоук замирает лишь на миг и кивает, оставляя при себе посох и крохотный кинжал: ― Подожди-ка. Вот, всё на месте. Сенуа озирается и идёт вперед, прямо к топи мимо тропы из древесных корней. Хоук едва успевает её подхватить, и пока они идут вдоль деревьев, Сенуа оступается всё чаще, точно и не обнажала на гарлоков свой меч. Хоук искренне надеется, что её почерневшая рука такая дольше, чем от скверны. ― Друс, пойдём на наш путевой знак. Я хочу похоронить то, что осталось от племени. Хоук с облегчением понимает, что Сенуа может и видит искажёнными эти болота, но его голос для неё реален не меньше, чем чувство вины за то, что случилось с теми, кто были ей дороги. Они давно в этом похожи, отмечает про себя Гаррет и по привычке поправляет цепочку висящего на её шее амулета. Этого было мало, но знак отражения магии спас её, а не растерзанного после натравленных на их племя авваров Диллиона. Теперь его черёд завершить то, что он начал, возвращая её туда, где до них не сможет добраться ни одна из ведьм Диких Земель. — Скоро пойдём. Давай пока поищем место для ночёвки. ― Это ты, это ваши происки! Сенуа думает, что твоя мать ― Хель! ― Хотя сестра твоя мать мою решила и послушать, но глуп ты и глупостью пытаешься трусость ты затмить. Приду ещё я и взгляну, как долийка с луком, что одолела скверну тебя в разы умней. Как мать моя придёт ко мне так меч найдёт кто Хель. ― Ты… Флемет… ― Мне мать помочь хотела, но меч тот древний поможет лучше да и вместе с отчаявшейся девы силой он убьёт ладней. Того бы не было коли со мною к матери решился ты пойти. ― Ещё одно слово и… ― С амулетом этим маг из тебя паршивый, о глупец. А руны паралич тебя пусть остановит от безумства. Сенуа засыпает у костра. Хоук следит за ней, точно зябнущей под двумя одеялами в своих кошмарах пока не разгладится это по-прежнему детсковатое, напряженное от кошмаров, лицо. Потом Сенуа осторожно уложат на подстилку, скрипнут ветки, захрустит подбрасываемый в костёр хворост, а на лицо вдоль шрамов польётся поток оставшейся магии ― такой же синей, как и осыпающаяся краска на её лбу и веках. Вот тогда Хоук и пробормочет, садясь рядом: ― Как хорошо, что я нашёл тебя раньше. Он рад, что в потёртых, местами продырявленных от долгого ношения ножнах, что торчат из-под шкур, рукоять простого меча никогда не засветится синим.