Вдох, выдох. Вдох, выдох.
Черные пиксели по ярко-белым делают свой путь, образовывая ответвляющиеся дорожки и смыкаясь в некоторых местах. Цветные пиксели складываются в очертания знакомой, почти хорошо знакомой картины.
Ярко-белые складываются в совсем незнакомое имя.
Вдох, выдох.
Можно было по три тысячи, по три миллиона раз слышать, как сердце альбиноса пропускало гулкие удары в грудном замке. Где-то там, в запертых ребрах можно было найти себя, если только хорошо поискать.
Зен не мог и не хотел.
Зен лишь чувствовал, как как раз в центральном органе его кровеносной системы образовывалась дыра в несколько раз больше, чем его сжатый до побеления кулак. Это прямо как, если описать чуть поэтичнее - штык пронзает острым лезвием разлагающуюся плоть с невыражаемой лёгкостью, и клетки его бледной кожи, что еще смеют быть соединенными в один покров, натягиваются на нем, рискуя вот-вот проткнуться.
Это прямо как, если описывать чуть правдивее - даже мазохисты не смогли бы полюбить боль, что могла в один момент будто ломать его тело. А колени при этом действительно не ломаются, хоть и подкашиваются в клятве полу вывернуться к нему чашечками, то ли под давлением воздуха, то ли под давлением одежды.
Корпус телефона стискивается со всей силой в попытке выместить погнутым металлом весь свой страх. Полотенце на плечах почему-то, кажется, начинает царапаться бамбуковыми ворсинками и тереться о его плечи слишком сильно при любом малейшем движении.
Хён, пропуская дрожь по спине и сместив брови у переносицы, смотрит на себя в зеркало. И тут же в ужасе закрывает глаза. Руки ложатся поверх.
Нет, он себе не нравился.
Нет, он не хотел себя видеть. Он не желал лицезреть то, что в мгновение ока могло превратиться из распрекрасной-расписанной картины в нескончаемый поток отвращения и уродства.
Стало быть, у него недавно появились круги под глазами - слишком много работал. Глаза не такие горящие, осанка не такая ровная, как раньше, ноги кривые и подкашивающиеся при любой попытке встать, лицо странное и вытянутое, и эти гребанные волосы, что мотались за ним длинной тряпкой. Все, все, все было не так.
Из зеркала на него смотрела укоризненно в ответ безжизненная,
самовлюблённая кукла. В мозгу (он видел все насквозь) у нее плавали микросхемы, красно-зеленые провода сцеплялись в одно кольцо и стреляли искрами при особенно резких изгибах. Она была запрограммирована петь,
давить другим на нервы, иногда танцевать, иногда пытаться
тщетно обратить на себя внимание. Динамик в виде просверленных на светло-бежевом пластике виднелся черными дырочками за его подбородком.
И он мог видеть в отражающей глади зеркала только эту, мать ее, куклу.
Он совсем не помнит, когда же стал настолько чувствительным к словам и признаниям других людей. Пиксели по-прежнему вырисовывались одинаковые дорожки на экранах смартфона. Руки по-прежнему натирались до мозолей после десятков фанатских писем, что он по-прежнему получал каждую неделю. Ничего не менялось.
"Зен, тебя, вроде, вполне вежливо переспросили. Прошло уже несколько минут. Почему ты не отвечаешь?"
Да, действительно, почему же ты не отвечаешь,
самовлюбленный идиот?
Ладони покрываются будто трудовыми мозолями, такими, какие были у подолгу работающих на тканевых фабриках женщин. От осознания того, что он мог бы показать себя с лучшей стороны, но, как всегда, не сделал этого, сразу же отражалось на нем самом.
А теперь же он увлеченно разглядывал, как с кистей постепенно спадает кусками мясо, обвивая виднеющиеся части молочных костей безжизненными лоскутами.
А ему лишь оставалось смотреть, как на любые замечания его недостатков его тело реагировало молниеносно, пытаясь с концами уничтожить какую-либо его часть, что была в ответе за этот недостаток.
Он улыбается. Смотрите, теперь он может попытаться себя оправдать - экран телефона все равно не почувствует его касаний, ведь теперь вместо полноценных человеческих пальцев у него пальцы скелета из врачебных кабинетов. Стоит ли ему продолжать молчать дальше, раз у него есть на то веские причины?
“Зен, чем ты там занимаешься? Опять любуешься на себя в зеркале?”
Неа, не получится. Штык постепенно достается с противным хлюпающим звуком и заново вонзается в истекающую дырку, и дышать становится невыносимо больно, ведь лезвие теперь задевает и легкие, и срединные легочные артерии.
Вот бы он, конечно, еще мог на себя любоваться, хотя он не мог и не хотел. Не мог, потому что под веками началось чувствоваться что-то колючее-режущее, что-то прозрачное. Между ресниц стояли маленькие иголочки, грозясь воткнуться в глазное яблоко и пустить из него первую мутно-багровую кровь, стекающую вниз по щекам и по скулам.
Не хотел, потому что знал — зеркало теперь разбито, а осколки от него оставлены в самом подходящем месте, чтобы человек, так сильно себя любящий, смог в любое время посмотреть.
Соленая жидкость смешивается вместе с кровью. Хён делает одно резкое, неправильное движение, и осколки будто с радостью вгоняются в
безобразную ярко-красную радужку глаз, заходя вплоть до середины сетчатки. Сначала нужно быстро-быстро заморгать, чтобы спровоцировать железы выделить немного слез, а уже потом слезы смоют все по ошибке попавшее в зеницы.
Ну, это все равно было не по ошибке. По
его словам он это заслужил. Бесполезно.
Зато он знал, что ему хотелось плакать от обиды, а не из-за осколков зеркала. В обиде он молчит уже двадцать минут, прислушиваясь к прибавляющейся и прибавляющейся и прибавляющейся по новому боли, стреляющей в разных местах туловища в самых различных формах.
“Я, конечно, рад, что ты прекратил городить всякую нарциссичную чушь и замолчал с концами. Может, ты сейчас начнешь говорить по делу.”
Может, Зену лучше вообще бы постоянно молчать, чтобы не тревожить других своей самовлюбленностью и зацикленностью на своем эго?
О. И смотрите, он тут же слышит, как стежки один за другим, дырочка за дырочкой, черная полосочка ниточек за полосочкой, появляются на его губах. Отточенными движениями рука в двух местах по параллельной протыкает его кожно-мышечные складки, и боль от этого лишь равна укусам назойливого комара. Вся кожная часть уже давно искусана и содрана с его губ в попытке успокоить нервы.
У него не получалось.
Секунды переливались в минуты, и ощущение времени оставалось где-то там, за углом комнаты. Альбинос рвано вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал, пока может, пока его дыхательная система не откажет. Чтобы втягивать в себя больше воздуха, надо было приоткрыть рот, только, к сожалению, нитки теперь ему не позволяли.
Пусть задохнется.
Горестная улыбка вновь проступает на зашитых губах, и он почти чувствует, как, огибая по их тонким уголкам, скатываются вниз слезы. Позже они соберутся на краешке подбородка, а затем и попадут в те самые дырочки-динамики за ним, и вода окончательно испортит внутренний механизм, лишив его еще и возможности говорить.
И прежде, чем это произойдет, ему надо успеть кое-что сделать.
Уцелевшим мясом на пальцах он набирает короткое сообщение-предупреждение, сразу же отправляя его в чат. И чат притихает на некоторое время.
“Джумин, я сейчас тебе позвоню. Ответь.”
___
Брюнет тут же поднимает трубку, как только чувствует вибрацию телефона в руках. Жалко, что он не может узнать, как были разодраны лихорадочно набирающие его номер руки, или как сложно было впустить тепло в кончики костей, чтобы экран смог отреагировать на прикосновения.
Хотя, кто его знает. Хён более чем уверен, что он его так уродует
специально.
— Я…
Джумин в ответ молчит, ожидая объяснений о таком позднем вечернем звонке, а Зену кажется, что его горло теперь стискивают чьи-то чужие ладони. С каждой секундой хватка усиливается все больше и больше, кадык вдавливается в стенки гортани, зубы плотно смыкаются, кое-как превозмогая нить, и юноша сдавленно выдыхает, хрипя от удушения.
Рот тоже почти полностью пересыхает, и дыхания остается критически мало. Он должен успеть, ему нужно сказать, что он так хотел сказать, иначе потом уже будет слишком поздно.
— Я.. Джумин. Джумин, мне.. Джумин, мне плохо.
На том конце звонка юноша не может сдержать удивленного хмыканья, чуть приподнимая брови. Мало того, что его имя болезненно простонали аж три раза без всякого на то разрешения, так еще и…
— Говори внятно. Что с тобой произошло?
От щек отливает кровь и приливает цвет синего, цвет огромного риска вот-вот задохнуться. Ладони будто через горло выдавливают из него слезы, и Зен, позабыв о вежливости, беспомощно закрывает глаза одной рукой и судорожно всхлипывает, всхлипывает, глотает слезы, дает пуститься дрожи вскачь по его спине, рукам, телу, ощущая, как нервы натягиваются и напрягаются.
В телефон он пытается сказать, донести наконец,
что-то ужасающее с ним происходит, что он не может просто остановить, что, кажется, скоро покинет этот свет, и что он боится всего, боится смерти, но внезапно ее с разбегу лезвием по венам хочет. Его язык заплетается и не слушается, рот едва приоткрывается с все больше стягивающими его нитями, а голова словно стягивается раскаленным металлическим обручом. И он останавливается на рваном дыхании, на полуслове, боясь, что его снова не поймут.
Хан снова замолкает, выслушивая все
жалкие звуки, все отчаянные зовы о помощи своего коллеги. Его кожа, в свою очередь, тоже теряет всю краску, становясь даже еще более бледной, чем обычно, от разъедающего внутренности страха.
Он осознает.
Он пытается успокоить панику, начавшую вновь бить по самому больному его месту.
И самое безрассудное решение приходит в один миг.
— Пожалуйста, делай что угодно, но не причиняй себе вреда. Зен. Зен, ты меня слышишь? — голос дрожит, не слушаясь владельца, не подчиняясь обычной прямоте и спокойности.
— Пожалуйста, потерпи еще чуть-чуть, я скоро буд..
Звонок неожиданно заканчивается.
___
Пальцы со всей силы сжимали ткань на штанах. Джумин волновался, Джумин не мог найти себе места и впервые за такое количество времени испытывал так много эмоций в один момент, что он даже не знал, как успокоить бурю в его груди и как с ними справиться. Его успокаивал лишь его удачный побег из дома, такой тихий, что, вроде, никто и не заметил пропажу младшего сына. Он думал, если бы его повез его чертов личный водитель, он оглушил бы его и поехал бы сам, ведь этот непутевый мужчина не может пресечь отметку скорости в шестьдесят километров в час, “для безопасности”...
И он знал, что тогда бы он ставил под угрозу безопасность другого человека.
Брюнета узнают и пропускают сразу же, и он, не теряя времени зря, быстро-быстро взбирается по ступенькам дома актера, быстро-быстро находит его квартиру
(по памяти, слышишь?) и едва ли не вырывает с корнями дверную ручку, но вовремя останавливается.
Господи, лишь бы хватило пару стуков в дверь.
— Хён, это я! Открой, прошу. Хён? — неконтролируемый поток речи вырывается самостоятельно, Джумин просто не в силах взять себя в руки.
Быть может, Зена уже нет, и он не успел. Быть может, Зен прямо сейчас висит безжизненным трупом чуть выше стула на веревке, или таким же безжизненным трупом с пробитой в мясо головой выстрелом из пистолета, или, быть может..
За дверью, наконец, слышатся, как отбивка, как поход в последний бой, шаги, и Джумин наконец выдыхает.
Опираясь на ручку, альбинос приоткрывает проход, обвивая одной рукой себя, словно в желании
не развалиться по частям окончательно, и из последних сил поднимает голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
И Хан на несколько секунд словно видит все, что он на нем
написал сам.
И осколки стекла, и разбитые кости в ногах, и лишенные всяких признаков кровообращения губы, и отпечатки рук на горле, и размятые в мясо ладони, все-все-все, что он, сам того не осознавая,
оставил.
Хён снова не держится на ногах, чувствуя, как новый прилив паники, паники, страха и боязни, одолевает его по затылок, и падает в объятия юноши. Белок глаз краснеет от слез уже настолько, что чуть ли не сливается с радужкой.
Брюнет подхватывает его и прижимает его к себе —
только останься здесь, только не умирай, пожалуйста, кладет его голову в свой заплечный изгиб и позволяет полноценно разрыдаться. В первый раз в жизни он действует интуитивно, ладони скользят по спине и
таким красивым волосам в успокаивающем поглаживании, слова, извинения, обещания о том, что он больше не станет причинять боль, тихо нашептываются на ухо, глаза сами закрываются от усталости..
Тело Зена не реагирует никак, не веря, что уже вот это — реально, происходит с ним прямо сейчас, никуда не пропадет и не исчезнет.
А затем он вдруг чувствует, как все раны постепенно затягиваются.
И вместе с этим между ними двумя начинается новая эра.
