Тайная разборка

Смешанная
G
Завершён
31
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
16 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
31 Нравится 4 Отзывы 3 В сборник Скачать

Тайная разборка

Настройки текста
РАЗГОВОР И ПРИГОВОР — Гил, фашистская ты морда! Засранец! Ёб твою мать! Дебил, мудак, еблан! — и ещё несколько более крепких откровенных и отборных определений, на великом и могучем, в адрес Байльшмидта. Всё это Брагинский высказал громко, конкретно и кратко — от души, и чисто по-русски, сформулировав всё то, что думал. — Ты что творишь? Я же за тебя поручился, погулять выпустил, а ты взял и такое учудил... Иван зло ткнул окурок в пепельницу и, смяв пустую пачку папирос, метко швырнул её в мусорное ведро в углу камеры. Распахнул шинель и поправил белый шарф, намотанный на шее под кителем. На широкой груди под Звездой Героя звякнули медали, среди которых, нарочно сверху, были приколоты "За взятие Кёнигсберга"* и "За Берлин". Но, посмотрев в распахнутые, цвета красной икры, глаза Пруссии, подумал, что тот вероятно почти ничего не понял из сказанного, кроме последних слов и общей интонации. И попытался перевести сказанное на немецкий. — Долбанное ты лицо национал-социалистской принадлежности! Страдающий диареей унтерменш, рождённый матерью имевшей порочащие её связи! И, к тому же, чрезвычайно раздражающая тварь и просто идиот! Теперь уразумел, что я о тебе думаю? Иван и раньше неплохо знал немецкий, но за предшествующий период и особенно за четыре года Отечественной войны, выучил его почти в совершенстве. Язык Байльшмидта сейчас преподавали в каждой советской школе и любой русский солдат, будь он хоть с Чукотки, виртуозно владел фразой "Хенде хох!". На что германские солдаты обычно отвечали уныло-однообразно: "Иван, нихт шиссен " и "Гитлер капут". Брагинский думал, что на этот раз, до Гилберта всё-таки дошло: он с сыном проиграл войну, любимый "Тысячелетний" Рейх рухнул, просуществовав всего 12 лет* и он, "великий Пруссия", теперь в полной его власти. И не просто в плену у стран Антигитлеровской коалиции, а в руках столь пугающего его "жидо-коммунистического" режима. И надеялся, что хотя бы элементарный испуг от свершившегося удержит этого белобрысого придурка от опрометчивых действий. Иван прекрасно знал, как действует на весь остальной мир его вот уже 30-летняя одержимость коммунизмом. Это влияло даже на него самого — особенно в сочетании с нынешним Кремлёвским вождём, отрешённо и с пугающим спокойствием покуривающим свою знаменитую трубку. Колючий, усталый и бесконечно властный взгляд этого усатого грузина и его неторопливая, обволакивающая речь с мягким приятным акцентом прожигали, завораживали, оплетали цепкой паутиной. И лишали воли, вызывая волну просто какого-то иррационального страха и почитания... Брагинский даже вздрогнул, вспомнив свою последнюю встречу с товарищем Сталиным и тряхнул головой, пытаясь избавиться от этого, постоянно преследующего его, наваждения. Сделать этого ему пока не удавалось. Даже когда сам бил себя кулаком по лбу или, до звона в ушах, хлестал по щекам. Но сейчас он этого делать не стал, а лишь вновь, со строгим укором, посмотрел на Пруссию. Ещё более бледная, чем обычно, кожа на лице Байльшмидта от этого взгляда покрылась красными пятнами до самых корней белых, аккуратно зачёсанных, волос. "Вот же чудик..." — подумал Иван с досадой. И промелькнула мысль: "Каким ты был - таким и остался... Упрямый, шебутной... Но ты и дорог мне такой! Вот же до чего дошёл — уже стихами думаю. Кстати, неплохие слова, надо будет запомнить и какому-нибудь поэту предложить..." — Да, мир тесен! — вернулся Иван к участи своего пленника, продолжая молча разглядывать Байльшмидта. "Надо же было именно этим двоим столкнуться на улице? Эх, Гил — башка твоя забубённая! Судьба и сама жизнь на волоске висит, а он вновь сцепился с евреем... Хорошо хоть мои оперативники его вовремя оттащили, пока никто не заметил. А я тоже хорош! Поверил, размяк и отпустил погулять напоследок — с Людвигом повидаться..." "Да, не хило так прогулялся пруссак по Нюрнбергу! А Агасфер, когда в госпитале оклемался, сразу поднял шум и истеричный крик, требуя конкретной разборки для Пруссии. И это альбиносное чудо пришлось снова срочно увозить и прятать в казематах под руинами Кёнигсбергского замка. По иронии судьбы - родном доме Байльшмидта, теперь ставшим для него тюрьмой. Вот сидит тут, курва упрямая! Ты смотри - хмурится мне ещё... И даже что-то лепечет". - Иван, ну пойми... Я просто не сдержался. Ты бы только слышал, что он говорил! И про Людвига тоже. И ты... ты всё же не можешь - тоже так поступать и разговаривать со мной! - вскинулся Пруссия, вскочив со стула. - Сядь, - властно ответил Брагинский, подняв на него тяжёлый взгляд леденяще-фиолетовых глаз: - И не пытайся оправдываться и врать - я всё равно узнаю. И говорить я с тобой буду так, как сочту нужным! И поступать тоже! Ты и остальные, в земле которых сотни тысяч моих солдат лежат - все теперь мои! И границы я проведу так, как мне совесть подскажет... Просто на правах сильного - ты ведь так же делал? Но, в отличии от тебя, мне чужого не надо! Или тебя на развалины твоего Рейхстага, откуда я тебя за шкирку вытащил, снова свозить? А сейчас конкретней отвечай - что Агасфер такого обидного тебе сказал? Гилберт безвольным мешком опустился обратно на стул: - Сказал, что я злой и агрессивный. - А ты? - Ну, вот я ему и врезал за такое враньё! - искренне воскликнул Гилберт. Иван едва не подавился смехом от подобной невинной простоты: - Байльшмидт, ты и вправду идиот! Хотя, накостылял Агасферу знатно, ничего не могу сказать, только не вовремя! Он же ещё от твоих концлагерей не отошёл - "с миллиардами загубленных тобою его людей", как он выражается, между прочим. И с этой идеей теперь по всем инстанциям бегает и плачется всем в жилетку, какой он есть весь, за всех, жутко и невинно самый пострадавший. А ты, своими выходками это подтверждаешь и, будто нарочно, сам себе наказания ищешь! Пруссия ещё больше обмяк на стуле, грустно опустив голову и, глядя в пол, обречённо проговорил: - Меня опять в карцер? Или, сначала, бить будешь? В сером гражданском костюме, мятых вельветовых полосатых брюках и с белой фетровой шляпой в руках, после наглаженной военной формы, которую только он один умел носить, столь элегантно и даже щёгольски, пруссак сейчас выглядел нелепо и даже смешно. Иван посмотрел на него с иронией и некоторым сочувствием. А самому вспомнилось, как сам когда-то проломил ледорубом череп одному своему жиду патлатому*. Но, то был простой человек, хоть и известный. И совсем другое дело, чуть не до смерти, прибить воплощение... Теперь отмазать Байльшмидта от процедуры казни становилось совсем проблематично. А может и не стоит? Может проще всё-таки шлёпнуть, как того еврей требует? Из разведданных полковник госбезопасности Брагинский хорошо знал, что Байльшмидт одним из первых вступил в нацистскую партию и на первых порах горячо поддерживал политику Гитлера по возрождению Германии из унижений после Первой мировой, Версальского договора и времён Веймарской республики. Но, позднее, утратил слепую веру в этого австрийского "гения" и даже был в некоторой оппозиции, пару раз лично участвуя в заговорах и покушениях на своего бесноватого фюрера. И хотя, иногда любил наряжаться в эсэсовскую форму, которая, кстати, ему очень шла, но в рядах этой преступной организации никогда не состоял. Но всё это сейчас было уже не важно. Байльшмидт просто нужен. Оккупированная советскими войсками часть Германии должна стать Демократической республикой! Это главное. Хотя бы уже просто в силу противовеса территориям Людвига - которого столь массированно обрабатывали теперь бывшие союзнизнички по коалиции. Иван спинным мозгом чувствовал, вновь начавшее нарастать, напряжение и противостояние двух политических систем. Антикоммунизм буржуазии разгорался "холодной войной" - войной нервов, интриг, взаимных претензий, шпионажа, запугиваний и угроз. Это очень напоминало ему детские споры "У кого больше" и "Взятие на слабо"... Если бы только всё не было так серьёзно - на самой грани всепланетного истребления! "Нас, как котят слепых, будто нарочно вновь сталкивают лбами!" - в очередной раз промелькнула странная мысль в голове Брагинского: "Тьфу ты, нелёгкая! Только всякой чертовщины и мистики о высших силах, для полного счастья, не хватало!" Иван, тряхнув головой, снова сфокусировал взгляд на Гилберте и его мысли вернулись к насущному:" Да, Восточная Германия должна стать полностью подконтрольной мне коммунистической страной. А для этого у неё должно быть своё воплощение. И это, по большей части, земли Пруссии... Значит, ему и быть. И он будет мой - теперь уже навсегда: хочет он того или нет! Брагинский криво усмехнулся: "Ничего, привыкнет... Зря я что-ли этот его Кёнигсберг, ещё летом 46-го, именем своего умершего Всесоюзного Старосты назвал - Калининград*. Гил тогда тоже морщился и башкой мотал, конечно, но привык же. И к остальному привыкнет - куда ему деваться? Дуралей, думает я не понимаю, что здесь всё его - столетиями намолено, как попы выражаются. И в этом они, суки, правы... Иван побарабанил пальцами по столешнице, пугая Байльшмита равнодушным выражением лица и, в затянувшейся паузе, продолжив свои размышления: "Такую энергетику ничем не перешибёшь! К тому же, светлые черты прусской души я и сам истреблять не хочу... Пусть так и будет, но только Калининград отныне мой! А вот дух тевтонский я из него вышибу! Может, ещё и Янтарную комнату вместе сыщем? Интересно, куда этот склеротик её с перепуга спрятал - уже третий год ищу... Неужто и впрямь в пожарах сгорела? Обидно... Вполне могла. Смола поди, хоть и каменная. А горело здесь всё знатно и не один раз! Спасибо Артуру, ну и мне тоже..." - "Ну да, Бог не выдаст, свинья не съест" - как гласит одна моя поговорка, - наконец примирительно произнёс Брагинский вслух, но тихо, словно самому себе, достав новую пачку "Беломорканала". И, вновь выдерживая паузу, медленно закурил. Затем подвинул папиросы и коробок спичек к краю стола, перед которым сидел Байльшмидт. Гилберт взял одну, понюхал и положил обратно, отрицательно покачав головой. Иван усмехнулся и выключил настольную лампу, до этого ярко светившую прямо в лицо пруссака. В свежевыкрашенной синей краской бетонной камере и так было светло, а за мутными стёклами в маленьком решётчатом окошке плескался солнечный день. Яркие лучи, наполненные пляшущими пылинками, наискосок пересекали комнату, создавая на противоположной стене уютный рисунок из светлых квадратиков - словно для игры в крестики-нолики. В коридоре, за обшарпанной железной дверью, слышались тяжёлые шаги кирзовых сапог и скрип кожаных курток. А из-за стены, с пугающей периодичностью раздавались глухие удары, сдавленные стоны, ругань и душераздирающие крики. Был полдень 27 февраля 1947 года. Второе Мировое Самоистребление людей победоносно завершено уже почти два года назад. Но земное человечество, словно безумец после очередного обострения, всё ещё медленно приходило в себя, пытаясь упрямо собрать из осколков новую мирную жизнь на грудах оставшихся после войны развалин. И... с маниакальным, лихорадочным усердием, готовясь устроить очередной, и похоже, теперь уже окончательный, армагиздец! После атомных бомбёжек Японии в августе 45-го*, коалиция "союзников" распалась, и все буржуины Старого и Нового Света во главе с Америкой - вдруг возомнившим себя мировым главнюком, теперь снова ополчились на Ивана. "Альфредушка, падла!" - сжал кулаки Брагинский, застыв с мутнеющим взглядом: "Отсиделся там у себя за океаном - весь такой целёхонький и лощёный. Чуток понюхал пороху в островной войнушке с япошкой, да ещё и нажился на военных поставках. А затем: пришёл, увидел, победил - проехав Францию от Нормандии до Эльбы и добивая уже отчаявшихся немцев. Словно Европа это какая-нибудь богатенькая колония где-нибудь на Борнео... "Бизнес - только бизнес!" Как там Орда мне когда-то говорил: "Умирающего льва, даже трусливая собака кусает". А теперь ещё права качает и мнит себя героем - спасителем и благодетелем всего заблудшего человечества. Поживился готовеньким и бахвалится - без него, мы, уж конечно, не победили бы! "Чёрт, бы его побрал, совсем!" - про себя вновь ругнулся Брагинский, не очень хорошо думая о Джонсе, но прекрасно помня то, что, всё же, было между ними. От Альфреда он такого подвоха не ждал... Вернее надеялся на лучшее и желал не ждать. Хотя и понимал, что это рулетка - 50 на 50... Так же было до этого и с Гилом. Но что-то очень уж постоянно предавали Ивана те, кому он верил и считал друзьями. " И что же мне так не везёт на этой планете? Только, вроде, с кем искренне подружишься, можно сказать даже полюбишь! Столетиями, доказывая какой ты, в сущности, хороший и пушистый, выворачивая перед ними душу. А они вновь норовят в неё плюнуть и ударить ножом в спину..." - снова вздохнул Брагинский, продолжая, молча смотреть отрешённым взглядом мимо застывшего, на своём стуле Байльшмидта. И сейчас, даже готовя свою ответную ядрёную бомбу, Иван пытался жить с твёрдым убеждением, больше похожим на хрупкую надежду, что прошедший кошмар, тем более в светлом будущем, не должен повториться, ибо никогда ещё война, этот любимый аргумент всех властолюбцев, не доходила до таких чудовищных масштабов. И, поэтому, на освобождённых территориях, первым делом ремонтировались тюрьмы - куда-то же надо было девать всех виноватых? Тем более что в оккупационную зону Ивана сейчас попала половина Европы и у НКВД, естественно, прибавилось работы. Народный Комиссариат для этого даже пришлось переименовать в, по-европейски, благозвучное - Министерство Внутренних Дел*. Скудных резервов на это никогда не жалели. Народы всех новых территорий предстояло, как следует прошерстить и поставить в стройные социалистические ряды борцов за грядущий коммунизм. "Диктатура нацизма пала - да здравствует диктатура пролетариата! "Все голодранци, геть до кучи!" - как любит выражаться сестричка Ольга... Ничего, мир увидел мою силу!" - усмехнулся Брагинский, продолжая свой молчаливый мысленный монолог, заметив, как дёрнулся под его вспыхнувшим, тяжёлым взглядом Байльшмидт: "Опять войны хотите? Ещё не нахлебались, сукины дети? Ну я тоже не лыком шит... Моего атома понюхайте! И я теперь не один - целый соцлагерь в Европе, в Азии – пол-Кореи уже и прочих косоглазых. Теперь надо Ван Яо с его товарищем Мао помочь... Потом всякую мелочь африканскую и латинскую поднять. Вот он - ядерный запал новой зари Мировой революции!" Но всё это больше относилось уже к бывшим "союзничкам" - игра с ними только начиналась. А Гилберт, свою партию уже с треском проиграл и из колоды завзятых "друзей" выпал... Международный военный трибунал* в «Зале 600» нюрнбергского Дворца юстиции, полгода назад вынес свой смертный приговор его главарям-убийцам, их преступным организациям и всему фашистскому режиму. Жертвоприношения в год что был предсказан в Торе. Десять врагов повешены, как и было на Пурим! Агасфер свою линию вёл чётко и упрямо - совсем почти не таясь. И сейчас речь шла уже о судьбе самого Байльшмидта. А энергетика воплощения - это вам уже не шутка! Вот так, ни за грош, отдать Гилберта еврею? Дудки! Иван, конечно, был очень зол на него. Но, во-первых, он умел уважать сильных врагов, особенно идейных. "В правде - сила!" - всегда было основным убеждением Брагинского и победить его можно было не силой, а только искренним убеждением. К идеям Иван питал просто фанатичную страсть! А, во-вторых, зол он был не настолько, чтобы бесповоротно вычеркнуть из памяти и убить всё то ,что было между ним и Пруссией раньше... Сейчас Гилберт был ему просто нужен! И его надо как-то спасти. А все требуют только смерти, особенно этот слезливый жид Агасфер... Вот это и предстояло окончательно решить. Как ни бесись, но всё сложилось так, а не иначе... Мозг искал выход, а для этого Ивану требовало выговориться. Мысленно он это уже сделал, теперь хотелось вслух! Брагинский зло вдавил папиросу в хрустальную пепельницу и, вначале тихо, словно сам себе, а затем, всё более распаляясь, заговорил: - Всё то, у тебя через жопу, Байльшмидт, с твоим грёбаным величием и гордыней! Ведь как я тебе верил, да ведь и любил даже - почитай почти целых три столетия. И самого, и людей твоих, всегда привечал уважением и лаской. Не то что евреев - хотя Агасфер сам больше нагло лез умом и хитростью, да всё больше по финансовой части и на высокие посты метил... Ну, ты и сам это хорошо знаешь - от этой саранчи никому в мире спасу нет... Иван вновь бросил сверлящий взгляд на Байльшмидта и продолжил: - Ты лучше вспомни - сколько же медиков, учёных, спецов, флотоводцев и генералов было на моей службе из твоих германских людей. Да что там - даже великих императриц и императоров! И они меня тоже любили - видя красоту, размах и силу моего народа и его души. Всё же по любви и доверию было! Да и мы с тобой, вспомни, как славно дружили и кутили, сколько вместе, бок о бок, пережили? - Ну да, воевали мы с тобой иногда, - предвидя возражения, продолжил Иван: - И брал я этот твой долбаный Берлин пару раз*, а сейчас вот - уже третий. Но, так ведь для твоей же, пользы и от избытка чувств. Не насиловал, не издевался и не унижал, как другие, нет - такого и в мыслях никогда не держал. Просто пытался добиться, пусть и не ответного чувства, но хотя бы понимания... А как спасал тебя от француза, помнишь? Быть бы нам в крепком союзе - никакая блоха европейская и вякнуть бы не посмела! Но, ты Гил, просто неблагодарная скотина! Брагинский подвинул к себе пачку папирос, схватил одну, смял жилистыми пальцами, отшвырнул в угол: - Вот взял ты в 14-м году и всё испортил своей дурацкой ревностью к Альфреду. Ну да, закрутил я немного с Америкой и его Антантой... Но, так то же, чтобы тебя дурака, в мыслях к союзу направить, да и свои интересы блюсти мне тоже надо было - мне же проливы на Босфоре для торговли нужны были. Хер ли там, одна Турция на них раскорячилась? И вообще, шире смотреть надо - в мировом масштабе! - Но ты меня коварно подвёл и обидел... В Первую войну гонор решил показать - "Хрен Великий!" Колонии ему, видите ли, понадобились и расширение земли. А затем, после Октября 17-го, как же мне мечталось вместе, да сообща, общей силой навалиться - подпалить весь этот протухший Империализм, да замутить новый мировой порядок пролетарского счастья - как пелось в песне: "Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем!" Твои же - Энгельс с Марксом, меня на это подбили... - Еврейские... - не поднимая глаз, тихо пробурчал Байльшмидт. Иван хмыкнул, предпочтя пока оставить уточнения в стороне. Сунул в зубы папиросу, нервно чиркнул спичкой: - Хер с ними... Я не об этом! И, прикуривая, продолжил: - Эх, Гилушка! Не понял ты меня тогда, не закипел всей душой, не поддержал - повернул штыки и ударил в спину. И сам проиграл - просрал свою Империю... Так же как и я. Хотя, я же о всеобщей - планетарной Державе тогда думал! Единой для всех! И загасла светлая мечта о Мировой революции. Но я и тогда не терял надежды, вновь поверил, доверился... Даже с самовлюблённым поляком у нас с тобой, потом, так хорошо всё срослось. И, почти полюбовно - с этой троицей прибалтийской. - С ними-то не очень, - вновь пробурчал Байльшмидт и, вскинув взгляд, выкрикнул: - А Испанию, как объяснишь? И где ты был, когда меня после Версаля* мордовали? - Вон куда вывел? - усмехнулся Иван: - Так меня, между прочим, тоже мордовали - все кому не лень! Особенно свои же - у меня война Гражданская была! Если помнишь? Брагинский встал и подойдя к Гилберту, навис над ним, выдохнув струю дыма в его белобрысую макушку: - Испанию, я потом всё же Каррьедо оставил - вместе с его упёртым фанатиком Франко. А ты тогда со своим итальяшкой снова связался. С этим лицемерным макаронником и сволочью! И твой Гитлер прямо таки влюбился в этого чёкнутого фигляра Муссолини, с его долбаным фашизмом. А потом с Финляндией мне всю малину испортил. Тимо и Прибалты - это вообще-то моё наследство от папы Бервальда, не забывай. Там за всё, кровью моих солдат ещё с позапрошлых веков, с избытком заплачено! Иван распрямился и, отойдя к стене, посмотрел в зарешёченное окно камеры. Потом, затягиваясь едким папиросным дымом, сел за стол и снова обратился к Байльшмидту: - И вот эта твоя пресловутая "Ось"? Курам на смех! Белобрысая бестия в компании макаронника и узкоглазого азиата! Ха! Тебя что, тоже зельем опоили - везде белокурые валькирии мерещились? И у тебя с географией совсем швах, что ли? Токио-Рим-Берлин... Это ведь больше на крюк похоже - вставленный тебе в одно место! Берлин-Москва-Пекин - вот это Ось! Рельса стальная! - А ещё лучше: Берлин-Москва-Вашингтон! Вот Ось белой расы, раз уж тебе эта идея клином в башку вошла! - всё больше распалялся Иван: - Тебе и Людвигу - вся Европа, мне - вся Азия, Альфреду - вся дальняя Заокеанская часть. То-то мило, а там и вся планета наша! "Вернее, моя!" - более откровенно, но только мысленно поправил себя Иван:"Коммунизм - авангард человечества и это он всем, со временем сумел-бы доказать. А доказывать я умею... Все бы строем под мои лозунги к счастью маршировали! А кто не захочет, того... Дураков, для их пользы, всегда мордой в счастье тыкать приходиться!" Но вслух высказался, более обтекаемо, с хитринкой и даже соглашательски, как до этого, ради помощи в войне, говорил о союзе с буржуями: - Три разные идейно-политические системы? Да и хуй с ними! Ведь из одного голоса - хора не создашь! Но тебе Кику понадобилась - чтобы меня, вместе, с двух сторон ударить? А она взяла и Альфреда на тебя натравила... Хорош, союзничек! Брагинский громко ударил двумя кулаками об стол, подавшись всем телом в сторону Байльшмидта: - А Италия этот твой обожаемый? Сколько раз тебя под монастырь подводил?! То в Греции, то в Эфиопии... А в январе 43-го, в моём Сталинграде, его солдаты тебе на кой чёрт нужны были? Для любви? Ты Паулюсу, вместе с едой и патронами, презервативы только для этого в посылках сбрасывал? Я же видел! Видя, как пунцовыми пятнами вспыхнуло лицо пруссака, Иван со смехом выдохнул: - Мечтатель ты, Гил! Или тогда всё ещё надеялся за Волгой в Индию попасть? А там у всех шлюх по шесть рук, да? Так тебе Фели пел? Вот до чего он тебя довёл... А у меня ведь есть поговорка: "баба с возу - кобыле легче!" Хотя мы же с тобой, как и все остальные, прекрасно знаем, что, хотя Феличиано и не баба, но мороки с ним не меньше! - Вань, только про Фели не надо, - твёрдо воскликнул Гилберт: - Это моё, личное! И я не позволю тебе о нём так говорить... Брагинский посмотрел в горящие жаром, округлившиеся глаза Байльшмидта, на его, ещё ярче, запылавшие алым румянцем скулы над впалыми, бледными, но всё ещё тщательно и ежедневно бритыми щеками, на дрожащие руки, с побелевшими костяшками пальцев, нервно мявшие фетровую шляпу. Зло и обречённо плюнул, едва не подавившись густым дымом дрянной махорки. - Ну, ты даёшь, Гил! - только и смог, откашлявшись, просипеть севшим голосом: - Вроде взрослый уже мужик... И, в отличие, от контуженого по-жизни, а потом ещё и тобой, упёртого Людвига, ты знаешь Феличиано! Он же - просто капризный мальчишка и сказочный долбоёб! - Нет, - снова выкрикнул Байльшмидт, закрыв руками уши и мотая головой: - Замолчи, замолчи... Я сам не знаю почему, но, после венгерки, я никого так не любил, как его! И... тебя, Ваня! Не рви мне сердце, прошу... Ты здесь, рядом - мой победитель, судья и палач. Людвиг - там, в руках наших давних врагов. А Ита - далеко, в солнечной морской дымке, как последнее светлое пятно в этом злом мире и жутком мраке... Не мучь меня... А в голове Брагинского вновь и вновь слышались слова: "И... тебя, Ваня!" Мятая сгорбленная фигура Гилберта с поникшими плечами, но гордо, с вызовом горящими глазами на пылающем лице. И с белёсыми вздёрнутыми бровями - под цвет его растрепавшихся длинных волос... Вдруг, будто что-то щёлкнуло, и всё сложилось вместе, когда Иван понял - надо организовать показательный расстрел и тогда Гил будет спасён! * * * * ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ: - Ладно, закончим лирику, - вдавив окурок в пепельницу, он достал из ящика стола чёрную кожаную папку, взял оттуда лист бумаги с отпечатанным текстом и протянул его Байльшмидту. Пока пруссак читал, Брагинский достал из стола гранёный стакан и аккуратно протёр его полой шинели. Затем, из внутреннего кармана этой же шинели, вытянул плоскую бутылку рижской настойки, реквизированную у латыша и налил себе по полной. Медленно вытянул, внимательно наблюдая за выражением лица Гилберта. Допив, шумно выдохнул и занюхал собственный кулак. "Тевтонский рыцарь, истинный ариец, мать твою!" - не то со злостью, не то с уважением, подумал Иван, увидя с каким отрешённым равнодушием и хладнокровием принял Байльшмидт то, что содержалось в бумаге. А это было не что иное, как Протокол союзного Контрольного совета стран антигитлеровской коалиции в Германии от 25 февраля 1947 года. И начинался он простыми словами, напечатанными крупным латинским шрифтом: Закон «О ликвидации Прусского государства». Ниже, коротко перечислялись статьи обвинения. Далее, в правой части листа, стояли личные подписи глав стран-союзниц по Коалиции и гербовая печать Контрольного совета. Такими были экземпляры данного документа для людей. На листе, который держал Байльшмидт, в левом нижнем углу располагались ещё несколько автографов - подписи воплощений этих стран и, в самой нижней строке, несколько закорючек на иврите. По сути дела, это был первый в истории, подобный официальный приговор о смертной казни для воплощения. В данном случае - для Пруссии. Первый, если не считать бумажки Бонапарта и подписи Франциска Бонфуа на ней, сделанной в 1806 году - о ликвидации Священной Римской империи. Но там был просто единоличный приказ, всего лишь констатировавший факт исчезновения СвРи. А сейчас было принято именно коллективное решение почти всех других европейских воплощений о проведении процедуры казни. Показательной и публичной казни живого воплощения! - И каким образом это будет? - холодно поинтересовался Байльшмидт: - Гильотина или как-то ещё? - Нет Гил, мы не дикари, в 20-м веке живём, - ответил Иван, усмехнувшись скрытой насмешке Гилберта (просто так убить воплощение, было действительно весьма проблематично): - Рубить ничего не будем. Встав из-за стола, он встал сбоку и забрав лист протокола из рук Пруссии, аккуратно вложил его в папку. Затем громко её захлопнул и бросил в ящик стола, словно решённое дело в пыльный архив. - Стандартная процедура развоплощения, - произнёс Брагинский будничным тоном: - Ты передашь своих людей и силу, а затем тебя просто расстреляют, как обычного смертного человека. Это окончательное решение и обжалованию не подлежит. Пока Гилберт пытался осмыслить его слова, Иван продолжил: - Твои бывшие территории уже разделены на части: после Потсдама*, одна треть Восточной Пруссии с Калининградом - мои, и теперь уже, навсегда. Остальное, с Померанией и Силезией - отойдёт к Польше, а Бранденбург, с прочими землями - образуют Германскую Восточную республику. А Мемель литовец себе выпросил - кстати, уже Клайпедой его назвал. Смешной он парень и названия у него смешные! На кой хер ему, дураку, эта рыбацкая деревня? Порт, говорит, ему понадобился? Будто в Союзе портов мало? Строить-то всё равно мне придётся... Брагинский скривил губы изобразив кислую мину, потом пожал плечами и вновь уставился немигающим взглядом в Байльшмидта: - Что касается всего остального. Часть твоих людей уйдёт к Людвигу, а всю силу - передашь мне. Или ты предпочитаешь, чтобы её взял Агасфер? Да-да, не удивляйся - еврей очень на этом настаивает. Подойдя поближе к своему пленнику и сев на край стола, Брагинский в упор посмотрел на выражение лица Байльшмидта и добавил: - Между прочим уже есть планы вернуть Агасферу тот исторический клочок песчаного пляжа на краю Палестинской пустыни - его обетованный Израиль. И еврею понадобятся большие силы для его возрождения. По-моему он и выпросил казнить все жертвы после Нюрнберга в нужный ему день именно для этого, а теперь сделал больше всех, чтобы появился твой приговор. Говоря всё это, Иван пристально смотрел в широко распахнувшиеся глаза Гилберта, в глубине которых вскипела смесь недоумения, удивления, отчаяния и ярости. Затем, понимающе, взял со стола гранёный стакан, дунул, вновь извлёк из кармана шинели бутылку крепкой рижской настойки и, наполнив стакан до краёв, протянул его Пруссии. Наблюдая как Байльшмидт, с трудом глотая, давясь, кашляя и морщась, вливает в себя "лечебное" пойло, Иван ободряюще воскликнул: - Не дрожи коленкой, Гил. Прорвёмся! Еврей во всю воду мутит. И я сейчас уже не с тобой воюю, а продолжаю спор с этой древней гидрой многоголовой. Все мы её жертвы, всех она кусала - кого сильней, кого меньше. И от её яда мы даже друг с другом грызёмся! И я спрашиваю - ты со мной? Ты отдашь мне свою силу? - Значит всё-таки две Германии? - откашлявшись, отчаянно прохрипел Байльшмидт, словно не слышал вопроса. - Две... - нехотя ответил Брагинский: - Сам виноват. Пока ты здесь, на востоке, передо мной фанатика изображал и упирался, сынок твой, на западе, чтобы мне не достаться, лапки кверху быстро поднял - Альфреду, Артуру и Франциску пол-Германии до самой Эльбы, всё отдал. Иван, зло рассмеялся: - А ты что думал - я тебя Людвигу и моим "союзничкам" на блюдечке подарю? На-ка, выкуси! Они там, на западе, в своей зоне оккупации, новую Федеративную Германию объявить хотят. А мы, здесь свою - Демократическую, с народной властью! Понял? Ну, так как - насчёт силы? - А если я вообще откажусь её кому-то отдавать? - вопросом на вопрос, ответил упрямый пруссак. - Ну и дурак! - констатировал Брагинский: - И делать этого не советую. Хочешь бесславно зачахнуть без своих людей под давлением мирового сообщества? Или тебе за эти два года в одиночном карцере сидеть понравилось? Или я тебя, сука, мало обломал, когда ты пробовал упрямство своё проявлять? Ещё хочешь? Совсем что ли не понял, о чём я тут тебе толкую? Иван забрал пустой стакан из дрогнувшей руки Байльшмидта, хлопнул им по столу: - Пойми чудак, силу я у тебя так и так заберу. Тем более что, как воплощения тебя уже фактически нет! А сила твоя в тебе и без того на ниточке держится. Ты знаешь, как у меня обычно расстреливают - я же тебе показывал: в подвале - пулю в затылок... и всё! - Кстати, еврей хочет самолично это с тобою каждый день делать. Оно тебе надо? И, уж поверь, эта процедура весьма неприятна уже сама по-себе. Даже не знаю, насколько тебя хватит? Смерть, особенно многократная, очень вредна для здоровья и не всегда удаётся выжить. Кроме того Агасфер хочет тебя ещё и вешать... Думаю, дай ему волю, он, в своей природной злобе, может и живьём сжечь! Ты же Библию хорошо знаешь и, по её содержанию, наверное давно понял, что нет на свете народа злее богоизбранного! "Всех гоев - в пекло!" Мы, конечно, все такие, но не так же откровенно... Иван снова кивнул на стакан, предлагая Байльшмидту добавить. Гилберт отрицательно тряхнул головой. Брагинский усмехнулся и продолжил: - И так - выбираешь такой вариант? Или сам отдашь силу? Агасфер хочет твоего позора, но ты хороший солдат Гил и храбро воевал. Надеюсь, и умереть сможешь достойно?! Я даже не позволю привязывать тебя к столбу и надевать на голову мешок, как многие требуют. Просто выйдешь во двор, встанешь к стенке перед взводом автоматчиков и, если хочешь, сам им скомандуешь "Огонь!" И обещаю - не допущу, чтобы потом твоё тело повесили за ноги, как о том мечтает еврей, хватит с него забавы в Риме. Россия посмотрел на Гилберта почти сочувственно. - И когда... это будет? - глядя исподлобья, спросил Байльшмидт. - Скоро, - честно ответил Иван: - Думаю, особо тянуть не имеет смысла. Наливая себе в стакан настойки, Брагинский весело окинул просветлевшим взглядом понурую фигуру пруссака: - Ты лучше выкинь всю тоску из головы, а я велю сегодня отвести тебя в баню. Затем подкрепись: Ольга принесёт твои любимые "млеко и яйки" или тебе фон Бок привычнее? Ну, не важно... И ложись спать пораньше - тебе дадут матрас и чистое бельё. Выспись, как следует. Прощай! И не печалься - всё будет хорошо! После этих странных слов Брагинский вызвал конвой и приказал отвести заключённого в его камеру. * * * * КАЗНЬ В ПОЛДЕНЬ: "Мать твою, Гил!" - в очередной раз выругался Брагинский, вскинув руку и взглянув на стрелки своих командирских часов: "Уже два часа исповедуется... Он что там, решил во всех совершённых грехах покаяться – почти за 9 столетий!? Монах хренов!" Предстоящее мероприятие было назначено на сегодня - пятницу, 28 февраля. Ровно в полдень. А стрелки часов показывали уже 11:40. Наконец, дверь камеры громко, с металлическим лязгом, скрипнула, выпустив в коридор маленького старого пастора в длинной чёрной сутане и сером замызганном подворотничке. Прижимая к груди книжицу Библии и пошатываясь, пастор быстро шмыгнул в сторону, прижавшись спиной к шершавой кирпичной стене. Выражение его лица было до крайней степени озадаченным и удивлённым. "Охуевшим!" - как сформулировал про себя Иван. И порадовался, что догадался привести священника заранее. А ещё за то, как он это хорошо придумал - всё должно быть красиво и натурально! Особенно для Байльшмидта. Для этого Иван даже лично выбрал деревенского пастора из последнего эшелона высылаемых из Восточной Пруссии немцев. И, судя по времени предсмертной исповеди - это подействовало! "Жаль только старичка теперь придётся шлёпнуть - "как служителя враждебного культа", чтобы не болтал лишнего", - подумал Брагинский, а затем добродушно усмехнулся: "Нет, пожалуй, просто сошлю куда подальше - там как раз сейчас много пленной немчуры корячится. Если что, в его небылицы всё равно никто не поверит. Хотя, священники вроде, как должны хранить тайну услышанного? Ну да, бережёного - Бог бережёт!" Решив это, Иван первым шагнул в камеру, а следом за ним вошли два тюремных конвоира. Гилберт Байльшмидт, сутуло сидел на незастеленной и откинутой на цепях железной шконке* у дальней стены. Услышав шаги, резко вскочил. Одет он был в армейские сапоги, серые галифе и, хотя и потёртый, но чисто выстиранный и выглаженный военный китель мышиного цвета - форму рядового с нашивками сапёрного подразделения. Ремень был гражданский - с обычной пряжкой ("Не хватало ещё ему красоваться со свастикой!" - как сказал Иван, выдавая из трофейного склада этот, последний для Гилберта, комплект). На, очень коротко, остриженную белобрысую голову Гилберта была напялена солдатская пилотка. - Байльшмидт, пора... - объявил Брагинский. - Уже? - Да, идём Гил, все ждут, - серьезно тряхнул головой Иван. - Что ж, пора - так пора, - дрогнувшим голосом, выдохнул Гилберт. По знаку Брагинского конвоиры скрепили ноги пруссака кандалами на длинной цепочке - сковывающими движение, но не мешающими идти короткими шажками. Спереди на руках щёлкнули стальные наручники. Иван, окинув оценивающим взглядом приговорённого, приглашающим жестом указал на выход. - Ха! - усмехнулся Гилберт: - Помню, когда-то я так приглашал тебя, здесь в Замке, в мой кабинет на втором этаже... И в мою ванную комнату. - Теперь там только сгоревший мусор и руины, - жёстко ответил Брагинский. ... Тусклый свет пасмурного дня, заставил Байльшмидта поморщиться и остановиться, перешагнув порог. Холодный восточный ветер, быстро гнал низкие тучи над, обрамлённым острыми каменными развалинами былых стен, внутренним Замковым двориком. Было мрачно, уныло и, всё ещё, тянуло кислым запахом пороховой гари. Однако мусор и обломки кирпичей уже были убраны, а мощёный плитками пол аккуратно подметён от прошедшего два дня назад снега. Однако, за минувшие два года ни дожди, ни снег так и не смогли смыть с окружающих зданий следы и подтёки копоти. Во многих стенах виднелись большие рваные пробоины и длинные, глубокие шрамы от пуль и снарядных осколков. На домах не было не только крыш, но порою даже и верхних этажей. "И так во всём городе," - удовлетворённо, и вместе с тем с грустью, подумал Иван:" А жаль - красивое было место. Теперь всё заново строить придётся." А ещё он прекрасно понимал, что мог сейчас чувствовать Гилберт - пленника, довольно часто вывозили на "показательные экскурсии по местам боевой славы" - как выражался Брагинский. И показывали толпы пленных немецких солдат, уныло разбирающих завалы и ведущих восстановительные работы. Иногда Гила, в компании хмурой троицы прибалтов, тоже заставляли разгребать щебень и таскать камни. Но былого вернуть было уже невозможно - серым обглоданным скелетом раскинулись вокруг бывшего Королевского замка, обгоревшие остовы разрушенных кварталов мёртвого Кёнигсберга". Теперь таким же мёртвым предстояло стать и самому Байльшмидту. Иван подтолкнул его в спину. В дальнем конце небольшого двора, возле уцелевшего старого каменного колодца и напротив выщербленной кирпичной стены, в два ряда стояли длинные деревянные лавки. Возле них толпились, собравшиеся на показательную казнь, воплощения. Все основные - воевавшие и победившие, а так же потерпевшие и проигравшие. Обычных людей не звали - за исключением охраны периметра, конвоиров, пастора и взвода из пяти автоматчиков, в пустующем и заброшенном Замке, были только свои. Все, кроме Людвига. Его, видимо во избежание излишних терзаний, сюда не взяли. К тому же он ещё числился среди военнопленных, хотя Гилберт на Нюрнбергском суде и взял всю вину на себя. Как бывшие союзники здесь были - Альфред Джонс, Артур Кёркланд и Франциск Бонфуа. Рядом с этой, наряженной в военные формы своих стран, надменной троицей, тёрся ухмыляющийся еврей Агасфер в круглых очках, тёмном длинном макинтоше и широкой пижонской шляпе с торчащими вниз пейсами. Со стороны Брагинского были обе его сестры - украинка Ольга Парубоча и белоруска Наталья Арловская. А кроме них - всё ещё совершенно растерянный поляк Феликс Лукашевич и троица прибалтов - эстонец Эдуард фон Бок, латвиец Райвис Галантис и литовец Толис Лауринайтис. Хотя эти последние до сих пор числились в соучастниках и как бы тоже пленных, отбывая воспитательную повинность. А потому с мётлами в руках. Снятые с уборки наледи и сосулек с нескольких восстановленных крыш, сейчас они стояли особняком, только что закончив расчистку Замкового двора от грязного снега. Таким образом зрелище процедуры экзекуции предназначалось исключительно для воплощений - понимавших весь масштаб происходящего. Простые смертные люди, за годы войны привыкшие к виду смерти, а, после победы и к частым, иногда даже массовым казням военных преступников, относились ко всему с будничным равнодушием рутинной работы по осуществлению закона справедливого возмездия. Да и от излишнего любопытства их уже давно и вполне доходчиво отучили. Вопросов - кого и за что, у них не возникало. Арестован - значит враг, наказан - значит, есть за что. Когда процессия во главе с ковыляющим, но пытающимся идти достойно, Гилбертом проходила мимо прибалтов, до Брагинского и Байльшмидта долетели слова Райвиса, обращённые к собратьям по несчастью: - Тоска, какая! Народ, никто моей бутылки с согревающим не видел? В сугробе заныкал - теперь никак найти не могу. - У Ивана за пазухой поищи, - громко произнёс пруссак. Брагинский тут же толкнул его в спину, заставив ускорить шаг, а на прибалтов кинул такой испепеляющий взгляд, что они пристыли на месте, пытаясь прикинуться черенками своих зажатых в руках метёлок. Другие воплощения, тоже уже давно стучавшие сапогами от лёгкого морозца, с нетерпением ожидали "виновника торжества", обступив его полукругом. Американец, англичанин и француз были явно недовольны необходимостью быть здесь и, к тому же, немного утомлены утренним перелётом в этот полуразрушенный задрипаный городишко Восточной Пруссии. А ещё больше необходимостью быть в обществе Ивана и его компании. Хотя Бонфуа, со свойственной ему галантностью и успел уже слегка пофлиртовать с разбитной украинкой Ольгой и покрасневшей от его внимания белоруской Натальей. В общем - "всё было не так плохо, если бы не было так грустно", мог, наверное, сейчас думать об этом Гилберт, усмехнулся Брагинский, посмотрев на пруссака. И поэтому, пора было уже завершать эту трагикомедию. Он вновь достал и громко зачитал Закон "О ликвидации Прусского государства." Затем спросил Байльшмидта, подтверждает ли тот, осознанно и добровольно, передачу своих людей и территорий ему. Получив утвердительный ответ, Иван снял наручники с Гилберта: - Вытяни вперёд руки ладонями вверх. Дыши ровно и расслабься, это не больно. Затем, положив свои руки сверху, словно в старинном рукопожатии, сжал тонкие запястья Пруссии и тихо напомнил: - А ты - обхвати мои. А сам подумал: "Вот Гил, я до самого конца, как когда-то, всё ещё учу тебя магии". Вслух же, громко, по-русски, произнёс короткую формулу: - Сила твоя - да будет теперь моей и никто иной не владеет ею. Язык, в данном случае, не имел большого значения. Слова можно произнести и мысленно, просто вслух было более торжественно. Слабое бледно-белое сияние, тонко окутав фигуру Байльшмидта, мгновенно и бесшумно скользнуло с рук Пруссии, разлившись вокруг Ивана, и тотчас растворилось в нём. Он успел почувствовать лишь обдавший его короткий жар и похолодевшие пальцы Гила. На этом всё было кончено - Байльшмидт стал смертным человеком. А все остальные воплощения стояли, застыв - поражённые кажущейся простотой и скоротечностью случившегося. А еврей был ещё и очень зол - он до последнего пытался как-нибудь исхитриться чтобы заполучить всё себе и ждал помощи от своего бога для себя - любимого и избранного. Но всем здесь сейчас командовал Брагинский, а он уже распоряжался дальше - конвойным отвести осуждённого к стенке, расстрельному взводу встать на позицию и приготовиться, а гостям занять места зрителей на лавках. Приближалась печальная и, теперь уже, неотвратимая, ожидаемая и желаемая многими присутствующими развязка. И всё же пугающая своим прецедентом и злой мощью, организовавшего всё это России. Для многих прибывших воплощений главным действующим лицом здесь был всё-таки именно Иван Брагинский. И теперь ему надо было довести до конца то, собственно, ради чего они все сегодня и собрались: казнить Гилберта Байльшмидта - воплощение Пруссии, пусть теперь уже и бывшее. Вообще-то сейчас это было и не важно - смертный Байльшмидт мог просто умереть от голода, травм или болезни, как все остальные люди. Теперь его можно было и повесить - как предлагал еврей или гильотинировать - как принято у француза, либо поджарить на электрическом стуле - как хотел американец. Но Брагинский, отчего-то, очень настаивал именно на расстреле, и спорить с ним не имело смысла. Да и всем было уже всё равно. - А чего так далеко? Мне же почти ничего не видно! - пожаловался Агасфер, когда все заняли свои места, а взвод автоматчиков взял оружие на изготовку. - А ты что - такой кровожадный? И так, всё что надо, рассмотришь, - ответил Иван, усаживаясь рядом с евреем на лавку в первом ряду. - Но я должен убедиться... - заупрямился еврей. - На его место хочешь? - тихо, но вкрадчиво спросил Брагинский. Агасфер затих, прикусив язык. В облаках, плывущих над Кёнигсбергским замком, вдруг появился разрыв, обнажив ярко-синий клочок чистого неба. И на тёмную фигуру Гилберта Байльшмидта упал прощальный солнечный луч, когда он зычным голосом, так привычным отдавать команды в бою, прокричал: -Да здравствует Германия! Огонь! Грохнувший залп, эхом ударив о стены, будто вновь вздрогнувшие от незабытой ещё артиллерийской канонады, спугнул стаю ворон. Все присутствующие невольно вздрогнули и словно хором шумно вздохнули. Во втором ряду на лавке тихо ойкнула Наталья Арловская, закрыв лицо руками и, словно прячась, уткнулась в мягкую грудь украинки... А Иван услышал ехидный и довольный смешок еврея, тихо прошипевшего себе под нос: - Так, так! Отправляйся в ад, бледный гой - гори в огне вечно! Но, посмотрев на него, Брагинский к своему огромному удивлению вдруг заметил, блеснувшую на тёмной щеке Агасфера, быстро упавшую большую слезу. * * * * ЭПИЛОГ: Когда все воплощения торопливо и, молча, разошлись, автоматчики и конвоиры строем промаршировали в казарму, а прибалты, подхватив свои мётлы и захватив лавки, отправились на обед, двор Замка совершенно опустел. Брагинский никого не подпустил к неподвижно лежащему телу Байльшмидта. Впрочем, никто особенно и не хотел, даже Агасфер. К тому же погода вновь резко испортилась, и подул ледяной ветер с мелкой снежной крупой. Иван, оставшись один, плотнее запахнулся в шинель и, поглубже нахлобучив полковничью каракулевую папаху, подошёл и тихо присел над казнённым. Гилберт лежал на спине, рухнув как подкошенный - поджав руки и ноги, совершенно белый, с некрасиво застывшим лицом. Пилотка, слетев с ёжика белых волос валялась рядом. Брагинский, отряхнул её от налипших снежинок и положил на грудь Байльшмидта. Затем, взяв запястья его холодных рук, шёпотом произнёс возвратное заклинание. Бледный свет тут же скользнул по его телу, растворившись в немце. - Гил, хватит валяться на холодных камнях. Смотри - простудишься! - сказал Иван, легонько потрепав его по щеке. Пруссия дёрнулся и медленно открыл глаза: - Что? Кто здесь? Майн готт! Я умер? - Не торопись, все там будем! – усмехнувшись, приветствовал его Брагинский. - Иоганн? Ваня! Но, как? Ты почему здесь? Я летел сквозь тоннель к свету... Там был мой Старый Фриц и он уже шёл мне навстречу... - Эка тебя шарахнуло-то! Затылком что ли приложился? И то - упал красиво. Я уж, грешным делом, боялся, что ты сдуру стоять останешься. Но видно хорошо пробрало, а? Натурально поверил, что я позволю тебя, вот так, просто грохнуть. На потеху и радость этим буржуйским козлам и, особенно, этой еврейской твари? - рассмеялся Иван: - Не бзди, Гилушка - патроны-то я сам заряжал. И все, как есть - холостые! Байльшмидт, зашипев и поморщившись, пощупал рукой заднюю часть головы, где действительно уже надувалась здоровенная шишка. - Ничего, силы я тебе вернул - теперь быстро заживёт, - снова хохотнул Иван: - Хотя, лучше бы на память осталось! И, оглядевшись вокруг, заговорщицки проговорил: - Однако, фашист ты мой недобитый, надо нам отсюда убираться побыстрее. Пока у меня в подсобке - рядом с кабинетом схоронишься. А когда все разъедутся, что-нибудь поприличнее найдём. Брагинский помог Гилберту подняться на негнущиеся ноги и быстро, чуть не волоком, оттащил в пролом стены. Оттуда они, никем не замеченные, благополучно добрались до дверей отремонтированных апартаментов Ивана. - Вань, - решился спросить Байльшмидт: - Зачем ты это всё сделал? Россия ухмыльнулся и, прижав Гила к себе, крепко поцеловал в бледные сухие губы: - А хер с ней, с той подсобкой. Пожалуй, лучше тебе пока перекантоваться у меня под боком... И там сейчас я тебе всё подробно и доступно растолкую... Так, чтобы дошло до всего твоего ливера! И, окинув взглядом пустой коридор, втолкнул пруссака в свою спальню... ...На широком подоконнике окна, стояла старая, случайно уцелевшая и найденная Иваном на развалинах Кёнигсбергского Замка, большая куполовидная птичья клетка. В натопленной комнате было жарко и форточка окна была открыта. Маленькая жёлтая толстая канарейка, впорхнув неизвестно откуда, громко чирикнув, села на раму и заглянула в комнату. Повертев головой и блеснув чёрным выпуклым глазом, она спрыгнула вниз и сама заскочила в, настежь откинутую, дверцу клетки. Усевшись на деревянной жёрдочке, птичка принялась деловито чистить перья, совершенно не обращая внимания на громкую возню и охи со стороны, жалобно скрипевшей всеми пружинами, железной кровати. * * * * * *-"За взятие Кёнигсберга": 9 июня 1945 была учреждена медаль «За взятие Кёнигсберга» и более двухсот воинов, стали Героями Советского Союза. *- просуществовав всего 12 лет: от прихода Гитлера к власти в 1933. *- своему жиду патлатому: ликвидация агентом НКВД Рамоном Меркадером бывшего наркома СССР Льва Давидовича Троцкого 21 августа 1940. *- назвал - Калининград: 4 июля 1946 Кёнигсберг переименован в Калининград. По решению Потсдамской конференции 1945, северная часть немецкой провинции Восточная Пруссия, вместе со своей столицей Кёнигсбергом, была передана СССР. Позднее этот статус стал окончательным. Советскими властями не уделялось никакого внимания наследию немецкой культуры. Старый город не восстанавливался, а руины замка были снесены в конце 1960-х годов. *- После атомных бомбёжек Японии в августе 45-го: атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки - 6 и 9 августа 1945. *- Министерство Внутренних Дел: образовано из НКВД 15 марта 1946. *- Международный военный трибунал: Нюрнбергский международный судебный процесс над бывшими руководителями гитлеровской Германии. Проходил с 20 ноября 1945 по 1 октября 1946. Этот процесс завершился принятием союзным Контрольным советом в Германии 25 февраля 1947 Закона «О ликвидации Прусского государства». 1 марта 1947 Контрольным советом официально заявлено, что Прусское государство «являлось источником милитаризма и реакции в Германии», и поэтому больше не существует. *- брал я этот твой долбаный Берлин пару раз: 28 сентября 1760 (Семилетняя война) и 4 марта 1813 (в Парижском походе Отечественной войны). *- после Потсдама: Потсдамская конференция состоялась в Потсдаме во дворце Цецилиенхоф с 17 июля по 2 августа 1945 с участием руководства трёх крупнейших держав антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне с целью определить дальнейшие шаги по послевоенному устройству Европы. Восточная Пруссия была разделена между Советским Союзом и Польшей. В состав Советского Союза вместе со столицей Кёнигсбергом (который был переименован в Калининград) вошла одна треть Восточной Пруссии, на территории которой была создана Калининградская область. Небольшая часть, включавшая часть Куршской косы и город Клайпеда (Клайпедский край), была передана Литовской ССР. К Польше отошли Нижняя Силезия, большая часть Померании и другие территории к востоку от линии Одер-Нейсе. *- шконка: тюремный лежак закреплённый петлями и цепочками на стене. Откидывается на ночь для сна заключённых. PS: 7 октября 1949: Народный совет, действовавший в советской оккупационной зоне и преобразованный в Народную палату, провозгласил образование Германской Демократической Республики (ГДР). Неофициально - Восточная Германия. Просуществовала до 3 октября 1990.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.