Не Всевышнему

Первые лучи света проходят через витраж, мягко рассеиваясь, падают на старую книгу в руках Джеджуна. Он пришел рано. Раньше обычного. Смиренный, покорный, повторяет давно заученные псалмы и, прикрыв глаза, трогательно распевается. До службы еще много времени. Юнхо сидит на одной из скамеек и любуется самым преданным его приходу послушником, самым искренним и прекрасным. Ему кажется, что в столь ранний час, когда под сводами церкви еще кружится сумрак ночи, Джеджун мерцает невероятным, священным светом. Ангел, спустившийся к грешникам, посланник – дар неба. Юнхо следит за его губами, двигающимися в молитве, и с трудом верит в то, что этот же самый юноша накануне стоял на коленях у алтаря и, прижав руки в молитвенном жесте к груди, отдавал свое тело Юнхо, а не Всевышнему. Такое гибкое и податливое, словно сотканное из святого духа, почти невесомое тело. Лакомое для любых изощренных бесов. Распахнутая белоснежная рубашка не прикрывала плечи, черные строгие брюки были приспущены. И только крест лежал на груди, как положено. Джеджун, стыдливо опустив голову, смотрел на него, а потом на свой член, по которому Юнхо медленно скользил пальцами. Он зажмуривался, крестясь, облизывал и кусал губы, полыхая, стараясь не издавать стонов. Юнхо очень хотелось, чтобы это божественное создание, обладая таким редким восхитительным голосом, не сдерживало себя, крича и моля его о пощаде, об удовольствии, о прощении. Джеджун беспомощно извивался, ломался и бился в его руках, выгибался и откидывал голову на плечо Юнхо, ощущая жаркие поцелуи на своей шее. – Мне кажется, я проклят, святой отец. – Что заставляет тебя так думать? С этого началась их вера. С исповеди – одной из многих. Тогда Джеджун еще не был частью церковного хора. Он ходил на воскресные службы, смотрел на Юнхо с благоговением и исповедовался последним. Так он получал больше времени и внимания. Он жаждал внимания. Жаждал понимания и прощения. Мечущийся от страданий мученик. Агнец Божий. Он с придыханием говорил, сверкал восторженным темным взглядом, с волнением разглядывал Юнхо через решетчатую перегородку в древней исповедальне и с вожделением хватался за нее тонкими пальцами. Иногда смеялся и шептал диким загробным голосом. От него у Юнхо с первого дня холодом сковывало позвоночник. И член наливался кровью. – Я грешен и одержим. – Дьяволом? – Вами, святой отец. Вами. Церковная акустика идеальным образом множила его всхлипы, мольбы и стоны. Джеджун оказался тесным и горячим внутри, как ад. Таким же манящим и непостижимым. Он дергал свой крест дрожащими пальцами, вскидывался и падал, приподнимал бедра, прижавшись щекой к полу, закапанному свечным воском. Юнхо наслаждался, чувствуя власть над этим хрупким, ставшим вдруг ненасытным телом. Надавливал на поясницу, гладил взмокшую спину и хватал юношу за волосы, проталкивал язык в его рот, оставлял на губах влажные следы и свои же стоны. Отпускал ему все грехи – уже свершенные и будущие. Джеджун прекращает петь. Закрывает книгу. Юнхо моргает, вынырнув из раздумий, от которых бросает в жар, неподобающих для священника. Джеджун уже совсем рядом. Улыбка – сосредоточение непорочности, взгляд – греховный. Смотрит на Юнхо пристально, жадно, из-под черного веера ресниц, нагло. Креста нет на шее. – Позволите мне исповедаться? Бледная, почти белая кожа. Следы языка и зубов на шее – острый воротник рубашки уже расстегнут. Яркие, чернеющие, как угли в погасшем костре, глаза на невинном лице. Алеющие приоткрытые губы с застывшим на них вопросом. Жесты плавные и замедленные. Говорит тягучим, медовым голосом. – Простите, святой отец, я согрешу, – и опускается перед Юнхо на колени. Тянется к распятию у него в руках. Юнхо прощает. Задерживает дыхание и подается вперед, когда губы Джеджуна целуют не крест, а его пальцы – легко и почти невесомо – толкается подушечками в жаркий рот. Джеджун обводит их языком, скользит коленями по жесткому полу, подползая ближе, и тянется к ширинке Юнхо, смеется своими дьявольскими, одержимыми, затянутыми чернотой, глазами. Юнхо опускает руку на его шею и притягивает к себе, толкается членом в порочный рот. Он всегда считал, что церковь – самое лучшее для сатаниста место.