Ты опять мне снишься

      Снег падал хрупкими, крупными хлопьями, медленно ложась на землю, как перьевая подушка. Густой еловый лес скрывал от ненужных взглядов маленький деревянный домик, который сдавали каждые зимние праздники людям из вечно спешащего города, ограждая их от высокого темпа мегаполиса. Время там как будто замедлялось, позволяя наконец-то вдохнуть холодный воздух так, чтобы п о ч у в с т в о в а т ь его. Чтобы почувствовать жизнь, почувствовать каждое движение живой спящей природы, почувствовать себя ж и в ы м. Чтобы слышать глухой хруст снега под ногами, вдыхать пряный запах еловых иголок, разглядывать узоры на окнах — таких никогда не бывает в городе. Огромный белоснежный покров казался таким мягким и уютным, что хотелось упасть в него, разглядывать слоистые облака, придумывать истории, смеяться и не думать о том, чтобы вернуться в слякотную, задымленную реальность. И обязательно держать за руку человека, которого ты любишь сильнее всего в своей жизни, иногда прерывая несвязный поток мыслей на то, чтобы на секунду задохнуться его серыми, блестящими от снега и счастья, глазами и самой лучшей детской улыбкой. Несмотря на десятиградусный мороз, Ростову было тепло: снаружи — от теплой куртки и свитера Андрея, внутри — от приятного, как потрескивающий камин по вечерам, но обжигающего огня. Они были только вдвоем, здесь и сейчас, на этом дворе, в этом коттедже, в целом мире, и оба знали, что скоро это должно закончиться — как заканчивается всё, лучшее или худшее, — но оба глубоко внутри не верили, что этот мир настолько жесток, что заставит их вернуться. Любовь — это когда вы умеете наслаждаться друг другом, раз за разом, и вам совершенно не нужно ничего, никаких лишних слов, никаких поводов, никаких занятий — вы можете просто лежать на заднем дворе коттеджа в снегу, пока руки не онемеют до такой степени, что перестанут чувствовать чужие пальцы, а потом греться внутри — в чужих объятиях, молча и не глядя друг друга, может даже думая о чем-то своем, но зная, что ты больше не одинок в огромной непредсказуемой вселенной. Но каждому из них всегда было мало другого, это была необходимость, средство существования, это была зависимость хуже наркотиков, а влажные поцелуи в шею обеспечивали лучший приход, чем героин. Зимой за городом мир никогда не был не похож на тот обычный, привычный мир, он был похож на детскую сказку, но с условием: ты счастлив с самого начала. Зимой холод и темнота в городе пугали и разъедали кожу, но в лесу ночь обволакивала мягко, улыбаясь свечением тысяч звезд, непотревоженных лихорадочно-оранжевым светом фонарей. Насыщенный запах смолы и треск камина, рыже-коричневые тени на деревянных стенах, и ветер, бушующий за окнами так, как будто шумит море — Ростов всегда помнил каждую деталь до мельчайших подробностей, воспроизводя их во сне каждую ночь. «Я готов променять бесконечность на тебя» — манящий, слишком горячий шепот раздавался у уха. Пальцы Андрея скользнули под свитер Николая, и сам он был давно избавлен от этой никому ненужной вещи. Раз-два-три — огоньки танцевали вальс на серых радужках, и терпкие поцелуи на губах пьянили без вина. В глазах потемнело и затянулось дымкой, Николай не мог различить ничего, только чувствовал теплые прикосновения, руки Болконского, сжимающие его, и рыжие, черные, красные тени, сливающиеся в вязкий водоворот. «Мы никогда больше не будем такими же счастливыми» — они смотрели на звездное небо, после какой-то глупой очередной ссоры, и понимали, как бессмысленны все эти недомолвки перед этим небом — и их привязанностью друг к другу. Николай очень любил улыбку Андрея. Очень любил веселый взгляд, тихий смех, чувствуя каждый раз, что является обладателем самого дорогого и особенного дара: срывать надменное спокойствие и видеть н а с т о я щ е г о Андрея. И для него настоящий Андрей был прекраснее любого чуда света. Он даже не задумывался, насколько ему повезло — встретить человека и полюбить его так сильно, и знать наверняка, что он любит его так же, — и тем более не задумывался о том, что он может его потерять. Укол в руку — неприятный, но не болезненный. Николай открыл глаза в светлом помещении, стоя прямо перед окном. Белые стены, белый — от затянутого облаками рассеянного солнца — дневной свет, острый больничный запах. Ростов обернулся — капельница и бледная кожа Андрея. Бросившись на колени перед койкой, схватив его за руку, Николай чувствовал, как будто тысячи иголок впиваются в сердце и в душу, а мысли бьются, как мухи в стекло — так же упорно и так же бессмысленно. «Я не мог этого допустить. Это неправда». — Прости меня, прости… — Николай не знал, за что он извинялся, но чувствовал свою вину, и шептал в полубреду, как будто что-то мог изменить — слепая вера, подобная молящим Богу о спасении. Но в ответ было только молчание. Холодное, пустое молчание, от которого тошнота подступала к горлу и слезы душили, просверливая дыры до самой глубины души. Безмятежное, спокойное выражение, застывшее на лице у Болконского, пугало тем, что казалось еще более идеальным, с л и ш к о м идеальным, как статуя лучших греческих скульпторов. Размеренное пиканье монитора — замедляющийся ритм сердца. Снова появилась белая пелена, снова туман, и Николай не понимал, что происходит. Чьи-то крики раздавались у самого уха и как будто слишком далеко, ч у ж и е руки оттаскивали его от Андрея, он перестал различать силуэты и кричал, что есть силы. Белая дымка и тишина. Длинный высокий звук. Уставшее лицо врача. — Андрей… — парень подскочил на кровати, оглядываясь вокруг и тяжело дыша. За окном стучал осенний дождь и было еще темно — часа три ночи. На другом конце комнаты горела лампа и экран ноутбука, но Болконского нигде не было. Ростов, кусая губы, вылез из кровати и направился к выходу из комнаты, размыто узнавая ее очертания, дрожа всем телом и тут же сталкиваясь в проходе с Андреем, держащим кружку. — Почему ты не спишь? — даже крепкий кофе не мог скрыть следы усталости на его глазах, но в них все равно промелькнуло удивление и даже некоторый испуг, когда Николай судорожно схватил его за руку. — Мне приснилось, что ты умер. — Ростову хотелось заплакать, как ребенку, которому приснился очень плохой сон, но Андрей тут же втолкнул его в комнату, ставя кружку на тумбочку и обнимая так, что все страхи улетучивались. — Все это глупости. — Снова вкрадчивый, любимый шепот, успокаивающий в считанные секунды. — Засыпай. — Останься со мной. — Николай не хотел, чтобы он уходил, боялся снова потерять его, как будто он сможет уберечь его, спрятать и не позволять никому прикасаться к его самой главной драгоценности. Андрей улыбнулся: но как-то неправильно, не так, как улыбается обычный Андрей. Что-то острое, что-то дикое, что-то незнакомое проскользнуло в этой улыбке, но Николай поспешил мотнуть головой, чтобы избавиться от наваждения. — Все еще мерещатся последствия кошмара? — Болконский сел на край кровати, держа в своей ладони ладонь Николая, но улыбка становилась все более пугающей и жуткой. Ростов смотрел ему в глаза, но они уже были не серые — демонически черные, улыбка стала кривой усмешкой, лицо исказилось. Рука сжала руку Николая так сильно, что у того выступили слезы. Голос изменился до неузнаваемости. «Он умер. Умер — умер — умер, смирись с этим, ты не спас его» — страшный, адский смех разбил тишину улицы, а вслед за ней начала разрушаться комната, в которой они находились. Николай с ужасом осматривался вокруг, видя за пределами густую черноту, подступающую все ближе. Хватка ослабла — Ростов повернулся к Андрею, и тот, не прекращая демонически смеяться, начал рассыпаться сам. Николай хотел закричать, но голос как будто сорвался, а затем — п р о п а с т ь. «Ты опять мне снишься, и снова невозможно понять, какую информацию несет этот сон». Николай проснулся от острой боли в районе солнечного сплетения, зная, что эта боль отнюдь не физическая. Слезы выступили на глазах, раздражая и воспаляя кожу, беспрерывным потоком, который нет сил остановить. Хотелось закричать, разбить костяшки пальцев об стены в кровь, выпить опасную дозу снотворного, чтобы перестать чувствовать — чувствовать п у с т о т у. Ему снова показалось, как будто за спиной он услышал размеренное дыхание, но он побоялся повернуться, разрушить собственную галлюцинацию — потому что это единственное, что у него осталось. Телефон зазвенел как будто за стенкой, приглушенно, но все равно слишком громко, и — как и любые звонки по утрам, — очень невовремя. Робкий женский голос в трубке. «Сегодня годовщина его смерти. Ты приедешь?»