“Она сидела на полу И груду писем разбирала И, как остывшую золу, Брала их в руки и бросала Брала знакомые листы И чудно так на них глядела Как души смотрят с высоты На ими брошенное тело... О, сколько жизни было тут, Невозвратимо-пережитой! О, сколько горестных минут, Любви и радости убитой!..„
***
Она вдохновила его, как Дориан вдохновил Бэзила. Их взаимоотношения постоянно находились на острие, разделяющим любовь и искусство. Их встречу можно было бы назвать казусом, но эта встреча перевернула жизнь каждого из них, предоставляя каждому глоток свежего воздуха.
***
Прогуливаясь по бульварам вечернего города, попутно вглядываясь в лица прохожих, Джонс пытался прочитать в них эмоции, ранее неведанные ему, чтобы после воссоздать их на холсте. В этом сером заурядном городе, полностью пропитанным грязью, похотью и переполненном грешниками, он надеялся встретить чистейший и лучезарный лучик солнца. Рисуя сюжеты у себя в голове, он набрел на серое ничем не примечательное здание. Его взору предстали кричаще яркие афиши дрянного театра, которые зацепили внимание Джонса. Некий дикий интерес зародился в голове парня к этому гнилому месту. Заплатив смешные деньги за самое лучшее место, он очутился в тесной, потрёпанной до изнеможения ложе у самой сцены. Театр не пользовался особой популярностью у публики — сделал такой вывод Джонс из того, что в начале акта зал был наполовину пуст. После открытия занавеса начали разворачиваться действия, так искусно описанные Шекспиром в его романе «Ромео и Джульетта», но игра и декорации совсем были не на том уровне, на котором хотелось бы их видеть. Взгляду не за что было зацепиться, кроме одного: Джульетты. Юная особа, игравшая героиню романа, была прекраснейших очертаний, в ее силуэте не читалось ни единой ломаной линии, все было совершенно — он никак не мог ожидать, что повстречает такое именно здесь. Джульетта была юна и свежа, как утренний рассвет, казалось, будто это ее последняя игра, что, доиграя ее, она умрёт. Ее голос волновал сердце — он был словно звук арфы, такой же мелодичный и нежный. Ее грация очаровывала с первых секунд, заставляя затаить дыхание.***
Вдохновение — ее второе имя, а первое — Элизабет Купер. Увидев её, хотелось без промедления хватать в руки кисть и пытаться запечатлеть как можно больше ее эмоций на холсте. Она казалась живой по сравнению с этим серым и унылым городом; она была похожа на лучик солнца в кромешной тьме. Сияющая улыбка на ее граненом личике не могла никого оставить равнодушным. Ее губы были нежно-розового оттенка и такие же сладкие, как кусочек сахара: несомненно хотелось сорвать с них сладостный стон первого поцелуя, как самый лучший куш в жизни. В её глазах можно было прочитать чистоту и надежду. Серые глаза с ноткой отблеска голубизны сияли ярче, чем месяц на небе. Она с самого начала напоминала Джонсу звезду на ночном каскаде: она была такая маленькая, но яркая. Рядом с ней каждый мог себя почувствовать гадким существом, недостойным даже ее взгляда: Джагхед отчасти ощущал себя таким. На каждом разбросанном листе была изображена Элизабет: парень хотел навсегда запечатлеть её черты и эмоции, хотя бы на листах. Ее лик сопровождал его везде, даже во сне. Казалось, будто она стала частью него самого, и что без этой частички ему не прожить и дня. Она была юной, смущение ей было свойственно. Он говорил ей, что она прекрасна тем самым, заставляя появляться на ее щеках багряный румянец. Он был зрелее нее, ему приходилось видывать немало куртизанок за свою недлинную, но насыщенную жизнь. Только после встречи с Джульеттой он начал осознавать, насколько они казались фальшивыми и жалкими. Ее смех был звонким, как звон колокольчиков, она почти всегда смеялась так невинно, не наиграно, чисто и как-то по-детски. Когда он только начал запечатлять Купер на холстах, она была робкой и неуверенной. Ее тоненькие пальчики постоянно держали подол юбки, перебирая его, тем самым рассказывая о том, что девушка нервничает. Её страх быстро исчез, как только он спросил: «Что для тебя значит игра на сцене?», она сразу же оживилась и начала рассказывать о том, как пришла в тот самый театр, какие роли она играла и почему выбрала именно актерское мастерство из всех видов искусств. Они быстро преодолели черту неловкости, ночами напролет могли разговаривать: она, сидя и что-то ярко, эмоционально дополняя при этом, жестами рассказывала, он же, сидя у мольберта, писал ее портрет, при этом не забывая с ней поддерживать разговор на разные темы. Несомненно, его вдохновение за все это время, которое они провели вместе, переросло в некое необъяснимое чувство, царящее между ними. Ее запах лаванды полностью заполнил квартиру, заставляя погрузиться в ощущения, что ты очутился на цветочных полях Франции. Она пьянила и манила собой, осиная талия выгодно сочеталась с молочным оттенком кожи, а россыпь родинок по всему ее телу заставляла желать большего.***
До встречи с ним она жила только на сцене, сейчас же оживала и рядом с ним. Она впервые повстречала парня, похожего на тех, о которых писали писатели средневековья в своих романах. Он был прекрасен как принц, но этот принц потерял своё королевство и сейчас находился в скитании. При одном взгляде на его губы, расплывающиеся в обаятельной улыбке, невозможно было спрятать краски, заливающие её щеки. Его скулы были настолько четкими, что казалось, если прикоснуться к ним, можно было с легкостью пораниться, а рассыпчатость родинок на них придавала еще большего шарма. Глаза Джонса были холодного стального оттенка, но, ловя его взгляды на себе, она никак не смогла прочитать хоть нотку холода в них.***
Неожиданный фатальный поворот со страшным названием Война перечеркнул все мечты. Их судьба была предрешена задолго до их встречи, еще в далеком тысяча девятьсот пятнадцатом, когда только одно событие всколыхнуло общественность всего мира: немецкая подводная лодка торпедой потопила лайнер «Лузитания», плывший рейсом Нью-Йорк — Ливерпуль. Американская общественность негодовала: какая наглость со стороны Германии обрушилась на страну, сохранявшую нейтралитет! До этого державшиеся в стороне от всего театра военных действий, теперь американцы были готовы идти в бой. Когда же Германская империя обрекла себя на провал тем, что начала призывать Мексику развязать войну с США, терпение тактичных и сдержанных американцев навсегда иссякло, и страна приняла вызов, вступив в войну. Воинская повинность была объявлена по всей стране, парни шли записываться добровольцами на фронт, Джонс не мог остаться в тени событий. Он, как и другие тысячи мужчин, решил идти в бой и помочь своим заатлантическим союзникам. Подготовка и обучение военному делу произошло в крайние сроки — всего две недели. Так ничего и не сказав Купер о том, что собирается пополнить ряды солдат, он продолжал вдохновляться ее красотой. Он знал, что в скором времени их ожидает долгая и мучительная разлука. Он пытался как можно больше уловить ее нежности, чтобы потом в окопах он знал, ради чего ему стоит вернуться домой. Хотелось ощущать ее запах лаванды всеми клеточками тела, ее прикосновения хотелось запечатать у себя в воспоминаниях навсегда. Время для расставания пришло незамедлительно. Элизабет не могла поверить услышанному, не могла поверить в то, что он уйдет и может больше никогда не вернуться. Джагхед лишь молча обнимал ее, прижимая крепче к своей груди, его новая военная форма уже давно была пропитана слезами девушки, ему не хотелось покидать ее в этом грустном месте одну. Она лишь громко рыдала, крепко обнимая его, надеясь хоть таким способом удержать его. Купер не переставала плакать, лишь спрашивала его: «Зачем?». А он только прижимал ее к себе, уголками губ слегка улыбаясь от теплоты, тихо проговаривая: «Элизабет, так нужно, мы больше не можем стоять в стороне, им нужна наша помощь». Время для них остановилось, ничто не мешало: ни гулкие звуки улицы, ни ругань соседей. Только сейчас эти влюбленные смогли осознать всю горечь чувств. Она смотрела на него своими покрасневшими от слез глазами, пытаясь в его глазах прочитать что-то кроме горечи бытия и расставания. Вздрогнув от неожиданного звука настенных часов, оповещавших о том, что пора отправляться, Джонс медленно наклонился к ее лицу, оставляя на губах девушки легкий французский поцелуй. За этот поцелуй парень готов был продать душу дьяволу: он навеки останется в его памяти. Выпуская из своих объятий девушку, грустно улыбнувшись, он смог сказать только одно: «Знай, Элизабет Купер, ты — самое лучшее, что было в моей жизни, я люблю тебя. Я обязательно постараюсь вернуться». И он ушел, закрыв за собой дверь, заставляя ее еще громче рыдать от осознания того, что не смогла остановить его. Больше не будет его улыбки, не будет раздаваться его смех во всех уголках квартиры, отныне здесь будет мрачно и сыро.***
Она жила надеждами о светлом будущем: о том, как он вернется домой, снова обнимет ее, и о войне они забудут, как о страшном сне. Он иногда присылал ей письма, рассказывая о том, что они во Франции, на Западном фронте, французы их обучают тому, что именно нужно делать в бою. Писал, что полевые условия ужасные, но боевой дух солдат явно воспылал с прибытием американской армии, рассказывал, что на передовую их еще не пускают, так как они недостаточно обучены. В один день ей снова пришло письмо с фронта. Тут же схватив его, она начала подниматься по лестнице настолько быстро, насколько это было возможно. Потом с лихорадочной скоростью открыв входную дверь, не став снимать верхнюю одежду, оставшись так и стоять около входа, она дрожащими руками начала вскрывать конверт, надеясь, что там он написал о том, что наконец-то война окончена, немцы повержены, и он скоро вернется домой. Но письмо было написано не Джагхедом, а его лучшим другом — Арчи Эндрюсом, который так же пошел в ряды новобранцев и вместе с Джонсом отправился на фронт: парень много рассказывал о своем друге. В письме Арчи просил прощения у нее, что не смог уберечь Джагхеда, что Джонс погиб смертью храбрых во время контратаки десятой и шестой дивизии французов и американцев, восемнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года. Мир перестал существовать для Элизабет Купер, последний ее смысл жизни исчез. Рухнув шумно на пол, она зарыдала в голос. Девушка жадно впивалась взглядом в строки письма, пытаясь найти хоть что-то, кричащее о том, что это лишь неудачная шутка. Элизабет рыдала, сидя на холодном полу посреди его квартиры, и не могла поверить.***
В скором времени война была окончена, Германская империя перестала существовать, а страны-победительницы ликовали: самой жестокой и кровопролитной войне в истории человечества наконец-то пришел конец. Сейчас, стоя на кладбище рядом с лучшим другом Джагхеда Арчи, возле его могилы, Элизабет не плакала: она помнила, что Джонс не любил, когда она плакала, он говорил, что улыбка ей больше идет. Только сейчас девушка начала понимать, насколько безжалостна война: ее не интересует, насколько ты талантлив или красив, ее не интересует, какой ты национальности, француз ты или немец, ее не волнует, плохой ты или хороший. Она не будет спрашивать, что ты пообещал близким, уходя на фронт, — она просто убьет тебя, вне зависимости от критерий, которые в тебе есть. Элизабет безмолвно стояла, не шевелясь, ей было больно от осознания того, что она так и не успела сказать ему заветные слова. Возможно, если бы тогда, когда он уходил, она сказала ему о своих чувствах, таким образом смогла бы остановить его. Но сейчас это уже было не важно, было слишком поздно, время невозможно повернуть вспять. Бесшумно опустившись на колени около могилы, девушка почувствовала, как слеза упала с ресниц и потекла по щеке. Больше не было сил сдерживаться. Выдохнув, успокаивая бурю своей боли в душе, она прошептала в пустоту кладбища: «Я тебя люблю, Джагхед Джонс, извини что так поздно об этом сказала».