Три вопроса для сфинкса

      — Когда львы оживают, а грифоны складывают уставшие крылья, сфинксы все так же царственно неподвижны. Но если их заинтересовать (и заметить их интерес!), то ты сможешь задать им свой вопрос. Только понять, что тебя одарили вниманием, сложно: живым становится лишь их взгляд. И ни в коем случае не обращайся к ним за банальнейшим исполнением желаний! Иначе хоть на ушах ходи — и не взглянут. Один вопрос, если повезет — два, на которые ты получишь ответы. Третий задавать нельзя ни в коем случае. Поговаривают, что те, кому отвечают трижды, исчезают из нашей реальности — и не появляются в другой. Хотя сфинксы — они такие: могут и просто промолчать и на первый, и на второй, и на сто сорок третий вопрос. Или вообще здесь не проявиться, или же посмотреть свысока, моргнуть показательно и застыть, как и были. И гадай потом: то ли недостоин, то ли померещилось.       — А ты спрашивал? — интересуюсь.       — Было дело, — кивают в ответ.       — Отвечали? — распахиваю глаза в предвкушении.       — Пару раз. Теперь вот в третий обращаться к ним и боюсь, — смеется.       — Так спрашивать сразу надо было о самом главном! — наивно заявляю я.       — А что оно, главное? В двадцать-то все про любовь было. В тридцать о жизни размышлял, о своем, личном в ней смысле. Ничуть не лучше тема, скажу я тебе, чем первая, а то и хуже: там я хоть о счастье думал, об общем, а потом так разуверился в его возможности, что пытался себе смысл придумать. Глупости какие.       — А теперь?       — А что теперь? Если ответят мне — узнаешь, — и улыбается хитро.       — Ну так, а что говорили-то они, о чем вещали?       — Да то и говорили, о чем потом только и понимаешь, а не сразу, когда нужно, — вздыхает. — Для каждого свои ответы, мои тебе не подойдут, — продолжает, уловив излучаемое мною разочарование.       — А внимание-то как их привлечь? Что делать необходимо? — весь извелся я.       Тут он отложил кисть и впервые за время нашего разговора повернулся ко мне и пристально на меня посмотрел.       — Тебе лучше к ним и близко не подходить, — неожиданно твердо произнес он. Вынес вердикт.       — Тогда зачем рассказывал? — обижаюсь, конечно. Поманили тайной, загадкой, мифом, так любимыми мной, показали и спрятали обратно, в свою коробку с секретом, коих у моего друга, без сомнения, великое множество. Секретов. Но коробка, кстати, тоже есть. С красками и цветными мелками вперемешку с чужими историями и сказками.       — Да вот как-то к слову пришлось, — смущенно улыбается и поворачивает ко мне свой мольберт с незаконченной еще картиной — неслыханное дело! Те самые сфинксы застыли на полотне, на котором пока было много бесцветного, словно не воплотившегося в реальность, пространства.       — Спасибо, — говорю. Обычно свои работы без финального штриха, мазка кисти он никому не показывал.       — Закончу — и в путь. То есть вопрошать пойду, — и улыбается, виновато так.       — О чем? — все-таки надеюсь, что сжалится, скажет.       — А узнать хочу: если отсюда исчезнуть и нигде не появиться, то где-то ты будешь? — и загадочно так на меня смотрит, предоставляя мне и решать, правду он сейчас сказал или нет. Знаю его, большего не добиться…       Тогда я и видел его в последний раз. И историю эту с изумлением вспомнил, прочитав на вырванных из блокнота листках, исписанных моим же почерком. Они же, в свою очередь, лежали в конверте, приклеенном к оборотной стороне картины со сфинксами, что с давних времен висела у меня в зале. Но я собрался переезжать, принялся собирать вещи, в том числе серию удивительно живых полотен с видами города, и мимоходом попытался припомнить, откуда же они у меня. И понял, что память мне изменяет, и непонятно еще с кем. То ли все сразу купил в какой-то лавке, то ли друг свою коллекцию отдал, то ли сам собрал. Плюнув на это дело, перестал ломать голову и стал их снимать, упаковывать, складывать. И нашел. И даже почти увидел, когда читал, своего мифического друга-художника: руки с длинными пальцами, с кольцами из серебра: одно — печатка, другое — с фразой на латыни, — вечно растрепанные, длинные и собранные в хвост волосы, взгляд — то внимательный, пристальный, то обращенный в себя или же устремленный в невидимые дали. Но лицо вспомнить так и не смог, как ни старался. Это как же качественно он исчез отсюда, что его забыл даже я, его лучший друг… Кажется, я хотел писать про него историю, отдал ему эти листки, чтобы оценил. А потом обнаружил картины у себя дома. Но уже нигде не нашел художника, который решил оставить о себе память хотя бы так. Как давно это было? Я никак не мог вспомнить…       Так и стоял поначалу, а потом и сидел, посреди зала в замешательстве, на полу. Образ художника таял перед глазами, словно никогда и не существовал. Но ведь он был! Жил, рисовал, мечтал, любил… «Хотя, — внезапно подумалось мне, — вечное путешествие в никуда — чем плохо?» Пожалуй, именно этого он и хотел. «Теперь у меня появилась еще одна причина любить эти волшебные картины», — с грустной улыбкой решил для себя я, взглянув на полотно. И похолодел: вдруг показалось, что глаза одного из сфинксов ожили и остановились на мне. Будто оценивали, достоин ли я их внимания… Я застыл: два или три вопроса задал сам себе я? И понял, что натворил. И пропал.