***
Он падает на землю, пачкая футболку в грязи. Тяжело дышит, пытаясь дрожащими руками схватиться за бок, дабы прикрыть рану. Мужчина продолжает избивать уже лежащего Генри ногами, крича что-то о том «никогда мой сын не будет педиком». Бауэрсу-младшему больно не только физически; внутри также бушуют настоящие ураганы. Юноша хрипло стонет, а потом — после очередного нелестного высказывания — срывается. Откуда-то берутся силы, чтобы резко встать и ударить отца в ответ. Раз. Два. Руки дрожат ещё сильнее, перепачканные его кровью и чужой. Генри разворачивается и бежит, пока отец не пришёл в себя. Бежит. Бежит. Боль в боку простреливает с каждым разом всё сильнее, ноги становятся ватными, бежать больше нет сил. Поэтому он переходит на шаг, просто идя вперед, не осознавая, куда направляется. Вокруг деревья; одни лишь деревья, стремящиеся ввысь. Он утопает во тьме, что медленно поселяется в его сердце, паразитируя каждый орган. Его разум переполняет злоба и обида. Эти два чувства настолько сильны, что хочется вскрыть вены. Наверно, трагичность того, что было вокруг, и создала эффекты сказочности и нереальности происходящего. По-другому объяснить появление Стэна в той чаще было невозможно. Его испуганное лицо смотрело с непониманием происходящего. Он явно не рассчитывал встретить тут кого-то, особенно — Генри Бауэрса. Особенно — Генри Бауэрса в крови и слезах, и дрожью по всему телу. В воздухе повис вопрос: «всё в порядке?» — со стороны Стэна, и ответ: «теперь да, моя надежда», — со стороны Генри. Эта встреча стала решающей. Приятное тепло в груди при каждом случайно брошенном взгляде на тонкую хрупкую фигуру Уриса было явно ненормальным. Сначала он не понимал, что с ним происходит и боялся, что те последние удары оставили не только гематомы и синяки по всему телу, не только новую сеть шрамов, но и сотрясение мозга. Надо было бы сходить к врачу, но Бауэрс оттягивал этот поход каждый раз. В конце-концов он пришёл к выводу, что сотрясения мозга нет (у Виктора оно было и тот явно не проявлял признаки влечения к другому человеку, особенно своего пола, особенно из компашки неудачников). Это влюбленность. И почему-то даже не было стыдно.***
Он вспоминает все эти моменты, прокручивая их в голове вплоть до секунды. Возможно, на него уже косо смотрят посетители, да и продавец-консультант бросает недоумевающий взгляд на юношу. Генри мнется, не зная, решится или нет, но прокручивая в голове множество вариантов, останавливается на одном. Кивает сам себе, будто это движение придает ему уверенности. Неловко подходит к консультанту со слабой, смущенной — так ему не свойственной — улыбкой. — Определились? — с завидной вежливостью спрашивает мужчина и Бауэрс неуверенно кивает, надеясь, что его просьба-вопрос не покажутся странными. А-то мало ли… — Я хочу сделать подарок одному человеку, который мне очень дорог, — начал он, запинаясь, с трудом подбирая слова, но стараясь, чтобы мысль была ясна постороннему человеку. — И мне хотелось бы, чтобы букет нес определенный посыл… Мужчина понимающе кивнул: — Какие чувства и эмоции вы бы хотели отразить в букете? — полюбопытствовал работник, выходя из-за кассы, готовый уже пойти за нужными цветами. — Надежда, — молчание, — любовь-влюбленность, — кивок, — память. — Это всё? — Да. — Хорошо. И он скрывается в аллее всевозможных роз. Генри остался стоять один, не решаясь идти за ним, дав возможность делать свою работу. Через десять минут — Генри не уверен, но ему так кажется — вернулся мужчина, неся в руках несколько цветов; аккуратно положил их на столик, взглядом подзывая Генри подойти поближе. — Это гортензия, — он показал на нежно-голубые цветки. — На языке цветов означает «вспомни обо мне». Символизирует искренность и надежду. — Эустома, — продолжил мужчина, — или лизиантус. Эти цветы еще называют «розы любви», означают влюбленность, — он провел пальцами по аккуратным махровым цветкам эустомы. Сейчас бутон был полураскрыт, из-за чего напоминал розу. — И последний штрих — эвкалипт. Память. На протяжении недлительного монолога Генри только и делал, что кивал как болванчик. Мужчина перевязал получивший букет белой, приятной на ощупь лентой. Бауэрс, расплатившись и, аккуратно взяв цветы, попрощался, выходя на улицу. Они договорились встретиться сегодня. До назначенного времени он успевал ещё забежать домой и взять с собой письмо. Наверное, букет цветов и письменное признание — одна из самых нелепых вещей, но Генри казалось, что Стэну не нужно красть Луну*, чтобы показать, насколько сильно он его любит.***
В детстве у Генри была одна единственная мысль: «хочу уснуть и не проснуться». Он каждую ночь засыпал, моля умереть безболезненно, в приятном сне, в котором не нужно было страдать и плакать от безысходности. У него даже не было мечты, которая хоть как-нибудь связана была бы с будущим. Бауэрс-младший мечтал только о смерти… Он мечтал о ней, когда получал ногами по животу и почкам. Мечтал, когда острие вонзалось в ладонь, а всё вокруг окрашивалось знакомым алым оттенком крови. Он кашлял кровью, сплевывая сгустки на грязный пол, который через несколько минут, с ранами и острейшей адской болью, которая, казалось, отдавала в мозг, убирал по велению отца. Если говорить на чистоту, то даже сейчас, когда он получил шанс на какое-то будущее, когда он услышал заветное ответное «да», иногда он мечтал о том, чтобы не проснуться. Ведь если так подумать, то какое будущее ждет Стэна, если тот останется с ним? Генри не гений и даже не богач. Он — хулиган с окраины, с избитыми костяшками, дождем в душе и сгоревшими дровами. Урис же был его противоположностью и иногда Бауэрс боялся, что утянет его в бездну, из которой не может выбраться сам с самого рождения. Говорят, что у людей с холодными руками горячее и любящее сердце. У Генри руки ледяные круглый год и он совершенно не верит в то, что его сердце не покрыто льдом. «Это просто плохое кровообращение», — говорит врач, и вот ему юноша верит. Он считает Стэна не только рассветом. Он считает его горячим солнцем. Иначе как объяснить оттаявшее сердце? Только руки всё ещё холодные… Но это даже хорошо. Греть их в объятьях, касаясь кожи под футболкой Уриса, вызывая у того легкую дрожь — истинное наслаждение. Поэтому сейчас, несмотря на всю радость, что сжирает изнутри, Генри думает, что расстаться будет только в пользу. Не ему, но Стэну — точно. Ведь когда-нибудь он разлюбит «хулигана с окраины», захочет нормальную семью и поймет, что Генри — всего лишь мимолетная влюбленность неокрепшего сознания. И тогда Бауэрс точно наложит руки. Потому что растопленное сердце будет слишком уязвимо. Как, например, истощенный иммунитет, который восприимчив к любому роду инфекций. «Я последний раз хочу увидеть рассвет, чтобы улыбнувшись, закрыть глаза навсегда», — проносится мысль, когда Генри падает на жесткий пол. Из рук выпадает букет, отлетая куда-то в сторону, а у самого юноши перед глазами темнеет от резкого удара. Полная дезориентация, шум в ушах и пульсирующая боль в такт биения сердца. Крики и очередные упреки доносятся откуда-то издали, удары тоже не ощущаются так остро. Как будто душа Генри наполовину вышла из тела — вроде и не связана с физической оболочкой, но отголоски чувств остаются. Он делает вздох, стараясь принять позу «эмбриона», чтобы защититься, но удается пошевелить от силы одним пальцем, и то — ему кажется, что всё это лишь игра воображения и все конечности на самом деле отказали. Когда всё стихает, а хлопок двери и противный визг машины говорят о том, что отец уехал — Генри выдыхает. Он кашляет, кое-как принимая относительно горизонтальное положение и, держась за стену, ищет букет. Ведь у него сегодня свидание…***
Дорога никогда не казалась такой долгой. Извитые тропы, вечно лезущие в глаза острые ветви. Он падал, спотыкаясь о камни, уже несколько раз. Кровь, смешанная с грязью и частицами пыли, была ужасна. Порванная в некоторых местах футболка тоже не украшала юношу. Эдди бы упал в обморок увидев, что при открытых ранах человек, вместо того, чтобы обработать их, куда-то идет и смешивает их с землей; Генри же молится, чтобы не умереть по дороге. До места он добирается с трудом. Падает тяжко возле дерева, тем самым вызывая новый приступ боли и сильнейшего кашля. Прикрывая на секунду глаза, давая тем отдохнуть. Но ощущение, что мир крутится — не прошло. Он сжимает в руках букет сильнее и усмехается (насколько позволяет состояние), представляя, какое лицо будет у Стэна. Приоткрытые губы, выпученные от ужаса глаза. Страх, боль. Отвращение? Ему ведь так не нравится грязь. А Генри — грязь под подошвой общества. Бауэрс не сомневается, что несмотря на всю симпатию к нему, Урис не подойдет. Почему-то ему запомнилось, что тот крайне брезглив. «Идеальная парочка параноику Эдди», — улыбка. И снова кашель. Он прикрывает рот рукой, а после, открыв глаза, видит на ладони кровь. Плохо, слишком плохо. В этот раз отец разозлился не на шутку и всё грозит закончиться летально. Юноша делает с трудом вдох, а после с хрипом выдыхает, стараясь дышать. Стараясь не задохнуться. Генри засыпает. Сознание утекает сквозь пальцы вязко, веки стали слишком тяжелыми — держать их открытыми требует огромного усилия. Все тело онемело — не пошевелить и пальцем. Больше нет ощущений, только вакуум. Генри Бауэрсу страшно. Так страшно. И в последние минуты перед тем, как утонуть в своем сне, он вспоминает, как пахли волосы Стэна корицей, как приятны были на ощупь кудряшки; губы на вкус как сочная сладкая клубника. Он представляет, как целовал уголок его улыбки и чувствовал звонкий смех фибрами души.***
Он звал его рассветом. Он звал его солнцем. Генри пьянил, его душа была слаще ликера. И в день, когда Урис считал самым счастливым, потому что: «Я хочу этот день сделать для тебя особенным», — смущенно говорит Генри, краснея, — сердце Уриса разбилось, подобно стеклу. — Нам очень жаль, но с полученными травмами у него не было шанса выжить. Слезы капали на небрежно сделанный конверт, а в руках Урис сжимал грязный, но всё ещё не потерявший своей красоты букет. Мысль о том, что Генри больше нет, была пропитана едким дымом.